Джордж никогда никому не говорил, что название «Аквариум» придумал он. Ну или почти никому. Он не любил про это говорить. Зачем? Для чего? Глупо было бы даже кичиться этим.
Во-первых, это было бы актом величайшего понта, а Джордж понты никогда не любил. И теперь не жалует.
Ну а во‑вторых, а также в‑третьих, в‑десятых и в‑пятых, и в‑пятнадцатых – об этом все равно все знали. Не все? Ну да, конечно, но ведь всегда, во все времена и во всем есть те, которые «не все», но ориентироваться на них – брать в расчет – иметь в виду – учитывать их – и координироваться с ними – было бы явлением неправильным, неверным, неосторожным и непредусмотрительным. Суперабсурдным. Квазинелепым.
Да, придумал. Но на самом-то деле ничего он (Джордж) и не придумывал, а просто-напросто посмотрел вовремя в окно.
А вот если бы он тогда не посмотрел в окно?
Или если бы он (Джордж), посмотрев бы тогда в окно, увидел бы что-то другое?
Мог ли он (Джордж) увидеть что-то другое?
Мог ли он увидеть что-нибудь не то?
Мог, тысячекратно мог! И даже увидел!
Но что же еще другое увидел он (Джордж) тогда, когда посмотрел в окно?
Многое, очень и очень многое.
Дома, людей, машины, велосипеды, собак и прочие традиционные, скучноватые, неизбежные детали стандартного и привычного горпейзажа.
Вообще-то было лето. Июль. А в июле очень много всего можно увидеть в окно, если вовремя и в правильном направлении посмотреть.
Похоже – видимо – скорее всего – наверняка – безусловно, Джордж вовремя и в правильном направлении посмотрел в окно. Ведь ежели бы тогда он не взглянул в окошко автобуса номер 31, то очень, очень многое в мировых процессах могло бы развиваться в другом направлении или даже под иным углом. Это в самом деле так.
Не было бы, например…
Нет, нет, вовсе не мания водит в данный момент рукой автора данных строк.
Ведь сам Джордж говорил ему (пусть и с элементами некоего предположения) о том, что дело тут даже и не в «Аквариуме», который в тот момент, когда Джордж посмотрел в окно автобуса номер 31, еще и не начинался. По понятным, пожалуй, причинам. А в пересечении потоков и направлений, в слиянии неслияемого, в продвижении к невидимому, в сражении с непобедимым, в дыхании Дхармы, в золотых рассветах Бауэра, в дуэли старых голландских парикмахеров, в горле розовой сойки, в кофейном голосе игуаны и в полете над рекой без берегов.
Да, вот тут смело можно отвлечься от канонической темы и вспомнить следующие слова А. Хаммера, которые при определенном развороте сознания следует даже считать стихами. Или чем-то вроде стихов. Вот что писал теперь седовласый, но еще крепкий в ногах А. Хаммер: «Движение новой материи. Энтропия белого времени. Черные кольца безумия на солнечной линии Проуна. Гоу-роу-оу».
Нельзя не иметь в виду, что автобус номер 31 ехал в тот день июльский по Будапештской улице города Купчино. Являющегося, по мнению некоторых специалистов-наблюдателей, столицей мира. Например, почтенный Билли Новик так думает. А ему, похоже, всерьез можно верить.
Но что же Джордж увидел в окно тридцать первого автобуса? Нет, не что-нибудь там эдакое, экзотическое, мистическое, коварное и непостижимо-непонятное, а просто вывеску-надпись «Пивной бар „Аквариум”». И все. Потом автобус номер 31 поехал дальше.
Вот вам наилучшее доказательство тезиса о том, что нужно вовремя и в правильном направлении посмотреть в окно. Не все, к сожалению, это понимают. И умеют делать это не все. Более того, даже и учиться этой чудной науке не хотят.
А автобус номер 31… Не исключено, что он едет и едет себе до сих пор.
