Здесь же стоял маленький, пожилой, в коричневом пальто и обвисшей шляпе, это, по-моему, был самый частый партнер Дувекина по шашкам. И, конечно, сам Дувекин сидел посередине в самодельном инвалидном кресле на подшипниках, весь закутанный, несмотря на весну.
— Потому легкие роды, — объяснял, не глядя на Толю, Валера, — что вместо ребенка у них вылезает яйцо. И лектор это тоже подчеркивал.
— Ох, пошел ты… — пояснил ему Толик, вдавливая подошвой сигарету. — Они ж млекопитающие.
— Ну и что? — опять не ему, а пожилому в шляпе отвечал спокойно Валера. — Утконосы тоже млекопитающие, а несут яйца.
— Н-да, — сказал пожилой. — Выходит, они однополые существа? Вроде как не живут? Павел Николаич, — нагнулся он, — ты смотри-ка, а?.. А все-то они химичат, все выгадывают! — покрутил он головой. — Уж совсем прилепились к человечеству.
И ему сочувствуя, своими добрыми беспомощными глазами смотрел Дувекин и всем кивал.
А я осторожно отодвинулся за угол.
Наконец я подошел к нашему дому, нырнул в подъезд и отворил ключом квартирную дверь, а от нее гурьбой, топоча, бросились бежать по коридору в темноте, прыская и хихикая, дети.
У Петровича и Ксении их было двое, Юрка девяти лет и семилетняя Тата, но к соседям явно пришли гости и тоже с детьми: там, у соседей, пели хором и играл Петрович на аккордеоне.
Я шагнул направо к своим дверям, под ногами вдруг затрещало что-то, и я опять услышал, как где-то в ванной, в темноте хихикают дети.
Я зажег в коридоре свет, осмотрел пол: у меня под дверью лежала белая скорлупа.
Я взял совок и увидел, что были здесь как будто даже целые яйца — как видно, проколотые иголкой, и на них чернилами написано очень крупно.
Я сгреб все это и в комнате у себя прочел.
На одном написано было: кто это снес?
На другом — три буквы.
И только на третьем: это снес Губан!
Я сидел в пальто перед совком с пустыми яйцами и видел в зеркале напротив свое лицо.
И вдруг показалось мне — я такого раньше никогда не видел! — там сидела длинная печальная птица.
Ой-о-ой, — подумал я, отодвигаясь, потом закрыл глаза: прилепились к человечеству…
А далеко за дверью все еще играл Петрович «вышел в степь донецкую» на аккордеоне и там пели хором «…парень молодой».
Часть третья
Через день, в понедельник утром, был уже одиннадцатый час, ко мне возвратились мой «двоюродный дядя» Ананий Павлович и моя «племянница» Зика.
Я отпер, услышав звонок, парадную дверь, но, когда увидел их, почувствовал слабость и не сразу отступил назад.
Ананий Павлович, оглядев пустой коридор, поправил очки, подмигнул мне, довольный, а племянница Зика, в берете похожая на валета — с темной челкой, волосами до плеч, с огромными светло-зелеными очами и в клетчатой мини-юбке, — слегка улыбнулась мне. Слава богу, — подумал я, отступая, — слава богу, школьников нет и тетя Фрося ушла в магазин…
В общем, я пропустил их вперед, закрыл (зачем?.. не соображая) дверь на цепочку. И все же, — подумал я, следуя за ними, глядя неотрывно на высокие, очень стройные, в обтяжку Зикины сапожки, — может, и правда кажется, что это черт его знает кто?!
— Ну как, много ли ты уже слышал, — спросил меня дядя, подкладывая за спину подушку, устроившись с удобством на кушетке, — что ты слышал, племянник, о ностальгии?
— Я?.. — сказал наконец я. — Во-первых…
— Правильно, — согласился дядя. — Это так. Но, во-вторых, не только живые существа, — уточнил, кивая мне, дядя, — тоскуют. Давно тоскуют механизмы.
Я глядел на него, ошалев, потом поглядел на Зику. Опуская синие ресницы, Зика затянулась, тряхнув челкой, сигаретой и выдохнула вверх дым.
Она сидела на стуле у окна, и — даже если не смотрел я, все равно! — я видел высокие, нога за ногу, сапожки, затем одуряющие, полные ее колени и еще много выше (юбка была с разрезом). Потом на ней был тоненький, всю обтягивающий свитер…
— Я говорю, — продолжал между тем дядя, — насчет аппарата на орбите. Ну, допустим, — согласился дядя, — он подает сигналы тысячи лет. Машина ищет оскорбленных: оскорбленные, соединяйтесь! Она сзывает родные души, — усмехнулся дядя не слишком весело своему остроумию и покосился на Зику сквозь очки. — Машина хочет на небо, в чистейший рай — на Волопас.
Волопас?.. — отметил я про себя и от дикой мысли похолодел.
Но Зика как будто его не слышала. Опуская длинные ресницы, она презрительно выдувала дым. И так же быстро-быстро сбивала в мою пепельницу — в виде головы собачьей — пепел.
— Хорошо, — примирительно согласился дядя, — я не буду. Хорошо! — И пригладил нервно седоватые, на пробор зачесанные волосы.
Оказывается (объяснил он мне, ибо я ничего не знал и совершенно ничего не понимал), шел самолет в Москву из Риги на 8 марта, и уже на взлетном поле начали — чтоб не пускать — проверку паспортов. А что поймешь по паспорту? Но там, говорят, милицию оснастили ручным прибором — как счетчик Гейгера! — и они сняли с рейса на Москву сразу восемь человек! Потому что паспорт всего лишь бумага, и по бумаге не выявишь яйцеклад.
