Виктор поглядел в воду: река текла далеко внизу, на черной воде лежали верхушки елей и бежал ртутный блеск.
Всю дорогу он хотел пить, но теперь он знал, что спуститься к реке не сможет. Он оглянулся. Стояли деревья, была опушка леса, а справа, в пяти метрах, опять шли черные кочки. Тогда он, не вставая, прополз в траве.
Трава кончилась сразу, и на земле появилась красная полоса, это пожар облизал бруснику, и зелень здесь стала красной. За ней была горелая плешь, пальцы его ушли в нежный пепел.
Виктор подполз к первой кочке, заглянул в ямку и увидел свое лицо. Оно отражалось, как в черном стекле: в ямке была вода, вздрагивал лунный свет.
Он погрузил в воду губы и подбородок, и кончик носа и, захлебываясь, всхлипывая от жадности, начал пить. В черных лужах у кочек была ледяная чистейшая вода, оттаивала мерзлота.
Он пил долго, потом поднял лицо, обтер его рукавом. Почувствовал тяжесть проклятого рюкзака, полевой сумки на своем бедре, Виктор сбросил рюкзак и выпрямился, поднялся с земли. Зубы ломило от холода, в животе урчала вода. Надо было разжечь костер.
Он медленно побрел назад, волоча за собой рюкзак, ему казалось, что ступни у него отламываются.
В траве под ногами белела заячья шкурка; должно быть, еще зимой полакомился коршун: заяц был большой и, наверно, жирный. Виктор смотрел на шкурку и вдруг почувствовал тошноту, голова у него закружилась.
Он отошел подальше, медленно набрал хворост и стал разводить костер. Потом сел у огня.
Темнота окружила костер, луна померкла, он придвинулся ближе к огню. Щекам стало жарко, тихо потрескивали сучья. За спиной были лес, тишина, ночная сырость, спина зябла.
Виктор протянул ладони к огню и, как старик-чалдон, погрел темные согнутые пальцы. Он уже ничего не хотел, только сидеть в тепле и смотреть на огонь.
Серый дым поднимался в небо, перерезал черные, за рекой, далекие скалы, небо обсыпали звезды. Во всем мире были только ночь и звезды, лес, костер и маленький человек на сырой земле. Он опустил ладони. В костре пылали ветки, от жара клонило в сон, глаза слипались, и опять он увидел Нетапова, как видел всю прошлую ночь, все было одно и то же: Нетапов заваривал чай. Начальник любил это делать и не доверял никому. Нетапов сидел на бревне, довольный, вспотевший, наслаждаясь отхлебывал чай из кружки и жмурил глаза, от них раздвигались в стороны складки морщин, и спрашивал, где его чайник. Нетапов был прав, а он виноват, и это он знал. Камни лежали здесь, в рюкзаке, но и это было не то, Нетапов опять был прав, только чувство вины исчезло и было уже непонятно, кто прав. Он просто знал, что теперь не дойдет, что давно заблудился и больше не будет ни его, ни камней, а где был выход, как же следовало поступать, да и в чем тут правда. И опять увидел: по кочкам бежит Нетапов, всюду шли лошади, их было почему-то очень много, а от болотного света лицо у Нетапова было застывшее, почти неживое. Потом и это пропало, а он все думал о том, почему никто и ни разу тут не назвал его Витей, не Виктор, а просто — Витя.
Он швырнул ветку в огонь. Дым разъедал глаза, по щекам ползли слезы. Он стер их пальцем.
Помирать, оказывается, просто, и все было просто. У Нетапова была цель: ракушки… ракушки.
Костер затухал. Ветер с реки поднимал белые клочья дыма, нес в сторону. Виктор следил, как расползается дым, как подпрыгивают огненные язычки, становятся меньше, клонятся в сторону, все думал о себе, о Нетапове и о веселом Мише-радисте. Над темными траппами на том берегу красноватым светом мигала большая звезда — планета Марс.
Он сидел не шевелясь, потом закрыл глаза.
Странный звук слышался в темноте, будто кричала птица. Он вдруг понял: терлись деревья, подгнивший ствол над обрывом кренился к высокой ели. И снова раздался короткий и тихий звук.
Костер догорал, он пошарил равнодушно в траве, подбросил в огонь остатки хвороста. Спина совсем закоченела. Он медленно встал и пошел к березам: может, сухие.
Они были в двух шагах, светлые, влажные, тонкие. Их можно ломать без топора. У одной была странная, будто спиленная верхушка. Он схватил эту березку за ствол, и ствол обломился у него в руках. Виктор поднес его ближе к огню.
То была трубка березовой коры, внутри осталась одна труха, из трухи вылез громадный, блестящий и черный, ошалелый муравей и заметался по белой коре.
Виктор с размаху швырнул в огонь длинную трубку, она вспыхнула и погасла.
Он повернулся и бросился к кустам, он врезался в кусты, давя их подошвами, и стал выламывать с корнем — кусты были сухие.
Обеими руками он обхватил и понес назад огромный перепутанный ком прутьев и повалил в костер. Желтое пламя схватило прутья, взлетело вверх.
Он озирался, руки у него тряслись, увидел гнилую колоду, подтащил ее ближе, тоже сунул в огонь.
Он все таскал и таскал обломки стволов и сучья, потом, тяжело дыша, лег у костра. Земля нагревалась от близкого пламени: надо было дождаться утра.
Виктор расстегнул рубаху и обеими руками натянул на голову воротник.