Вам приходилось бывать на Будепештской улице? Или хотя бы проезжать по ней? Нет? И правильно. Делать там теперь совершенно нечего.
Номер девять
Может быть, никогда и не было еще такого разговора, неизвестно, никому точно не известно, и все же. Джордж однажды рассказывал, что в 1980 год запомнился ему отнюдь не тем, что в Москве проводилась Олимпиада. Та самая, которая 80.
Да, конечно, он помнит, что она была, и даже помнит песенку про ласкового мишку. Хотя никогда ее не пел. И слов ее толком не знал. Боб тоже отчего-то никогда этот зонг не исполнял. Однако 1980 год запомнился Джорджу благодаря совсем другим событиям.
Мало ли было разных Олимпиад в истории извечно регрессивного человечества?
Мало ли еще их будет?
Только когда Джордж иногда говорит, что он толком как бы ничего особенного и не помнит, – не верьте ему! Помнит! И не раз уже выяснялось, что кое-что он отлично помнит!
Например, мало кому известно, что в 1980 году, незадолго до исторической поездки на рок-фестиваль в Тбилиси, Джордж стал директором «Аквариума». Вообще-то в те забавные времена директоров – администраторов – менеджеров у групп практически не было. Потому что и самих-то групп толком еще не было – что бы там не говорилось в разных рок-энциклопедиях.
Трудно сказать, по какой причине – и Джордж не понимает, да и Боб едва ли скажет – «Аквариум» решил использовать своего старого барабанщика в совершенно ему не свойственном административном качестве. Тем не менее был составлен договор, составили и даже подписали!
Куда же потом подевался этот удивительный документ? У Джорджа его нет. Быть может, он хранится у Боба? Быть может. Но Джорджу лень спрашивать об этом у Боба. Поэтому он и не спрашивал никогда, и отнюдь не собирается спрашивать. Даже у Боба. Но все-таки, неужели этот документ – даже если он не хранится у Боба и пропал бесследно – был тогда составлен в двух экземплярах? С трудом в это верится…
Но как бы там ни было, в том договоре точно имелась одна упоительно нехилая фраза, придуманная Бобом. Фраза о том, что с момента подписания этой бумаги «Аквариум» отдает себя Джорджу в полное его поднадзорье. Однако после того как «Аквариум» отдал себя ему в полное поднадзорье, ровным счетом ничего не произошло. Даже на тбилисский рок-фест 1980 года Джордж почему-то и отчего-то не поехал. Хотя и мог. Значит, не очень хотел заниматься поднадзорьем. Зато он (Джордж) говорит, что запомнил 1980 год именно из-за рок-фестиваля в Тбилиси. В те давние – древние – чудесные – идиотические – благословенные – тотально-совдеповские – восхитительно-замкнутые – непередаваемо-позитивные времена «Аквариум» находился в безусловном состоянии постепенного приподъема. После Тбилиси уже стало катить все больше и лучше, и сильнее, и круче. Хотя и вовсе не сразу. И не всегда было понятно, куда именно.
Так называемый «Аквариум» очень много – крайне много – страшно много – достаточно много времени проводил тогда (если не уезжал на гастроли, но тогда «А» еще практически и не гастролировал) неподалеку от Техноложки. Очень, кстати, может быть, что далеко не все из читающих эту книгу окажутся в состоянии адекватно оценить термин «техноложка». О, sorry, но тут-то ведь все предельно просто: «Техноложка» – это станция метро в самой середине Питера, поименованная так в честь Технологического института, также расположенного в питерской центральной зоне. Так вот, неподалеку от «Техноложки» находится Дом культуры им. Цурюпы и улица 6-я Красноармейская. С аквариумной точки зрения они очень многим знаменательны.