Но на это ему возразила Зика, что в это же точно время в Москве к самому министру «Аэрофлота» явилась группа — именно восемь душ! — и все здоровые и смелые, и с ними женщина с ребенком на руках.
— Э-ээ, легенда, — отмахнулся дядя.
— На груди у каждого, — не обратив на него внимания, мне объяснила Зика, — даже у ребенка, на середине груди открыто висел плакат: «Мы не в Москву, мы — на Волопас!»
— И это легенда, — отмел ее дядя начисто.
— Но как только захотели, — на меня упорными, зелеными громадными глазами смотрела Зика, — их схватить, они опять исчезли! Остался лишь грудной ребенок. Но когда на нем развернули одеяло…
— Миша, — примирительно сказал дядя и вздохнул, — все это романтизм, ей-богу. Законы нарушать не нужно, надо тихо жить! И можно достигнуть, — загадочно кивнул нам дядя, — куда большего совсем другим путем.
В общем… Не знаю, каким это образом я, такой весь «рациональный» (как считает Вадя), все же поддался дяде. Я думаю, это случилось от одиночества. Пока я был, как известно, на бюллетене после аппендицита, к кому-то я ходил по его просьбе, выясняя о лекарствах, записанных мне для памяти на бумажку, а больше звонил из автомата по телефону: «здравствуйте, Ананий Павлович вам просил передать», или специально сидел дома, отпирая двери самым неожиданным личностям, которым срочно для чего-то понадобился дядя.
Так, уже на второе утро просунула ко мне в дверь совершенно плоское, монгольское лицо женщина, совсем еще не старая, но которую я даже испугался: такая у бедняги широкая была губа… Потом заходил, но дядю, к сожалению, не застал, некто удрученный, очень серьезный (хотя и молодой), с иностранным именем — Альберт Бубне. А к вечеру вообще явились ко мне на квартиру три морехода в бушлатах, на рукавах нашивки и якоря, в измятых мичманках с блестящими козырьками и с ящичками в руках.
С огромными этими ребятами из мореходки дядя тут же закрылся в спальне, и до меня из разговора доносились одни обрывки. «А как же смазывать?» — спрашивал один. «Тогда советую…» — успокаивал дядя (он, похоже, в чем-то их инструктировал).
На другой день, сидя в спальне у Лидиного туалетного столика, Зика сощурясь проглядывала на свет темное месиво в больших колбах. Оказывается, ребята привезли в нерастворенном натуральном виде — камнями — то самое лекарство, о котором я выяснял: антарктическое мумие.
Оно, как говорила Зика, улыбаясь мне в Лидино зеркало подкрашенными, с легкими усиками губами, неизмеримо древнее народного эликсира, известного памирского или алтайского мумие, и это не окаменелый кал (помет, — говорила мне Зика) летучих мышей, а нечто совершенно иное…
Я смотрел на нее, кивая с большим вниманием, смотрел на колбы в ее руках, на ее улыбку, на темную челку, на вскинутые и опускаемые вниз ресницы и вдыхал запах: в спальне волшебно пахло молодой и здоровой женщиной.
Но тут я попробую несколько объясниться.
Столько времени, еще до больницы и уже после больницы, я живу один, без Лиды. А теперь я вообще, как известно, ночую на раскладушке в бывшей комнате соседа, так называемом моем кабинете, где, конечно, совсем неплохо, но все же одиноко и сыро, и велосипед стоит, лыжи, еще нечто, все в пыли. Поэтому понятно, как вхожу я в обитаемую спальню — ну, сразу из чулана с лыжами прямо в жаркий мир! — где есть постель, есть запах пудры, теплой кожи и густых волос… И она сидит в халате, очень легком, мило улыбаясь, не совсем причесанная, у туалетного столика, с оттопыренной попкой. Ну что я могу сказать? Вот так.
В общем, до того я балдел, слушая долго про мумие, что становилось больно и даже опять начинал болеть вырезанный аппендицит.
Немного согнувшись и трудно переставляя ноги, но стараясь, конечно, чтоб не было заметно, я убирался наконец из спальни. Однако уйти подальше, в свой «кабинет», не мог — обычно днем Ананий Павлович там занимался телепатией.
Это был кружок телепатии, и в нем неожиданно у Анания Павловича оказалось немало народу, но даже я замечал, что у некоторых из кружковцев наклеенная губа. (Мне сразу стало понятно, кто это такие, поэтому в кружок я не ходил.) У одного — средних лет — была совсем, как мне кажется, нарочитая фамилия Хороший, Леонид Хороший. И еще одного я моментально запомнил: он всегда улыбался, и все его называли просто Вася.
Однако Ананий Павлович как мог успокаивал меня — что так, мол, даже надежней: пожалуйста, у нас все открыто, мы самые из всех безобидные, потому что мы — мирные.
Он на это особенно упирал: мы — «не те»! Я, конечно, теперь уже знал, что есть и другие, совершенно разные группы. Одна из них недавно, как говорили, выпустила самый настоящий машинописный журнал на промокательной бумаге.
Но иногда по-прежнему казалось мне, что это я сплю.
Потому что, приоткрыв осторожно шкаф, он же тамбур перед моим «кабинетом», и радуясь, наконец, что так тихо и пусто (Лидины платья и летние пальто, понятно, я давно отсюда унес), я уже спокойно толкал вторую дверь, а все равно обнаруживал там полную комнату безмолвных телепатов.