Студент молча смотрел на Мишины руки: в руках у Миши был сахар. Тогда Миша высыпал весь этот сахар в кружку и, расплескивая кипяток, налил ее до краев.
— Пей, — сказал он тихо и, подойдя вплотную, протянул кружку.
Студент бросил рюкзак, взял кружку и молча сел у костра, вынул нож, размешал им в кружке сахар. Рот и щетина студента были обмазаны красным, это засох голубичный сок.
Миша смотрел, как он пьет, обжигаясь и не поднимая глаз, делая большие глотки, как судорожно двигается его кадык, заросший рыжей щетиной.
Студент выпил полкружки и поднял темные глаза. Миша медленно опустил взгляд.
Студент налил себе еще кипятку. И, глядя на его руки с обломанными ногтями, на чужое и грязное его лицо в щетине, Мише вдруг стало не по себе. Студент сидел неподвижно и пил чай.
Хрустнула ветка, и Миша увидел Нетапова. Он стоял в двух шагах.
Студент прихлебывал чай. Нетапов медленно засунул руки в карманы.
— Здравствуй, Вадим Петрович, — сказал студент. — Фауна цела.
Нетапов вздрогнул и не спеша вытащил из карманов руки.
— Садись, — кивнул студент. — Садись.
И Нетапов сел. Он сел сбоку, на корточки.
Миша, не шевелясь, смотрел через костер. Нетапов налил себе в кружку чаю. Они сидели у костра перед Мишей и пили чай, не поднимая глаз.
Студент кончил пить и резко выплеснул через плечо остатки чая, опустил голову и, перевернув донышком кверху, с силой вдавил ладонью в пепел синюю Мишину кружку.
Миша глядел на грязную руку студента, на синюю кружку, на сгорбленную фигуру Нетапова, потом встал, вытащил кружку, обтер ее пальцами, пошел к кустам.
В кустах стояли рядом привязанные кони, они дремали, лениво помахивали хвостами. Миша тронул за челку Рыжего — надо было седлать.
Он поискал глазами седла, нашел и поднял первое. Он больше не мог думать о тех, у костра, их видеть. Но ничего не вернешь назад. Только что-то опять мешало, что он не мог понять, была во всем, во всем была его вина… но хоть бы скорее уж выйти к реке, где Ромка-геолог, буровик Гошка, милая студентка-коллектор с смешной фамилией Сивоха…
Он перекинул седло. Потом, протянув руку, погладил конские ноздри, и знакомое дыхание лошади согрело ему ладонь.
Начало хороших времен
Это было самое прекрасное время, это было самое худшее время…
Они бежали, они сбегали вдвоем по лестнице, Арсений первый, и впереди подскакивали на поворотах, летели в стороны рыжеватые, до плеч волосы быстрого Арсения, а вся бетонная лестница гудела, тряслась от топота, тесная лестница панельной пятиэтажки, где на четвертом этаже они оставили сидеть Васильева.
Нет, Васильев сидел не прямо на полу.
Соседи, кому звонили в дверь, оттого что у Васильевых никто не отворял, им выставили до прихода жены Васильева красную облупившуюся табуретку на трех ногах, куда они с Арсением усадили и пристроили его наконец, прислоняя то так, то этак: Васильев сидел, откинувшись спиной к своим дверям немного косо — чтобы голова с закрытыми глазами была в выемке дверной рамы.
Еще: был запах душный везде в подъезде, пахло от дверей, от зеленых стен, отовсюду потом, хотя стены недавно крашены, на них пупырышки повсюду.
Они выскочили в сырую темь наружу, забрались с ходу в свою кабину: к подъезду шла худенькая пацанка с дворнягой на поводке, пялилась на их самосвал.
— Поехали, — в ухо выдохнул Арсений и толкнул больно, тогда он включил зажигание распроклятого самосвала.
Впереди был прямо тоннель из листьев, далеко — фонари, ветки слипались наверху, хлестали по крыше кабины, царапали стекла, в ямах подскакивала, проваливалась, тряслась по проезду, рвалась прочь отсюда его машина.
Он вырвался наконец на трассу и погнал самосвал быстрей, к центру, к гаражу.
— Куда?! — как глухому, заорал Арсений. — Сопля… твою мать! — И вцепился в плечо. — Тебе что сказали?! Машину на ночь не ставить в гараж.
— А куда?..
— «Куда»… — передразнил Арсений. — Домой, что ли, спать намылился?! А ну, сворачивай, сво-ра-чивай!
Он свернул. Еще раз, в который раз, куда указывал Арсений, петляя в переулках. Арсений был старше, может, лет на шесть, а может, ему и под тридцать было, они почти не знали один другого раньше, до этого.
Он въехал под арку, где сбоку, на стенке над дверью горела лампочка, дальше — в маленький двор.
— Вон туда, — приказал Арсений, и он пристроил «ЗИЛ» у сарая, погасил фары.
Но пока шел за Арсением в темноте назад, к дверям в арке, спотыкаясь о ломаные кирпичи, думал: что же будет? — ушел с путевкой к диспетчеру на минуту, даже мотор не выключил, а вернулся, чуть не за шиворот схватил завгар, чтоб немедля вместе с Арсением, сторожем этим хипповым, отвезти домой Васильева, ремонтника, который как мешок был, до того, наверно, нажрался где-то…
Они вошли под арку и поднялись по приступке к двери.
— У Коляна тут, моего приятеля, мастерская на верхотуре, у меня ключ, — осклабился отчего-то Арсений. — Художничек. Его нету, а мы с тобой заночуем.