Джордж рассказывал мне, что и ДК им. Цюрупы, и 6-я Красноармейская находятся неподалеку друг от друга и что как раз в 80-м, в «олимпиадном» году «Аквариум» несколько месяцев репетировал в Цюрупе, а Сева Гаккель снимал квартиру на 6-й Красноармейской. У него дома «Аквариум» тоже, бывало, репетировал, только это, пожалуй, даже были и не репетиции – особенно те, которые происходили дома. Особенное, специальное, уникальное. Один из моментов – фрагментов – чаепитий – репетиций на 6-й Красноармейской зафиксировал уникальный фотограф Вилли Усов.
Просветленное. Чисто аквариумное состояние. Не имеет значения, как оно называется.
Польские мотивы
Да, конечно, Джордж оказался весьма специальным администратором. Теперь, похоже, этот расклад уже не исправить, и поезд, похоже, давно ушел. Зато он – Джордж – знает и помнит особенное чувство шоссе. В Репино, когда они вместе с Бобом жили в одной палатке, Джордж чувством этим пропитался особенно сильно – круто – тотально – до предела. Даже навсегда. Да, навсегда. Конечно – самом собой – естественно – понятно – нужно ли говорить, что произошло это не в палатке. Хотя и не только на шоссе. Наверное потом, после 1973 года, ему не однажды еще доводилось так вольготно, свободно и бесцельно бывать – ходить – ездить – перемещаться – двигаться по шоссе. А однажды они вместе с Бобом и Валерой Обогреловым гуляли в местах своего компактного проживания – Алтайская улица, улица Типанова, улица Ленсовета, тамошние дворики и садики.
Однажды они забрели на угол улиц Типанова и Ленсовета. Где-то в тех же краях обитал и Александр Розенбаум. Джордж тогда зачем-то учился в Первом медицинском. Был ли он лично знаком с Баумом? Наверное, был. И вот как раз в момент нахождения Боба, Джорджа и Валеры на углу двух вышеназванных улиц, неподалеку от магазина «Спорттовары» и рядом с автобусно-троллейбусной остановкой, кто-то из их дивной троицы затеял очень милую и славную игру. Заключалась она в следующем: кто-то один из них падал с воплями на проезжую часть улицы и размахивал руками. Похоже, что такого рода экспириенсы проводились милейшей компанией неоднократно, но Джорджу запомнился только этот эпизод, да даже и не само по себе падение на проезжую часть и сопутствующие этому падению вопли – эка невидаль! – как безумный – удивленный – гневный – озадаченный – протестующий – недоуменный взгляд Александра Розенбаума, оказавшегося тогда в этом же месте. Не на асфальте, а на остановке.
«Аквариум», кстати, тогда еще только-только начинался. Проблем у молодой группы было более чем. Не было ничего – ни инструментов, ни аппаратуры, да и группы-то еще тоже не было. Ей еще только предстояло родиться.
Баум учился в Первом медицинском. Джордж учился там же. Больше их ничего не объединяло. По мере дальнейшего углубления в медицинскую учебу (и одновременного с углублением охлаждения к ней) Джордж обзаводился новыми знакомыми. Тот же Вадим Васильев, врач-пианист, которого в мае 1974 года за не слишком складное джемование вместе с Ричардом Майером (Меером) и «Аквариумом», Леня Тихомиров из группы ZA беззлобно назвал «сукой», не был близким другом Джорджа. Однако являлся хорошим его знакомым. Как известно, «Аквариум» тогда только начинался. В одном из институтских помещений время от времени репетировала группа, которой руководил Николай Хлебович. Джордж время от времени заглядывал на эти неспешные и вялые репетиции, сам он играть еще ни на чем не умел, хотя очень-очень хотел подобраться к барабанам, что удалось ему сделать только через некоторое время, в «Аквариуме». Хлебович немного сочинял сам, немного пел песни других авторов, в том числе и Розенбаума. На репетициях его группы – ее название Джордж, увы, позабыл, что в общем-то и неудивительно, – не происходило ничего по-настоящему занятного. На барабанах играл некто Стремоухов. Но для Джорджа, уже в полной мере замороченного рок-н-роллом, это все же было гораздо лучше, чем ничего. В это время «Аквариум» уже начал активно рождаться, и тогда Джордж однажды попросил у Хлебовича электрическую гитару. Старую, не очень ему нужную, но еще находившуюся в боевом и в рабочем состоянии. Попросил – взял на время – одолжил – отвез Бобу. Когда Боб взял в руки пусть и не слишком совершенную, но зато все же НАСТОЯЩУЮ ЭЛЕКТРИЧЕСКУЮ ГИТАРУ, то оказался на грани шока.
