Он посмотрел на дверь так, будто готовился сделать что-то неприятное, и до меня кое-что дошло.
– Раз ты работаешь один, получается, до моего появления ты сам закрывал двери. Значит, у тебя тоже есть к этому дар!
Он покачал головой и мрачно сел рядом со мной прямо на холодную грязную крышу. Потом нехотя вытащил из кармана джинсов кирпичик жвачки «Love Is» – мои любимые, у них еще вкладыши со смешным комиксом про любовь. Жвачка была новенькая, в упаковке, и ее окружало слабое голубое сияние очень знакомого вида. Я непонимающе подняла брови, и Антон через силу пояснил:
– Надо разжевать ее и залепить замочную скважину. Дверь пропадет.
Я уставилась на дверь. До этого я их не особо рассматривала и только сейчас заметила, что под ручкой у нее и правда есть замочная скважина, очень простая, вроде тех, какие рисуют дети.
– У тебя дар залеплять замочные скважины жвачкой?!
Антон развернул упаковку, и в воздухе запахло то ли клубникой, то ли персиком.
– Надо минут пять, чтобы сияние разгорелось, – сказал он, разжевывая жвачку с таким видом, будто это старый носок.
– Какая… Милая у тебя способность.
– Ты хотела сказать «дебильная»? К счастью, это не у меня, у Вадика, мне их выдают. Ненавижу их вкус, вид, запах, я жую их столько лет, что возненавидел вместе с ними клубнику и бананы. Ее нельзя жевать заранее, чтобы зря не потратить, – только когда уже добрался до двери. Надо ее дожевать ровно до нужной яркости – а потом она сразу гаснет.
Антон надул пузырь – он получился сияющий, искристо-голубой, как артефакты, – сочно лопнул его и продолжил жевать. Так вот почему на Фонтанке он сказал мне, что будет быстрее, если я сама закрою дверь: похоже, эта героическая подготовка занимала у Антона довольно много времени.
Голова у меня все еще кружилась от высоты, но сладкий запах жевательной резинки, как ни странно, поднял мне настроение. Я смогла даже вытянуть шею, чтобы проверить, не подъехала ли к подъезду машина Клана, – но, к сожалению, отсюда улицу разглядеть не получалось, только крыши соседних домов. Жутко и… потрясающе.
– Нас не арестуют за то, что мы на крышу забрались?
Вместо ответа Антон вытащил из кармана удостоверение, которое показывал мне при первой встрече. Жест был по-мальчишески самодовольный, и я подумала: Антон гордится тем, что он стражник, потому что в его жизни, похоже, ничего другого особо и нету.
– Можно мне такую пожевать? – спросила я.
– Они подотчетные, я за них расписываюсь. Поверь, ты ничего не теряешь.
– А вкладыш посмотреть?
Антон уже смял его и собирался бросить с крыши, но нехотя отдал мне. Я развернула картинку. Знакомая мультяшная парочка катилась на санках. Надпись гласила: «Любовь – это снова почувствовать себя детьми». Я украдкой сунула вкладыш в карман: оставлю на память о приключении. Антон тем временем встал и начал осторожно спускаться по скользкой крыше. Хоть бы не упал! Ограждение у края было низенькое и покосившееся, падение такого лося оно точно не затормозит. Но Антон успешно добрался до двери, вытащил мокрую жвачку изо рта – теперь она сияла очень ярко – и одним пальцем втолкнул ее в замочную скважину, не касаясь дверного полотна. Сияние от жвачки разрослось, заполняя пространство замочной скважины, по всей двери прокатилась синяя вспышка, и она растаяла.
– Обалдеть. Если тебе приходится так долго ее жевать, может, дверь закрывается не от жвачки, а от твоей слюны? – выдохнула я. – Не пробовал просто облизать замочную скважину?
Антон оступился, и я охнула. Зря я решила шутить именно сейчас. Он осуждающе посмотрел на меня, потом сделал два шажка в сторону артефакта – тот лежал у самого края. Ну вот и все: третий и последний. Антон нагнулся к нему и…
И тот рассыпался голубой пыльцой, как только Антон его коснулся. От неожиданности тот шатнулся, но кое-как удержался на краю крыши, тупо глядя на свою руку, усыпанную сияющими блестками. И я вдруг почувствовала, как смех распирает меня изнутри, растет, как пузырь из жвачки.
– Опять шалун? Ты сказал… это… редкость.
Антону было не смешно, да и для меня новость была так себе, опять мы не принесем артефакт, но… Ну какое же у него было лицо!
– Ты меня прокляла! Как ты это делаешь?! Не бывает двух шалунов за день, их даже в одном месяце два ни разу не было!
– Да при чем тут я?! Это ваши двери испортились, не сваливай на меня! Ну как, эффект уже чувствуешь?
Тут Антон решил, что мудро будет выбраться с края крыши, пока он и правда не ощутил эффект. Он вернулся ко мне и сел, насупленный, как бульдог.
– Что-то наших друзей не видать, – сказала я. – Проспали?
– Сейчас они нас уже и не найдут. У них артефакт поиска, он срабатывает на открытые двери, а когда она уже закрыта – все, поздно метаться. К тому же работает он так себе, бывает, нам везет, и без них обходится. Но на случай, если они сейчас где-то там внизу бегают, – отнять у нас уже нечего. Ненавижу шалунов!
