: Творческие. Записывать музыку и съездить на гастроли
– Я уверен, что «Оркестру Вермишель» еще предстоит с успехом выступить и в Штатах, и в других странах. Иначе и не может, да и не должно быть. А новый альбом «Странник» всем нам предстоит услышать совсем скоро, осенью. Мне уже доводилось слышать некоторые пьесы этого пока еще не изданного альбома, и я могу заверить всех любителей настоящей музыки, что они не будут разочарованы. Новая порция «вермишели» им придется по вкусу!
Июнь 2004
БГ: «Мы опять опередили то, что происходит»
– Боб, давай заглянем в детство. Разумеется, я многое помню, так как именно в детском возрасте мы с тобою начали общаться. Насколько я могу судить, ты рано начал слушать рок-н-ролл, и произошло это во многом благодаря твоим родителям…
– Конечно, я очень благодарен своим родителям. У них оказался магнитофон модели «МП-2», я думаю, что такой конструкции теперь даже в музеях не найти… Они достали для меня этот магнитофон с антресолей. Помимо того, что я записывал что-то с «Голоса Америки», которая тогда была единственной станцией, которую было более-менее хорошо слышно, еще у родителей оказались записи времен их молодости – т. е. Радж Капур и всякая индийская музыка, что довольно рано напомнило мне о моих связях с древнеиндийской культурой. Также у моих родителей оказалась замечательная пленка с музыкой конца сороковых годов, которая сейчас часто всплывает у меня в сознании, и кое-что из того, что мы делаем сейчас, вероятно, обязано своим появлением тому, что в детстве я хорошенько всего этого наслушался… Вообще родители не мешали мне по вечерам, особенно в субботу, закрываться в большой комнате и записывать избранные места из музыкальных программ «Голоса Америки». Помню, что медленные песни «Битлз» я пропускал, потому что они казались мне скучными, а рок-н-ролл, напротив, записывал. Всякая музыка мне в сознание западала достаточно хорошо.
– В те годы во многом из-за рок-н-ролла мы смотрели передачи, посвященные трансляции соревнований по фигурному катанию…
– Вообще рок-н-ролл начался в России с фигурного катания, потому что наши замечательные чемпионы Белоусова и Протопопов танцевали под Билла Хейли. Что вызвало массовый интерес к фигурному катанию. Меня, по крайней мере, было за уши не оторвать, я даже с телевизора ухитрялся музыку записывать. Я еще помню, как часть пластинки «Rubber Soul» – тогда она, конечно, для нас еще не имела такого названия, потому что это были «Битлз» – и все! а что это за пластинка, ее никто в глаза не видел… я переписал у своего одноклассника по телефону, песен десять, наверное… всю середину «Rubber Soul». Это очень меня вдохновляло.
– Еще я помню, как в те годы ты интересовался не только поп-музыкой, но и песнями Клячкина.
– А дело в том, что у нас дома часто гуляла большая компания, друзья моих родителей, большая часть из которых играла в первом составе оркестра филармонии. Клячкин был с кем-то из них в приятельских отношениях, и поэтому он несколько раз у нас дома, на Алтайской улице, пел свои песни, и я был удостоен чести при этом присутствовать. Естественно, все это в меня западало… А коллекция песен Высоцкого у меня была чуть ли не со второго-третьего классов. И еще я помню, что в классах четвертом-пятом я выступал на вечере в школе и исполнял песню Высоцкого «На нейтральной полосе». Я знаю, что это точно было, хотя и не понимаю, каким образом я мог тогда играть на гитаре: по моим подсчетам, я не должен был к этому времени уметь играть на гитаре… Но факт остается фактом, это было мое первое публичное выступление.
– У тебя была замечательная бабушка, которая всегда очень почтительно относилась к рок-музыке и вообще ко всему, чем ты занимался.
– Да, она уважала мою творческую свободу. И я перенял у нее стиль игры на гитаре, которым пользуюсь до сих пор. Бабушка в совершенстве владела аккомпанементом к песне «Гоп со смыком» и очень трогательно эту песню исполняла.
– Еще в твоем детстве очень существенным моментом был пионерлагерь ВТО в Сестрорецке.
– В пионерлагерь ВТО я попал чуть попозже, в 1966 году. Проходя в Сестрорецке по улице, я заметил в воротах лагеря негра, сидящего у ворот с гитарой и замечательно – с моей тогдашней точки зрения – исполнявшего песню «Тicket to Ride». Я остановился как вкопанный. И я понял, что «Битлз» можно петь и у нас в стране. И задался целью познакомиться с этим негром поближе, а сделать это можно было только одним способом – попасть в лагерь. Я начал из кожи вон лезть, чтобы туда пробиться, и в итоге путем сильного нажима и шантажа моя бабушка начала работать в этом лагере и я, как внук работницы, получил туда доступ. И попав туда, в течение одного дня освоил гитару настолько, что перестроил ее на шестиструнный лад. И довольно уверенно мог сыграть и спеть «Тicket to Ride». С этого момента, с июля 1968 года, началось мое настоящее музыкальное образование. И все, дороги назад не было! А к концу этого лета я уже мог прилично сыграть и спеть песен десять-пятнадцать. А в 1970 году уже был в лагере ВТО все лето, у меня уже был магнитофон «Нота», и я приносил его в лагерь. Директор лагеря пытался меня прогонять, но, если меня не пускали, в лагере устраивались забастовки – в общем, я был активно разлагающим мораль центром… Одного человека я сбил с пути совсем, он стал носить на шее булыжник и веревки, потому что понял, что он – хиппи. Это был сын композитора Розенфельда, у него была кличка «Хы». А композитор Розенфельд написал песню «Счастье мое», относительно недавно я записал эту песню на альбоме «Чубчик». Ну а в лагере ВТО образовалась довольно тесная компания людей, которая продолжала общаться и в дальнейшем, а потом постепенно эта компания переросла и в театр в Замке, и «Аквариум» тоже оттуда выделился. Так что это было крайне интересное время, и теперь, когда я это вспоминаю, я понимаю, что это был огромный этап в моей жизни, на основании которого можно написать множество эпопей и монументально-драматических произведений. Было весело.