В дальнейшем Хлебович, естественно, стал врачом, как и большинство из тех, кто учился в медицинском институте. Кроме Джорджа. Джордж институт медицинский заканчивать не стал и, отучившись целых четыре года, ушел. Нахально и даже немного нагло «забил» на медицинский. Потом поступил в театральный институт, на театроведческий факультет. Джордж, кстати, иногда вспоминал, что там, в Первом медицинском, было немало любопытного и интересного. И занимательного, и необычного, и полезного. Нет, не подумайте, Джордж ни в коем случае не был никогда намерен рассказывать хоть что-нибудь про медицину как таковую. Зачем? Ведь и без Джорджии отлично известно, что без медицины все мы как без рук. Или почти все – что в сущности одно и то же. Любопытно еще вот что: Боб, несмотря на тесную и плотную дружбу с Джорджем, никогда в Институте им. академика И. П. Павлова не появлялся. Незачем ему было там появляться. Тогда как Джордж массу часов, минут и секунд провел на примате – то есть на факультете прикладной математики, где учился Боб.
Потому что там, на примате, репетировал «Аквариум».
Студент-медик Николай Хлебович, причастный к тому, что Боб смог взять в руки, а потом и играть на настоящей электрогитаре, жил неподалеку от Первого медицинского, а одним из его соседей по здоровенному, многоквартирному, сталинско-кировско-ворошиловско-буденненовско-калининско-ждановскому тристаэтажному дому, с пятнадцатиметровыми потолками был Жак Волощук. Жак учился в Политехе и в должный час стал играть на басу в группе «Пикник». Когда Жак играл в «Пикнике», то там тогда еще не было Эдмунда Шклярского. Говорить – размышлять – рассуждать – думать про «Пикник» без Шклярского столь же нелепо, как про «Алису» без Кинчева (хотя ведь бывало и такое!), про «ДДТ» без Шевчука или про «Аквариум» без Гребенщикова. Но неугомонный вспоминатель Джордж заметил, что бывали, точно бывали и такие странные времена, когда Шклярский в самом деле еще не играл в «Пикнике». Более того, Эдмунд как бы только намеревался играть в «Аквариуме», причем в качестве бас-гитариста. Это информация может показаться чрезвычайно неправдоподобной, но тем не менее это чистая и даже сухая правда.
Джордж, например, помнит, как он вместе с Бобом поехал в гости к Эдмунду, который жил на Гражданском проспекте. Да и теперь вроде бы там живет. А выйти на Эдмунда – то есть познакомиться с ним – вступить в контакт – пообщаться – побеседовать – побазарить – закорешиться помог знакомый Джорджа и Боба Ярослав Шклярский, который был двоюродным братом Эдмунда. «Аквариум» в то время только-только еще начинался. У Ярослава также была своя команда, она именовалась «2001» и базировалась в Горном институте. По иронии судьбы – хотя никакой иронии а этом нет, и только законченный идиот сочтет полным иронии тот факт, что пятнадцать тысяч лет спустя в Горном трудился, в свободное от «Аквариума» время, классический аквариумный бас-гитарист Михаил Борисович Файнштейн. Иногда также известный в отечественных рок-кругах под лейблом Васильев. Однако – sorry, Михаил! – вовсе не про Васильева-Файнштейна сейчас песня поется.
