Цветы иван-чая появились кругом. Они отцветали: на красных высоких ножках висели пуховые зачесы, обвивались вокруг стеблей.
Он задевал за стебли, и цветы дымились пуховым дымом. Белый пух летел над землей, облеплял ему лицо, штаны и рубаху.
Виктор прикрыл глаза и вдруг скрипнул зубами, застонав, вспомнил, как месяц назад он шел по поляне и на горелых кочках рос иван-чай: та поляна слепила глаза, сияла под солнцем розовато-сиреневым ярким светом. Он шел по пояс в цветах, на черную гарь летели розовые, лиловые лепестки. И видел розовые холмы по берегам рек — затоплял все склоны иван-чай вот этим нежным радостным цветом.
Виктор остановился: кончалась дорога, сдвигались ели, сейчас — поворот, срубленная ель и лиственницы. Но он не узнавал дороги, темнело, хвойная сырость поднималась с земли. И тогда он услышал шорох.
Тихо-тихо хрустнул валежник, качнулась ветка, будто кто-то на цыпочках шел в стороне, крадучись, рядом с тропой.
Мороз прошел у него по спине. Он не шелохнулся: было тихо. Все тело обдало жаром…
Потными пальцами Виктор нащупал нож: нож висел на ремне, привязанный сшивками от конских вьюков.
Он сунул руку в карман, и в спичечном коробке затарахтели спички, вторая коробка лежала в полевой сумке… Он пришел в себя.
Резкий запах багульника выползал из-под ног — обманчивый хвойный запах, даже листья на этих кустах казались молодыми побегами светлой хвои…
Не было компаса и не было карты, не было еды. Семнадцать километров надо было пройти, по тайге это значит все двадцать пять! И потом — обратно.
Он взглянул на часы: часа через два станет темно, как в яме.
Он повернулся и пошел назад.
Они сошли с ума все трое в этой трясине! Он потребует карту. Он изучит ее, он возьмет компас! Он заберет ружье…
Он шел по тропе к болоту, медленней, медленней, медленней: ненависть была в глазах Нетапова, и — подняв исцарапанные кулаки — он запустил в деревья, в небо, в тропу, в болото неумелой отчаянной бранью. И, как ребенок, вскинув голову, повернулся, пошел опять к повороту.
У него есть нож, есть часы, есть спички. А на пропитание пока голубика, и завтра он их догонит.
Он шел по тропе и все пытался насвистывать грозный марш. А уши будто жили своею жизнью: за темными елями снова хрустнула ветка…
Он вынул нож. Ледяные мурашки дошли до затылка и влезли под череп.
Шорох шел по тайге.
Над болотом вставал туман, чмокали в тишине копыта.
Нетапов шагал впереди, за ним радист. Мошка летела им в рот и в глаза, и они, как лошади, мотали головами. Они шли по колено в воде — болоту не было конца.
Сбоку метались черные мухи, тяжело ударялись о плечи, жужжа скатывались на грудь и опять отлетали.
Горелый лес уходил в туман. А им казалось, что они идут много часов, проваливаясь в ямы, вытаскивая лошадей, задыхаясь, разбрызгивая грязь. Они спешили. И то один, то другой оглядывался назад, тогда было похоже, что их преследует кто-то, а они убегают. И Нетапов подумал, что проклятый студент еще свернет не туда и что, может, им лучше вернуться. Но позади, догоняя, брел по воде радист, пытался что-то сказать. Нетапов нагнул голову и, стиснув зубы, пошел быстрее.
Когда он опять поглядел назад, там ничего уже не было видно: кусты и дорогу укрыл туман.
У Нетапова намокли брюки выше колен, при каждом шаге брезентовые штанины цеплялись одна за другую, гремели и хлопали, как жестяные. Но он больше не чувствовал холода и не замечал воды, только трудно было дышать.
Нетапов шагал напрямик, он уже не выбирал дороги. Теперь было все равно.
Серые кусты выступали ему навстречу — ерник и карликовая березка. До кустов еще сотня метров, это был ориентир: несожженный клочок земли.
Разбухшие стволы поваленных лиственниц валялись в воде, Нетапов ступил на ствол, и тот подался под ним. Тогда он остервенело и тяжело сунул в воду сапог, в просвет между лежащих стволов: можно было идти, перешагивая через деревья.
Мокрый повод в его руке натянулся, и Нетапова качнуло назад.
Лошадь не шла.
Глаза Бушмена отливали красноватым паническим блеском, проклятая лошадь оседала перед стволами.
Нетапов дергал веревку и, спотыкаясь о бревна, тащил и тащил. Лошадь дрожала. Тогда он, не помня себя, надвинулся грудью вплотную.
Глаза коня раздуло от ужаса, уши, как у собаки, прижались к голове. Нетапов подобрал поводья и, схватив под уздцы, с бешеной силой рванул к себе конскую морду.
— Хот! — крикнул радист.
Нетапов, как человека, ударил лошадь кулаком между глаз. Лицо его перекосило. Он притянул к себе мокрые конские губы и с размаху бил по зубам. Потом вырвал из воды черный тяжелый сук и обрушил его на Бушмена. От корявой дубины полетели брызги воды. И конь закричал.
Миша стер со щеки болотные брызги. Сук сломался, Нетапов, не целясь, ткнул им в зубы коня:
— Врешь! Заставлю, сволочь!
Миша глянул в лицо Нетапову и, медленно разжав кулак, насухо вытер о штаны потную ладонь, опустил повод Рыжего во всю длину, чтобы тот видел дорогу, шагнул вбок.