– Почему? Может, он даст тебе какую-нибудь смешную антисуперспособность. Будешь ходить на руках целыми днями.
Я следила за каждым его движением, чтобы заметить, когда проявятся последствия. Все-таки есть на свете справедливость, не мне одной мучиться!
– Ненавижу само название. Моя мама так говорила про то, как двери ломали землю: «шалят». И постепенно, уже после нее, так начали называть и эти шальные артефакты дурацкие. Но все это… Слишком мягкие слова. – Он дернул головой, будто отгонял эти мысли, как муху. – Ты – это какая-то антиматерия! Нормальные люди не могут коснуться двери, а ты трогаешь их, как обычные деревяшки, да еще они с тобой как будто играют. Очки, шалуны. Дело в тебе. Точно в тебе.
И вот тут-то эффект от шалуна и наступил. Оказалось, эффект был таким наглядным, что пропустить его было невозможно.
– Антон… Тебе не холодно?
– Не, – удивился он.
Потом посмотрел на свои ноги и выругался. На нем поменялась одежда. В долю секунды, раз – и он сидит на крыше в спортивной форме: шорты и футболка, на ногах стоптанные летние кроссовки. Антон натянул на своей груди футболку и уставился на номер.
– Семнадцать… Это был мой номер в школьной команде. И цвет такой же. Какого лешего!
– Эффект шалуна состоит в том, что он тебя… переодел? – не поверила я.
– Я в жизни ничего глупее не слышал. – Антон остервенело щупал одежду. – Настоящая! Но мне не холодно, прикинь: по ощущениям я как будто еще в джинсах и куртке. Вот бред!
– Может, ты – самый ужасно одетый человек в мире и даже шалунам хочется тебя приодеть? – фыркнула я, хотя свитер у него вообще-то был очень даже ничего.
Антон страдальчески прикрыл глаза, но когда это делает сидящий на крыше футболист, даже страдания выглядят забавно. В этой легкомысленной одежке становилось заметнее, что вообще-то он симпатичный, когда не злится. Правильные черты лица, милые кудряшки, прямо Иван-царевич. Его легко было представить себе ждущим с букетом свою девушку, чтобы пойти с ней кататься на коньках, но никак не дерущимся с бандитами во дворе.
– Посижу, может, пройдет, – сказал Антон, но слышно было, что он не очень-то на это рассчитывает. – Видишь, вон там, слева, золотой шпиль? Петропавловская крепость. Это другой район, я там давно не был, но с крыш иногда смотрю. О, а вон Лахта-центр!
Антон показывал мне какие-то постройки, думая, что я знаю их названия. Я молча кивала, просто чтобы не спугнуть момент.
– А вон, видишь, маскароны? Только их лучше с улицы смотреть.
– Макароны?
– Маскарон. Барельеф в виде человека или животного на здании. Как ты училась на архитектора?
– Плохо, – искренне признала я. – Но я просто… Я никогда не видела красивых зданий. Вживую, не на картинках. Может, если бы я жила тут, была бы крутейшим архитектором.
Он тихо хмыкнул.
– Еще у нас полно классных музеев, тебе бы понравилось. Даже я не во всех был.
– «Даже»?
– Ну, я все-таки интеллектуал.
– Прости, кто?! Ты не выглядишь как интеллектуал.
– Твои представления о людях поверхностны.
– Ты сказал, я бандитка, которая кого-то убила и теперь скрывается от полиции. Вот чьим суждениям о людях я бы не доверяла.
Предзакатное солнце уютным апельсиновым светом отражалось от стекол, окрашивало серые стены в розовый. А я сидела и думала: Антон такой же неудачник, как я. Проводит жизнь в одном районе, как призрак, привязанный к родовому поместью, а на другие смотрит только с крыш. Его мир такой же маленький, как мой, только обалдеть какой красивый.
Антон рассказывал о зданиях вокруг с таким оживлением, будто сам их построил. Ну надо же, даже самый мрачный гоблин оживляется, когда речь о чем-то, что ему нравится. Наверное, я тоже любила свой город, просто в нем было особо нечего любить, кроме детских воспоминаний.
Интересно, каково было бы остаться здесь? Работать в Страже, снять квартиру в одном из домов, похожих на торт. Начать новую жизнь. Я скучала по Еве, но как же не хотелось становиться привычной Таней, которая готова вцепиться в людей зубами, лишь бы продать им батарейки или наушники!
– Слушай… Ты никогда не хотел отсюда уехать? – спросила я.
– Вроде нет. А ты из своего города хотела?
– Не знаю. Может быть. – И с откровенностью, которой сама от себя не ждала, я брякнула: – В своей обычной жизни я просто никто.
Антон издал короткий невеселый смешок:
– «Ты – никто, и я – никто, вместе мы – почти пейзаж».
Эти слова что-то задели во мне, дернули за струну, о наличии которой я не подозревала. Ничего более точного я в жизни не слышала.
– Повтори, как ты сказал?
– Это не я, это все еще Бродский. Мамин любимый поэт. Кстати, он жил прямо тут, в Литейном округе. – Он указал длинным пальцем куда-то влево. – Вон его музей. А я больше Ахматову люблю.
– Стихи – не мое.
– Но тебе понравилось, не прикидывайся! – торжествующе сказал Антон. Да, он определенно фанат стихов. – «Ты, в коричневом пальто, я, исчадье распродаж, ты – никто, и я – никто, вместе мы – почти пейзаж».