Не без удовольствия заныривая в достаточно глубокие воды своего и аквариумного прошлого, Джордж поневоле обратил внимание на некоторую относительность разных архивно-исторических сведений, которыми время от времени потчуют публику почтенные рок-н-ролльные архивариусы. Нет-нет, Джордж абсолютно – совершенно – ни в коей мере – ни капельки – ничуть не пытался никогда опорочить честный труд этих людей; правда, его самого никогда в чисто исторические реки – воды – озера – протоки никогда не тянуло. Все же он давным-давно заметил – увидел – обратил внимание – просек, что многое в исторических изысканиях не совсем соответствует тому, чему оно типа – как бы – вроде должно соответствовать.
Взять хотя бы все тот же «Аквариум».
Да, он только начинался.
Не было ничего – ни инструментов, ни музыкантов.
Денег, естественно, тоже не было. Не было ничего и никого, кроме Боба и Джорджа.
И некоторого количества песен. Количество которых постоянно увеличивалось. Как выяснилось впоследствии, для начала этого оказалось достаточно.
Однако вернемся к джорджевским заныриваниям в прошлое и к некоторым несоответствиям, случайно им обнаруженным в так называемых исторических изысканиях. Не то что бы их было дико много, нет, не в этом дело, однако когда человек читает что-либо про свое прошлое (в данном случае таким человеком оказался Джордж), то даже какие-то мелкие факты энд неточности его пусть и не удручают особенно, но и не радуют. Да и к тому же все очень серьезно и эдак концептуально-вдумчиво бывает написано. Читать, конечно, можно. Даже интересно читать. Узнаешь о своей жизни, о себе самом массу любопытных деталей. Причем те люди – авторы – сочинители – исследователи – аналитики – историки – теоретики – писатели – обобщители – журналисты – концептуалисты и прочие – они ведь все понимают. Они – свои ребята, прекрасно отлично знающие что, откуда, куда и зачем. Но только одной штуки – вещицы – малости – они знать не могут никак. Особенно в контексте «Аквариума», который, как известно, в семидесятые годы только начинался.
«Ну а чего же они не знают?» – зачем-то спросите или подумаете вы, читающие сейчас это сочинение – странное – немного одиозное – несколько загадочное – безусловно, не лишенное противоречий – постоянно все сдвигающее с места – явно не прожеванное до полной кондиции мозговыми зубами – и построенное, в сущности, на каких-то не слишком очевидных размышлениях…
«Аквариум» как аналог масонов
Из затуманенных временем воспоминаний так называемого Джорджа.
Пожалуй, это немного трудно – сложно – отчасти даже и невозможно объяснить, считает Джордж. Ведь все, что происходило с «Аквариумом», представлялось тогда и Бобу, и ему, Джорджу, естественным, правильным и закономерным. Они знали – понимали – чувствовали, что иначе и не должно быть Да и не было иначе. Проблемы, конечно, возникали, но они как-то естественно решались.
В один прекрасный день Джордж покинул «Аквариум».
Да, было дело. И не в том было это самое дело, что он не очень-то уж круто – ловко – здоровски – и мастерски играл на ударных. Так себе он играл. С ритмочувством все было в порядке, а вот играл не очень.
Но любил. Да, не слишком совершенно играл. Сам это понимал прекрасно. Но ведь любил, очень любил! И был даже намерен ситуацию эту в корне изменить. Пытался – пробовал ее изменить. Как? Каким образом? Ну подучился бы, в конце концов. Набрался бы экспириенса. Набил бы себе потихоньку руку (и ноги), да и ведь вовсе не жители Олимпа, как известно, обжигают так называемые горшки.
Правда, не слишком понятно, на хрена, зачем и когда им было нужно их обжигать…
Можно, наверное, спорить с утверждением, которое как-то позволил себе высказать Джордж, но оно совсем не лишено отличных, свежих, здоровенных и сочных кусков так называемой истины.
