Потом что-то негромко бубнил Петрович: — Ты хоть волоса отрастил, но парень неплохой, а с кем водишься?! Кто к нему приехал, а?..
И я очнулся.
— Теперь повсюду ищут, — наставительно объяснял Петрович, — одного человека! Розыск негласный, понял? А найти — хрен! Оттого что не совсем это человек, — со знанием дела сообщил Петрович, — а он мутант.
— Как?.. — не поверил Вадя своим ушам (и я тоже не поверил).
— Му-тант, — веско, по слогам, очень довольный, повторил Петрович иностранное слово.
— Му-гу, — согласился Вадя в конце концов, потому что был уже сильно пьян. Но я теперь был не так уж пьян, и слова Петровича меня изумили чрезвычайно!
Сам Петрович был совсем не темный человек, рассудительный и степенный, было ему за пятьдесят, работал он старшим мастером на консервном заводе, где в большинстве были женщины и где постоянно Подлужного выдвигали в завком, а Ксения — дочь тети Фроси, его жена, лет на пятнадцать моложе — была даже учительницей в начальной школе, занималась заочно в пединституте. И тетя Фрося (она ведь поболее моего терпела от Ксении и Петровича, а особенно угнетенная старшим сыном, директором театра, который ни за что не хотел ее брать к себе) мне объясняла однажды печально по давней нашей дружбе:
— Хоть ты и образованный, Миша, человек, но хоть не интеллигенция, слава богу.
Однако, — подумал я, прижимаясь щекою к холодной стенке, — а при чем тут биологические термины?!
И вот тут я услышал самое странное, что когда-нибудь слышал за всю свою жизнь.
Я, конечно, знаю: это теперь известно, хотя прямые сообщения как будто не появились в газетах. Но это превратилось почти в легенду, и наполовину реальная эта легенда своей дорожкой прошла по стране.
Правда, были отечественные варианты, а были зарубежные, «искаженные», понятно. Были научные варианты, журналистские, обывательские были варианты. Были и религиозные, были совсем фантастические.
Но тогда я услышал еще не легенду, прикасаясь щекой к уже потеплевшей стенке.
Исчезнувший (я пересказываю Петровича своими словами) был член-корреспондент Академии наук и руководитель темы, лауреат, который действительно представил подробную и очень конкретную докладную записку о результатах первых контактов с Внеземным Разумом.
Именно так я и услышал очень четко: «Внеземной Разум»! Но принял это почти спокойно поначалу. Вот это да! — подумал я. — Первый контакт? Слава Богу.
Причем я сразу почувствовал, что это очень похоже на правду. Не пять процентов правды, а, пожалуй, все сорок пять, а может, и больше. Потому что дело было именно в терминах. Не только «мутант», «Внеземной Разум», но даже «генетическая память»!
И я понял, что слышу почти что первоисточник. Скорей всего, изложенная высоким референтом докладная записка академика плюс коллегиальные комментарии и выводы.
Потому что сам Игнат Тимофеевич, сын тети Фроси, которого ознакомили с этим на совещании (а он кое-что записал на бумажку) и от кого Петрович все узнал, подобные термины раньше не употреблял никогда. С Игнатом, хотя и не близко, я знаком много лет, в школе он стеснялся до ярости своего деревенского имени и всегда называл себя только Игорем. Теперь, конечно, он своего имени не стесняется, но он не очень внутренне изменился. Недавно он был зав. промышленным отделом, но все же оттуда его убрали, и хотя оставили в номенклатуре — директором театра, однако это, понятно, совсем другое.
А за сообщением, которое я услышал, чувствовался подлинный специалист. Тут самым практическим и центральным было вот что: какие предполагаются цели у этого Разума?..
Правда, подобный вопрос мне показался все же риторичным, так как ответ на него известен любому. Задайте вопрос, какие цели возможны у внеземных разумных созданий?.. Получите ясный ответ: приобрести власть над миром.
Непривычней было несколько иное.
Исчезнувший академик, оказывается, был «потомком»!
Чьим потомком, я, честно говоря, понял не сразу. Потому что так же, как и каждый, с самого детства знал: человечество, все вообще «homo sapiens» двоюродные братья человекообразных обезьян. Остальные гипотезы — например, космического происхождения человека или что-нибудь подобное — никакого отношения к науке, естественно, не имеют.
— О, Господи, — прошептал я, вдруг подумав, как обыватель, неужели и это пересмотрено?.. «Генетическая память», — подумал я, — все-таки тоже была «поповщиной».
И, вопрошая, я поднял вверх глаза.
Но, конечно (сообразил я тут же), никакого общего пересмотра не было. А потомки отдельные, выходит, есть!..
У меня начала медленно кружиться голова. Однако я все слышал о том, что Разум ищет своих потомков и только с ними устанавливает контакт, а потомки — вроде академика, мутанты, но они такие же, как люди, не отличишь! Только чувства у них другие, другие свойства и другие цели. Они не так понимают все…
Больше я ничего тогда не усвоил: какие цели, какие чувства, куда исчез академик?
У них единственный внешний признак (вот что я разобрал хорошо) — у академика была выпуклая верхняя губа.
…Мне кажется, прошло полчаса, а может, гораздо больше, но я все стоял в уборной. Давно закончил Петрович свой пересказ довольно здравым, по-моему, рассуждением:
— Едри твою мать, — так сказал Ваде Петрович, — вот это что, понял?!