Наконец они сидели, успокоенные, за квадратным старым столом с пузатыми ножками, вдвоем, в полутьме. Настольная лампа, такая же старинная, вся в пыли, была прикрыта подпаленной газетой.
— Уютно, — сказал Арсений. — Для кайфа. — И рядом, на краю стола расстелил тоже газету, сверху положил полбатона, кухонный нож, колбасу, которую откуда-то вытащил, нарезал ее и поставил стаканы.
Это была маленькая комнатка. В другую, просторную, обе створки дверей были раскрыты настежь, и там с потолка свисали три горящие — Арсений повсюду, сам проверяя, зажигал свет, — лампы в длинных, как труба, абажурах.
Он сидел напротив Арсения, против распахнутой этой двери и хорошо видел под свисающими трубками картины с женскими фигурами в полный рост. Но сколько было сил старался, чтобы его лицо оставалось равнодушным, чтобы Арсений, который наливал в стаканы, не заметил, что он исподлобья разглядывает обнаженные фигуры женщин. И притом явное появлялось ощущение — должно быть, от четкости голых фигур, — что в соседней комнате кто-то есть.
— Наш завгар, — ухмыляясь, заговорил Арсений, поднимая стакан, — ну давай… — Они чокнулись стаканами, выпили, торопливо стали закусывать. — Небось ментов уже ждет, а, как думаешь, Сашок?
Арсений жевал колбасу, хлеб, приглядывался, присматривался, присматривался все внимательней.
Но он не отвечал, опускал глаза, глотая с жадностью, как если б три дня не ел, или это хотелось так после выпитого.
— Э-э-э, понимаю, — не оборачиваясь к раскрытым дверям, кивнул Арсений. — Сколько девочек?
А, Сашок?.. — И подморгнул. — Не тушуйся, это мура, — с удовольствием подбодрил Арсений, гладя рыжеватую бородку. — Из него никакой Сальвадор.
— Какой Сальвадор? — прекращая глотать, уставился он на Арсения.
— Дали. Живописец такой есть, — веско объявил Арсений, — не слыхал, лапоть?
— Пошел ты на… — Должно быть, все сорок градусов ухнули в голову, иначе б он опять смолчал. — Я-то шоферяю, пока академический отпуск, а ты, а вот ты говно. «Да-ли», — передразнил он. — Ты сам лапоть и говнюк.
— Миль пардон, — нисколечко не обижаясь, окончательно развеселился Арсений и замотал головой, — миль пардон, виконт де Бражелон! — отчего длинные, сальные его волосы замотались из стороны в сторону. — Раз не лапоть, так не лапоть. Стоп! Кого не лапать?.. — И загмыкал, и принялся благодушно опять разливать по стаканам. — Видишь ли, — откидываясь наконец на стуле, Арсений обтер рот, уставился зелеными в крапинку, как у кошки, глазами, — дорогой мой Сашок. Будешь ты программистом иль даже министром в перспективе, мне это без разницы. Видишь ли, я в жизни придерживаюсь абсолютно противоположной доктрины.
— По-дожди… Слушай. — Он схватил Арсения за руку. — Там кто-то есть! Кто-то ходит…
— Кто там?
Арсений повернулся, с грохотом отодвигая стул.
На картине в большой комнате две женщины с распущенными волосами, откинувшись, сидели друг против друга, точно одна из них смотрелась в зеркало: лица у них (почти детские!) были одинаковые. Правда — слева, у рыжей, которая явно хотела отдаться, оба торчащих соска были невероятно смуглыми и очень черный пушок у нее между ног, а напротив отодвигался чистейший ангел — двойник ее, черноволосая, но с розовыми, почти что красными сосками. И при этом издали, из глубины, посередине, к ним словно бы шла еще третья, такая же, одетая в джинсы и в мужскую, в клетку, не заправленную вовнутрь красную рубаху.
Это стояло все против двери, потом промежуток, потом снова холст, тоже с женщинами, хотя и вверх голыми ногами. Оттуда, из-за перевернутого холста, вышла, вытирая глаза рукавом, эта же самая, с челкой, в тех же джинсах и рубахе.
— Маша! — завопил, замахал, призывая, Арсений. — Ты где спала?!
Она кивнула, сощурилась в дверях, стала их рассматривать, сидящих за столом в полутьме.
Она и вправду была сонная, растрепанная, совсем еще сонная, щурилась, милая, теплая, с выпяченными по-ребячьи губами, с расстегнутым воротом красной ковбойки, потом пошла медленно и, придвинув табурет, откинула пальцами волосы, села между ними. И Арсений с маху, тут же налил ей в свой стакан. А он теперь чувствовал близко, рядом, она чуть не касалась боком, сонный запах ее, и так жарко стало сразу, что ноги ослабели и руки.
— Вот ка-кая, Са-ша, на-ша, на-ша Маша! — радостно пропел, раскачиваясь и дирижируя, Арсений. — Наша Ма-ша, Маша на-ша, Красная Шапочка!.. А ты хоть думал когда-нибудь, ты, Сашок? — Он прямо впился, вцепился в него бешеными торжествующими глазами. Что за мать такая, если свою девчонку одну послала, а?! В чащобы! Сказочка старинная? Избавиться хотела, понял! А что за бабушка проживает, где волки воют, а дверь не запирает?.. Потому что ей, дорогой мой Сашок, сорока-то нету, у ней любовник ветеран! На охоту ходит! Понял правду жизни?.. Э! Ты чего? Уснул? Эй!