Что же именно сказал Джордж? Да он на самом-то деле ничего и не сказал. Да, не сказал. Никому он и никогда этого не говорил. И не скажет, нет.
А вот с другого side ежели взглянуть, то сразу же станет ясно, что если бы Джордж не покинул в свое время аквариумный круг, то преотлично вписался бы в один ряд с Бобом – с Дюшкой – с Фаном – и, конечно же, и с Севкой. Хотя вместе им, то есть Джорджу и Севе, так и не довелось поиграть в одном составе. Только, наверное, проблемы сосуществования и прочих таких ублюдочных проблем между ними, между Севой и Джорджем, не возникло бы. Однако и Женя Губерман, а потом Петя Трощенков по-своему роскошно – отлично – здорово – классно – круто и даже не слабо вписались в те же самые ряды. Ну а потом появлялись и другие барабанные персонажи, только перечислять их всех – и барабанных, и не барабанных – это долгая и специальная история.
Справочно-комментаторская.
Дальнейшая же жизнь показала, что и иные музыканты потом также порой недурственно вписались в аквариумную хартию. Что и говорить, не каждый музыкант – и уж тут совсем не только в его мастерстве дело мог в эту хартию вписаться. Особенно прежде.
В связи с чем нельзя не сделать достоянием общества высказывание одного идиота, который заявил однажды (точная дата этого высказывания, к сожалению, неизвестна), что в развале ленинградского рок-клуба виновата еврейско-аквариумная мафия. Джордж, когда ему рассказали про эти дивные слова, был и удивлен, и зол немало, потому что, будучи чистокровным евреем, терпеть не может никаких проявлений антисемитизма, и тем более ежели они появляются в рок-н-ролльной среде. А вот Боб, когда узнал об этом, заявил: «Высокий класс! «Аквариум» как аналог масонов. Польщен!»
Когда Боб и Джордж жили на Алтайской, то нередко заходили в гости друг к другу. И продолжалось это из года в год, много лет подряд. Однажды Боб пришел к Джорджу – кстати, глупостями, как угощение друг друга чаем или кофе, они никогда не занимались. Правда, Джордж предполагает, что «угощательно-закусывательной» частью этих визитов, скорее всего, занимались их мамы или бабушки. Когда Боб пришел к Джорджу, то показал ему свое стихотворение, которое он сочинил недавно, в тот же день. А у Боба была с собой гитара. И он тут же сочинил песню. И песню эту Боб спел, и она была кое-как, но записана на любительский пленочный магнитофон. Только вот запись за эти двадцать – тридцать – тридцать пять лет отчего-то не сохранилась. Но Джордж хорошо помнит и мелодию, и грустный, искренний лирический драйв.
Когда-то Джордж вспомнил про эту историю и рассказал ее Бобу. Боб, оказывается, тоже ее не позабыл и даже вспомнил, когда Джордж ему показал, – текст стихотворения. Однако записывать заново теперь не захотел. Наверное, он прав. Сложно воскресить то, что жило и бурлило в 1972 году.
В глазах твоих, уставших плакать,
Я видел страх за завтрашний рассвет.
К руке моей, слезой ее закапав,
Прижалась ты, прекрасна как сонет.
Как мотылек, в огне свечи сгоревший,
Ты гибнешь, ангел света и добра.
На льду вдруг столько стало трещин,
И тонет все, надежное вчера.
Тиши ночной обманчиво молчанье,
И голоса полны печальных нот,
Оставил день нам звуки на прощанье
Бредущих по асфальту ног.
Эта песня не сохранилась. Ее нельзя воскресить. Нет, не жалко. Ведь как бы там ни было, этот день – этот вечер – этот миг – этот взлет остался и сохранился навсегда.
Теперь он никогда и никуда не уйдет.