Но Вадя, конечно, его не слышал. Я просто хорошо знаю Вадю, знаю хорошо его состояние после пяти стаканов. И выходит, что слушал все время Петровича один только я.
— Эх… — повторил Петрович, и я с ним согласился.
— Ты понимаешь, — продолжал Петрович, уже торжествуя, но с неожиданной завистью, — народная мудрость, — объяснил Петрович, — недаром это говорит: «губа — не дура»!
А я стоял. Я один стоял в темноте, опираясь плечом о переборку. Давным-давно не было в кухне Петровича, давно прошагал Вадя, натыкаясь на стены, в мои комнаты, а я по-прежнему тут стоял.
Но когда я снова поглядел вверх, в окно над бачком, мне показалось, что за окном светает! Потому что там, на балконе, была явно другая картина: из сиденья для унитаза действительно прорастали детские сани. И превращались они — действительно — в еловый крест!
Вот с этим убеждением я медленно пошел по коридору в свои комнаты.
В столовой, однако, было все по-старому. Горел свет. Так же стояли на столе порожние бутылки, открытые банки из-под консервов, наши тарелки, измазанные кабачковой икрой, с потухшими сигаретами, остатками хлеба и рыбы в томате. А на диване спал Вадя ничком, одетый, даже не сняв ботинок. И дух был здесь окурочный, недоеденных консервов и спиртного.
Я машинально подошел к окну — луна исчезла, темно было за окном, я шел на цыпочках, чтобы не скрипнули половицы, и, открыв фортку, вдохнул наконец ночной свежий воздух.
Потом стянул с Вади полуботинки, он поджал ноги, перевернулся на бок и теперь лежал в знакомой каждому позе бегуна, тогда я снял с него очки.
Затем я подсунул ему под голову подушку (он, конечно, не проснулся), не стал его дальше раздевать, укрыл одеялом.
Все это я делал механически, замедленно и словно отупев.
Потом я механически начал прибирать на столе, но глаза мои остановились на вешалке у двери.
Чужое длинное пальто с потертым каракулевым воротником висело там поверх всего, висели толстый зонтик, шапка-«хрущевка», а рядом — тоже чужая — с молниями блестящая куртка «племянницы Зики».
Я медленно повернул голову, поглядел на закрытые двери спальни. Было тихо, и мне показалось, что я слышу оттуда храп «дяди».
Я сел, глядя на двери, сжимая в пальцах тарелку, а мысли мои сами собой устремились по общепонятному (хоть сколько-нибудь!) руслу.
О том, что Ананий Павлович и Зика мне никакие не родственники, это уяснил я уже давно. Наверно, у сотен, а может, у сотен тысяч людей, если присмотреться, существуют подобные, не слишком заметные «ротовые признаки»! Например, у японцев, — подумал я и поставил назад, на стол тарелку.
А кто мои гости? — я спросил наконец у себя в упор. — Скорее всего, конечно, — по застарелой привычке подумал я, — это агенты.
Но здесь, надо сказать, мой разум возмутился, это был уже явно собачий бред. Чьи агенты?!! Зачем ко мне?!
Однако за мои сорок шесть с хвостиком лет у меня накопился многослойный опыт умозаключений. Поэтому внутренне я оказался как бы раздвоенным: с одной стороны была логика, а с другой стороны…
Но зачем?!! — стонала во мне логика. — Кому ты нужен?! Если ищут академика…
Не помогало ничего. Перед моим мысленным, как это говорится, взором стояло лицо Анания Павловича, такое добродушно-хитроватое, очень жизнелюбивое лицо с мясистыми щеками, улыбчатыми глазками-щелочками, такое бодрое лицо всем знакомого типа, на котором постоянно написано «вы говорите — а меня не проведешь!..».
Но ведь победоносное выражение, — убеждал я себя, — обычно бывает у самых дураков. Ну и что? — соглашался я. — Агенты это ведь тоже не Шекспиры!
И все-таки, — наконец я успокоил себя, — самое логичное, что это и есть академик. — Я по-прежнему неподвижно смотрел на двери спальни. — Его ищут, он скрывается. Как в кино. С ним его личный секретарь Зика…
Очень похоже? — усомнился я. — Не очень. Я при чем? Да если такой Ананий Павлович академик… Правда, академики, как известно, — подумал я, — тоже не все с белой бородкой клинышком и в ученых ермолках.
Именно поэтому, когда дверь из спальни приоткрылась осторожно и оттуда выглянул, прижимая палец к губам, круглолицый Ананий Павлович в очках, в полосатой пижаме, я, кажется, был подготовлен к чему угодно.
Фу-фу? — подмигивая мне лукаво, кивнул Ананий Павлович на спящего Вадю и усмехнулся.
Был Ананий Павлович такой же бодрый — сна ни в одном глазу, но говорил со мной словно беззвучно и к столу подошел тихонько, стул отодвинул тихо.
Ну, ты и храбрец, племянник, — усаживаясь поудобней, покачал он головой, сощурился на меня. — Чего ты так разволновался, а? Я ж не из угрозыска. — Он даже хмыкнул от собственного остроумия. — И даже, жаль, не академик, — опять попал он, как стрелою в яблоко, и вздохнул. — Да-а. Мы с тобой действительно родственники, Миша, ты успокойся. В высшем смысле.