– А кто из западных музыкантов был в те годы твоим кумиром?
– Я в основном пел то, что мог петь без участия группы. Кэта Стивенса, Дона Маклина, в меньшей степени Дидана, «Битлз»… Помню, что ухитрялся петь один оперу Вебера и Райса.
– Ты очень часто ее пел!
– Так что спасибо этим господам, и хотя и никогда не считал эту оперу хорошей музыкой, но тем не менее петь ее было приятно, к тому же религиозная тематика рано пробилась, что впоследствии привело меня к гораздо близкому знакомству с православной церковью. Ну а так… столько всего разного я слушал! Харрисон для меня много лет оставался самым светлым явлением!
– Интересно узнать твои ощущения в момент знакомства и общения с Харрисоном…
– Вряд ли это можно анализировать. Конечно, есть чувство трепета, но на самом деле с таким человеком просто интересно находиться рядом.
– А с кем из известных музыкантов, кроме Харрисона, тебе удалось познакомиться и пообщаться?
– У нас как бы с Дэвидом Боуи давнее заочное знакомство, и мы с ним пересекаемся иногда… Дейв Стюарт, «Юритмикс» – это понятно. С Лу Ридом мы однажды очень интересно провели вместе время. Очень хорошие отношения у меня всегда были с Рэем Купером…
– Когда из «Аквариума» и его окружения образовалась театральная студия, ты некоторое время был в этой студии драматическим актером.
– Да. И более того, когда ты ушел из медицинского института и поступил в театральный, я тоже обдумывал возможности подобного поступка…
– Ты тоже хотел уйти из медицинского?
– Да, это было бы сложно… Тем не менее во время каждой сессии я читал по ночам монументальный труд Станиславского «Моя жизнь в искусстве», думая о том, что вот сейчас сдам сессию – и все, брошу университет, и в театральный! Активный интерес к театру длился у меня месяцев восемь… Потом у меня умер отец, я заболел; болея, обдумывал жизнь и понял, что синтетического искусства, такого, которое предсказывал наш режиссер Эрик Горошевский, когда рок-н-ролл в театре и театр в рок-н-ролле, и все вместе… я понял, что рок-н-ролла мне вполне хватает, для меня все заключалось в рок-н-ролле. Хотя время, проведенное в театре, я вспоминаю с огромным удовольствием. Вообще все это время, несколько лет жизни, такой нехилой жизни, весьма живописной и интересной, я вспоминаю с огромным удовольствием. Много чего тогда произошло, эти события были генезисом дальнейшей плодотворной истории.
– По-моему, как раз в то время, когда ты был связан с театральной студией, ты тогда и познакомился с песнями Хвостенко.
– С песнями Хвостенко я познакомился году в 1976-м. «Город золотой» я услышал от Лени Тихомирова, который пел ее в спектакле «Сид». Я запомнил эту песню, и она какое-то время в голове у меня сидела – и все… А потом я начал ее петь, и мне понравилось ее петь, и постепенно она заняла место в нашем репертуаре. Собственно, это была единственная не наша песня, которую мы пели вообще за всю жизнь «Аквариума». И только потом, гораздо позже, выяснилось, что написали эту песню Хвост с Волохонским. Сначала я этого не знал.
– А когда ты познакомился с Хвостом?
– Я познакомился с Хвостом в… девяносто каком-то году, когда мы поехали вместе с Курехиным на фестиваль в Париж. Мы пошли к Хвосту в мастерскую, в тот знаменитый сквот… Окружающие глядели на нас с Хвостом как на феодалов двух соперничающих провинций, а я… я-то слышал, что есть какая-то психодрама, с этим связанная, но толком ничего не знал. Для меня не было проблемы – есть песня, я ее пою… А ему говорили, что я украл эту песню, что приписываю ее себе… Когда он выяснил, что это не так, то вскоре мы подружились, и с тех пор, когда мы с ним видимся, мы находимся, по-моему, в самых лучших отношениях. А тогда мы сравнивали наши версии: я, не расслышав, пел «Под небом голубым», а у него – «Над небом голубым». Принципиальная богословская разница, о которой мы тогда, в Париже, заспорили в четвертом часу ночи. Мы сравнивали наши версии. Я ему говорю: «Как автор ты, естественно, обязан поддерживать свою версию, но я эти песню услышал и запомнил вот так, и мне представляется, что рай не обязательно искать где-то в другом месте, мне кажется, что его можно увидеть на Земле». По-моему, он оценил мою точку зрения. Потом мы поехали за водкой… водки мы не нашли в Париже… в