Он очнулся от холода и тишины: костер погас. Что-то случилось, но что — он не мог понять. Светлело небо, Виктор взглянул на часы, было три, глухая ночь. Он оперся рукой о землю.
Узкие облака прочертились в небе, таких он еще не видел: будто пролетел самолет, но оставил черный след. Сквозь облака проступали бледные лучи, они шли от земли. Виктор повернул голову.
Лучи тянулись со всех сторон, зеленоватый призрачный свет разливался в небе. Белые и длинные ножи, как прожекторы, метались кругом по небу, потом они скрестились в точке над головой. Он лежал под куполом узких лучей. Было светло, как в белую ночь.
Зеленоватый купол менял цвета: лезвия голубели, светились розовым дымом, сквозь черные язычки облаков мигали слева чудовищные лучи далеким багровым пламенем.
Он лежал, запрокинув голову, смотрел равнодушно вверх на северное сияние, оно казалось просто спектаклем. Потом приподнялся и стал спиной к реке.
Слева была опушка, справа гарь. Юрский лес прорастал вдалеке над гарью, как наяву. Черные зубья деревьев смотрели в небо, им было миллионы лет. Черная пыль лежала на первобытной земле под щетиной горелых палок.
Виктор поднял рюкзак, закинул его за плечи. Юрские камни утыкались в спину, он ощущал их тяжесть, и юрский лес торчал перед ним.
Он взял сумку с земли и, спотыкаясь, пошел в болото. Полевая сумка в руке вдруг показалась тяжелой, он остановился, раскрыл ее. Там лежали стрептоцид и бинты, чистая тетрадь: «чтоб записывать впечатления», какие-то тряпки, запасной ботиночный шнурок.
Он размахнулся и швырнул сумку в кусты, из нее посыпались пуговицы, бинты, свечной огарок.
Мельком он взглянул туда, поправил рюкзак, пошел вперед.
Сияние гасло. Снова вышла луна, она, как фонарь, светила ему в спину, длинная тень бежала впереди из-под ног.
Одни и те же кочки, вода и кусты двигались навстречу. Он не знал, куда идет, он шел, как вчера, — примерно на юг, к тропе, дороге. Дороги не было.
Он шел, как во сне, ломая кусты, проваливаясь в ямы, хлюпая по воде, и уже ничего не чувствовал, только казалось ему, что этому пути больше не будет конца.
Они ждали день, второй и третий. На четвертый пошел дождь, ночью по брезенту палатки стучали капли. Миша лежал на спине в спальном мешке и слушал, как над головой и сбоку шумит в темноте дождь. Иногда он вылезал из мешка, нащупывал сапоги и откидывал полог палатки. Костры дымили.
Миша доставал сухие дрова, укрытые старым брезентом, и подкладывал их в огонь, в огне шипели капли. Миша ворошил темные сучья, хотя и понимал, что это бесполезно: дождь гасил костры.
Он снова влезал в палатку и уползал в свой угол. В другом углу было тихо: Нетапов прислушивался. Миша знал, что во сне Нетапов всегда очень сопит и бормочет.
Среди ночи Нетапов вставал и тоже уходил к костру, он ломал сучья и курил. Раньше Миша не замечал, что Нетапов много курит.
Миша лежал с открытыми глазами и слушал дождь, и опять вспоминал болото, дорогу и то, как однажды, помогая студенту, свалился с обрыва вместе с Бушменом, но студент был тогда не виноват. Студент был неплохой парень, добрый, всегда заговаривал первым, рассказывал о Москве…
Миша лежал и думал, труднее всего была неподвижность. Он опять привстал, отвел ладонью мокрый полог палатки: тлел костер, была ночь, шел мелкий дождь.
Утром они снова стреляли в небо, но выстрелы мал окал иберки слышались совсем тихо, а ракеты кончились, они их выпустили еще в прошлую ночь.
Они навалили в огонь дрова и ветки, и Нетапов опять ушел на болото, к дороге. Вчера туда ходил Миша, прошел до самой реки. Нетапов, наверно, хотел дойти до прежнего лагеря, он взял топор, чтобы на деревьях делать зарубки.
А Миша снова копался в рации, но ничего не придумал: рация молчала. Тогда он закрыл ее и пошел через болото.
Он перешел болото и двинулся в сторону от дороги, влез в чащу и на деревьях делал отметки — срезал ножом кору, приметно ломал кусты и все смотрел на землю, но следов нигде не было. Иногда Миша останавливался, громко кричал и долго слушал эхо, и свистел в четыре пальца, как когда-то мальчишкой, пугая голубей. Кругом было тихо.
Он вернулся часа через три и стянул через голову мокрую робу. Он сидел в одной тельняшке, над головой ползли тучи. Потом раздул костер, повесил на таган закопченный чайник. Нетапова не было, Миша снова перетряхнул всю суму, где лежали кастрюли и были продукты, они уже кончились.
Остался только сахар, обломанные, грязные кусочки. Миша долго смотрел на эти кусочки и разделил запас на двоих.
В открытом чайнике булькала вода, шел пар. Миша снял чайник, поставил две кружки и взял из кучек поровну сахар, зажал его в обеих руках.
Сзади, на болоте, хлюпали шаги: возвращался Нетапов. Миша не обернулся, потом услышал его дыхание за спиной и покосился через плечо.
Позади него стоял оборванный человек без шапки, весь забрызганный жидкой грязью. В руке он держал рюкзак. Лицо человека было будто заржавлено: оно сплошь заросло медной, грязной щетиной. И, как подброшенный вверх, Миша вскочил.