— Пошли, Рыжий! Пойдем…
Старый конь осторожно понюхал воду, встряхнул ржавой гривой, потом повел ноздрями влево, поднял копыто и грустным глазом посмотрел на Мишу.
— Идем, Рыжий! Идем… — крикнул Миша, стараясь перекричать Нетапова, и тихонько подергал повод. Нетапов не оглядывался.
— Вот сюда, — шептал Миша. — Не страшно, Рыжий…
Рыжий нащупал кочку, поставил другую ногу и, качаясь, пофыркивая, пошел за Мишей, нюхая трясину, выбирая место потверже, огибая слева поваленные стволы. Наконец рывком выбился из болота и поплелся к кустам.
Миша придержал лошадь, у него било в голове, в висках, лицо было мокро. Он привязал коня за куст и побежал назад, крича:
— Черный! Сюда! Хот!
Бушмен, вздрагивая, смотрел на воду, на жидкую грязь со следами копыт старого коня. И, подняв голову, жалобно заржал. Ему отозвался Рыжий. Бушмен вырвал повод из рук Нетапова, затрусил влево и, спотыкаясь, ступил в трясину. А Миша бежал наперерез, забрызганный по пояс, вытягивая руки, чтобы схватить повод, и все кричал:
— Черный! Черный! Сюда!
Нетапов стоял на том же месте, потом спокойно пошел вслед.
У кустов Нетапов взял Бушмена за повод и потянул вперед. Позади было тихо. Нетапов остановился, посмотрел на Мишу.
Тот стоял боком к нему и развьючивал свою лошадь.
— Что там еще?! — резко спросил Нетапов.
Миша не ответил, он сбросил свернутую палатку и, кряхтя, стащил с лошадиной спины вьючные сумы с рацией.
Нетапов облизал пересохшие губы.
— Надо перейти болото, — совсем другим тоном сказал он, — теперь недолго. Кто ж на болоте ночует?
Миша молча снимал седло, и пряжки ремней звенели.
— Мы подождем, — ответил Миша, не оборачиваясь, и, кивнув назад, швырнул седло.
Пока они молча сгрудили вьюки, ставили палатку, разводили костер, пришли сумерки. Миша надел бушлат, и Нетапов натянул ватник. Нужно было зажечь «нодью» — два бревна, положенные друг на друга, нодья, как маяк, будет гореть всю ночь.
Они прошли сквозь кустарник и выбрали два ствола, поваленные пожаром. Стволы были крепкие и сухие, только чуть обгорели, и каждый взвалил на плечо по обрубленному ими стволу, понес к палатке.
Миша брел впереди, за ним, в стороне, Нетапов. Длинные бревна цеплялись за прутья кустов, и прутья шумели, они качались впереди и сбоку в человеческий рост, и над головой, в сером небе. Над кустами бежали темные облака. Нетапов обеими руками придерживал бревно и чувствовал, как оно вдавливается в плечо сквозь ватник, хотелось сбросить бревно и разрубить пополам, чтобы было легче нести, и вспомнилось, как когда-то впервые его учил Филипп-проходчик рубить лиственницу, потому что внутри закрученные стволы, а еще показывал Филипп, как надо читать следы и делать из бересты ложки. То было хорошее время — он тогда не ценил, — все было необычным, да и не отвечал ни за кого. Был только он и Филипп.
Восемнадцать лет Филипп мыл золото на Алдане и кончил — проходчиком у геологов. Его держала тайга. У Филиппа были светлые и чистые, как стекляшки, глаза, бритый, весь в складках череп и наколка на правом плече «Нет в жизни счастья». Филипп умел все. А ленинградец Вадим Нетапов во всем стал не хуже его, и они смеялись над рассказом Филиппа, как рабочий поругался с начальством и один ушел в тайгу, а на дереве оставил записку:
«Умираю неизвестного числа, августа месяца. Передайте отцу в Верхне-Вилюйск».
Нетапов поправил бревно, ухватился пальцем за горелый сучок.
Темная фигура Миши с бревном на плече уходила все дальше через кусты. Нетапов, спотыкаясь, пробовал его догнать и не мог.
Ветки ерника чиркали его по щеке, фигура Миши расплывалась в сумерках, как в тумане, кусты и небо казались серым дымом, а кругом стояло болото, и на грязный ватник давило бревно, и Нетапов понял, что студенту конец.
Когда они сложили нодью и жирное пламя лизнуло бревна, осветило сразу кусты и палатку, хвосты лошадей, радист взял ружье и топор, потом зажег длинный факел. И, ничего не сказав, пошел назад, на болото.
Нетапов знал, что идти ни к чему — скоро наступит ночь, и представлял, что радист вернется, но все равно хотел окликнуть его и не окликнул, только долго смотрел, как подпрыгивает и уходит в топь дымный факел.
В траве бежала лесная мышь. Она остановилась у норки и подняла нос, понюхала воздух, потом вползла в нору, поворочалась там и выглянула опять. У нее были обычные — мокрые бусинки глаз, они поблескивали в лунном свете. Все тот же тихий плеск шел от реки, да изредка падали в траву шишки, ночь была холодная, очень ясная. По лесу кто-то шел.
Потом из-за деревьев вылезла на поляну расплывчатая и горбатая человеческая тень, у человека за спиной покачивался рюкзак. С этим рюкзаком он доплелся до прибрежных кустов и осел в траву. Мышь спряталась.
Но он сидел неподвижно и видел луну высоко над кустами. Это была вторая ночь. Светила луна неправдоподобных размеров, медного цвета. Под нею, на той стороне реки, обрывались тусклые глыбы, они отливали металлом. То были сибирские траппы, обнажения изверженных пород, они стояли два миллиарда лет. Сверху на них надвигался лес.