Всего-то и надо: публично назвать белое черным, истину ложью. И тогда ты уже не еретик, не исчадье ада, не глаз соблазняющий, который надлежит безжалостно вырвать и бросить в сторону. А достопочтенный гражданин, полезный член общества, богонравный и благонравный, на которого со всех сторон сыплются довольство, блага и уважение.
Тебя могут пытать, мучить, разрывать тело железными клещами, а потом то стонущее и жалкое кровавое месиво, в какое превратишься, в довершение спалят на костре, скрыв в огне заодно и следы собственных преступлений. А могут оставить в покое, сытости и довольстве. И даже разрешать научные исследования, впрочем, в определенных рамках и пределах, в каких «наука является законной и весьма любимой дочерью церкви».
Так выбирай же!.. Как поступить?
Ты вообще мало веришь в решающую силу героизма одиночек, действующих на свой страх и риск, не понятых и не поддержанных массой. Эффектно, но весьма глупо. В этом, пожалуй, главный смысл многозначного афоризма, который вырвется у тебя впоследствии: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях».
Однако что ни говори, данный случай совсем особого рода. Свой долг и назначение на земле должен выполнить каждый. На этом ты всегда стоял, из этого исходил, этого держался. Существует такое, без чего человек не может больше оставаться честным человеком, а ученому нельзя больше числиться в рядах ученых.
Это — все равно, как если бросить посреди дороги беспомощного больного, лишить поддержки собственную мать или морить голодом ребенка.
Если ты утаишь свое открытие, не будешь настаивать на нем, быть может, человечество еще сотни лет проживет во мраке неведения. Тут именно такой особый казус. Все зависит только от одного человека, и ни от кого больше. Даже сторонники и приверженцы могут возникнуть и объявиться только после того, как ты громко возгласишь, где истина. Так что на массу, публику, народ, ни на кого на свете, невозможно кивнуть, свалить или сослаться.
Только — ты! Такая доля выпала тебе — быть первым. Не напрашивался, напротив, всячески юлил, изворачивался, уклонялся. И вот тебе — на!
Как же осуществить эту роль? Как исполнить свой долг и вместе с тем сохраниться, вывернуться, уцелеть? Да притом еще не просто остаться в живых, но и еще вкусить те радости бытия, какие отпущены на твою долю, подобно тому как в боях и походах умеют сберечь голову да еще радоваться нехитрому солдатскому быту старые служаки-ветераны?
Как, оставаясь верным своим убеждениям, жить, работать и в том случае, если «темные времена» продлятся еще неопределенно долго, если их, что называется, на твой век хватит?
Как сохранить себя и сберечь, донести в мир добытую истину? Как перейти вдвоем с ней, в обнимку, по тоненькой дощечке, перекинутой через пропасть?
И вот тут дело не разовое, не частного случая, но принципа. Момент философский и задача под стать ему тоже в известной мере философская.
В ситуации противоестественной, когда все рушится, валится и почва уходит из-под ног, надо отыскать, если и не классическую гармонию (вообще возможную ли в такое время?), то наилучший в подобных условиях «модус упругости» — образа мысли, поведения и действий личности.
Это и будет линия жизни, подчиненная каждодневному отысканию, распространению и утверждению истины. Своего рода нравственная программа честного ее поборника, кому выпало жить в «темные времена».
Какова же должна быть эта программа?
Если попытаться выделить то, наиболее притягательное и заслуживающее подражания, что содержится в образе мыслей, поступках и линии поведения драматургического Галилея — о чем по преимуществу и с намеренной однозначностью шла речь до сих пор, — то это и будет, пожалуй, с точки зрения нравственной позитивной программы, первостепенное и главное, что утверждал своим произведением Брехт.
Уже в конце пьесы один из учеников Галилея, пораженный новым научным подвигом, совершенным полуслепым стариком среди тягот и одиночества долголетнего домашнего заточения (обоснование двух новых отраслей знания!), воскликнет в самозабвении: «Да и в нравственности вы на столетие опередили нас…»
Так мы заново возвращаемся к проблемам «этики действия», теоретические тезисы которой отчасти обозревались выше.
Разумеется, как нервную энергию и соки в жизнедеятельном организме, дух этих убеждений можно обнаружить так или иначе в любой «клеточке» художественного целого, которое представляет собой творчество Брехта той поры.
Если перед нами художник, то о системе его этических воззрений можно судить лишь по всей совокупности его произведений. Это означает, что и в данном случае также надо принять во внимание и другие пьесы, стихи, романы, рассказы, философско-публицистические трактаты и статьи, создававшиеся этим писателем и мыслителем и отмеченные родственным кругом идей, непримиримым антифашизмом и идеалами социалистического освобождения человечества.
Попросту говоря, общий контекст терять из виду никогда негоже.
Всю многогранность содержания, присущую «этике действия», тем более надо учесть, уясняя определенные особенности в трактовке «отречения Галилея», которыми была отмечена первоначальная, «датская» редакция пьесы.
В произведениях, созданных к тому времени, Брехт глубоко обследовал разные вариации и формы этического «третьего пути» в сфере общественной деятельности и поведения человека. Он разносторонне показал заведомую иллюзорность и безнадежность этого предприятия — всякого рода компромиссных попыток примирения, сочетания, скрещивания и прочих способов выведения и изготовления нравственных помесей и гибридов из лжи и правды.
Достаточно вспомнить такие пьесы, как «Страх и отчаяние в Третьей империи», «Винтовки Тересы Каррар» или программный трактат «Пять трудностей при писании правды».
В известном стихотворении «Примкнувшим» (1935 г.), одном из поэтических откликов на эту актуальнейшую тему, он писал:
Чтобы не лишиться куска хлеба
В эпоху растущего гнета,
Иные решили, не говоря больше
Правды о преступлениях власти,
Совершенных, чтобы сохранить угнетение,
Точно так же не распространять
Вранье власть имущих, иными словами,
Ничего не разоблачать, однако
Ничего и не приукрашивать.
Поступающий таким образом
На первый взгляд действительно решил
Не терять лица, даже в эпоху растущего гнета,
Но на самом деле
Он только решил
Не терять куска хлеба…
(Перевод Б. Слуцкого)
Духом изничтожения, истребления и выковыривания лжи из всех ее щелей и укрытий дышит и пьеса «Жизнь Галилея», начиная с «датской» ее редакции.
Однако истина всегда конкретна, в том числе и в философии отстаивания ее самой, полагал Брехт. Нельзя упускать из виду особенностей исторического момента. Победит тот, кто переживет. Одолеет та армия, которая в трудных условиях временного отступления сохранит наибольшее количество боеспособных штыков.
К обходным маневрам — лукавому царедворству, увиливанию от кредиторов, заискиванию перед власть имущими, а подчас и к дерзкому надувательству высокопоставленных профанов — не раз вынужден прибегать и герой пьесы великий ученый Галилей — для того, чтобы сыскать средства на продолжение научных исследований, отстоять добытую истину от толп ненавистников и шире рассеять по жизни семена новых воззрений.
Всякое притворство ему не по нутру, как горчайшее из лекарств. Но пойди откопай другую возможность — скорей околеешь. И он с веселым вызовом глотает эти пилюли судьбы. В слишком дикие и противоестественные обстоятельства поставило его время!
Хитрость как средство борьбы за распространение истины в таких условиях тоже нельзя скидывать со счета…
Именно Галилею принадлежит нравственный постулат, который повторяет затем его ученик Андреа: «Когда имеешь дело с препятствиями, то кратчайшим расстоянием между двумя точками может оказаться кривая».
Особенно сильно был развит этот мотив в «датской» редакции. Даже само вынужденное отречение героя подавалось тут как ловкая обманная хитрость.
Известно историческое предание о том, будто отрекшийся Галилей, выходя из судилища инквизиции, воскликнул: «А все-таки она вертится!..» Это давало право на различные художественно-смысловые прочтения самого «отречения».
Вынужденный отказ ученого от своих взглядов мог быть и тактическим ходом. Так подавалось это событие в «датской» редакции пьесы. С помощью тогдашнего финала драматург стремился найти смысловой переход от случая исключительного к общему этическому принципу, отвечавшему характеру исторического момента.
Объяснения такой трактовки кульминационного события пьесы приводились в научно-критической литературе.
«В первой редакции, — отмечал известный советский исследователь И. Фрадкин, — Галилей является носителем положительного примера. Изображая его, Брехт имел в виду сложную и подчас хитроумную тактику, к которой приходится прибегать борцам-подпольщикам (в частности, антифашистам в Третьей империи) для того, чтобы донести слово правды до народа: приходится маскироваться, таиться, показной лояльностью и законопослушанием вводить власти предержащие в заблуждение. Эта подразумеваемая, подспудная параллель проливала совсем иной свет на поведение Галилея; его отречение было не позорной капитуляцией, а лишь искусным маневром. Усыпив бдительность инквизиции, Галилей тайно продолжал свои научные исследования в прежнем направлении» (см. в кн.: Бертольт Брехт. Стихотворения. Рассказы. Пьесы. М., «Худож. лит.», 1972, с. 804).
Среди героев мировой литературы, которых выделял Брехт, были два, пожалуй, особенно им любимых — Дон Кихот и бравый солдат Швейк.
Фигурально говоря, в «датской» редакции драматург отдает явное предпочтение Швейку перед Дон Кихотом. Применительно к данному случаю в тогдашней исторической ситуации первый кажется ему в целом и более жизнеспособным, и полезным для практики происходящей борьбы. Хотя л» лшь в той мере и в тех пределах, разумеется, в каких в придуривающемся и кривляющемся Швейке сидит и проявляет себя все тот же неукротимый и пламенный Дон-Кихот, борец за идею.