Много лет жил он в бывшей тюрьме, в бывшей камере, а напротив к тому же был общественный нужник. Ему даже неудобно, что получается такой классический символ. Он говорит о фантасмагории поголовного пьянства, о том, как люди без стержня, без нравственной силы, и больше всего добрые, хорошие люди, спивались начисто, «а прохвосты-то не спивались! Чиновники-то не спивались».
О вселенской грязи, в которой тонули здесь когда-то извозчики с лошадьми, о том, как избежали они с женой ареста, уехав в 37-м году в Москву, в Ленинград, жили по знакомым, без прописки, потом в Кимрах (Савелове) под Москвой до конца войны. А вернулись, когда все уже кончилось. Старых знакомых здесь больше не было. Те, кто уцелел от ареста, спились. Надо было начинать вживаться в этот мир, в Саранск, сначала.
Он говорит о поколениях, о том, почему пьют, — нет цели. Раньше была какая-то материальная и моральная цель. К примеру, мужик хотел стать уважаемым хозяином. А в молодом поколении — цинизм.
Я пытаюсь возражать, говорю о своем сыне, его друзьях, о том, что в каждом поколении, естественно, есть достойные люди. Он соглашается с удовольствием, он рад, что сын мой, студент-первокурсник, — географ. «В этой науке есть человеческое, это не инженерное и не изолгавшаяся литература». И дальше — об африканистах, об Африке, о «карнавальном» человеке и о Фолкнере, который писал о неграх. Фолкнере — редчайшем для этой цивилизации великом писателе.
Ничего тут необычного, разговор как будто обыкновенный, общий, хотя и дружеский, и только одно ощущение, что перед тобой необыкновенный человек. Все в его странных глазах.
И такая же странная особенность его жены Елены Александровны: такое же вежливое, но куда более доброе, улыбающееся, даже милое лицо. Истощенная крохотная женщина в домашнем халате, в котором она вся тонет, и вдруг такой же точно пристальный, неподвижный, очень строгий взгляд таких же темных глаз. Непонятный взгляд.
Господи! Господи, сколько же вынесли эти люди и как они выстояли в этой жизни!..
Это первое мое посещение.
В той «тюрьме» Бахтина узкие, скользкие железные лестницы, я пошел туда — сводчатые потолки, узкие коридоры с толстенными стенами, а в разные стороны — двери: камеры. Табличка: «Кв. 16-а». Амбарный засов поперек двери, висит замок. У каждой двери на дырявых табуретах керосинки. Здесь пахнет копотью. Все двери будто железом обиты — это коричневая краска. Гулко и холодно, как и положено в тюрьме, только окна переделаны: они «венецианские».
Подвалы тюрьмы тоже сводчатые, совсем узкие (Михаил Михайлович говорил). И над домом тучей летают, вьются, кричат вороны.
Бывшая тюрьма стоит на самой горе, на бывших валах. Улица 1-я Нагорная.
Он рассказывал:
«Старые нищие заходили, как старые лошади по протоптанной дорожке, в бывшую тюрьму, оглядывались и говорили: „А вот в этой камере я сидел“. А внизу, в подвале, жили воры, жили бандиты. Они занимали деньги у верхних „чистых“ жильцов и всегда отдавали. Они не трогали, не давали в обиду своих верхних соседей».
Я спрашивал, как он писал, когда они жили в Кимрах. Там он преподавал в железнодорожной школе.
«Еще лучше работалось, когда в мире кругом творится такое». (А был 37-й год, потом война.) «Еще злее, веселее работалось: ведь в это самое время я кончал книгу о Рабле».
Удивительно второе посещение.
Сразу не решился прийти, через несколько дней пришел. Они уже встретили как своего человека, даже как родного, обрадовались, говорили так легко, просто, будто знают тебя много лет. Какой добрый, живой человек, какая умница, какая милая женщина его жена. И больше никаких пристальных взглядов. Значит, просветили насквозь, приняли. Больше не чужой, не надо, следовательно, опасаться.
«Призраки ходили по бывшей тюрьме, — чуть усмехаясь, говорил Бахтин. — Бандиты спали ночью в подвалах с зажженным светом, они боялись привидений».
Потом мне рассказывали их друзья:
«Если бы вы знали, как они жили там! Железные койки, тумбочки, кухонный стол. Ничего не хотели или не позволяли себе, только самое необходимое и самое бедное, больше ничего. Принципиально, убеждение это?.. Так привыкли они к тому дому, что Елена Александровна до сих пор вспоминает и жалеет, что больше не живут они на 1-й Нагорной».
О Елене Александровне.
Жертвенность ее… В этом — цель ее жизни, ее гордость: что она из последних сил, держась за стенки, ходит, ухаживает за ним. А если сляжет она, если и за ней будут ухаживать, то для чего же она?.. Для чего ее жизнь? Ведь только в этом ее жизнь, сила ее внутренняя.
К тому же не позволяет слишком расходовать деньги, которые дает друзьям, чтоб покупали продукты: а что если умрет она? А как же он? Как же он останется без денег? И вот трудится она без конца целый день: готовит еду, кипятит воду на кухне, «а вдруг Мишеньке понадобится чай?..».
За полтора года до встречи с Бахтиными у меня погибли отец и мать. До самого ухода Елены Александровны, до самого ухода Михаила Михайловича они, Бахтины, были для меня — я в себе ощущал — как родители. Я любил их и люблю.
Семь лет. И в Саранске (потом не раз туда приезжал; Сергей Баруздин, секретарь СП, главный редактор «Дружбы народов», подписал письмо-ходатайство о том, чтобы поместили Бахтиных в лучшую саранскую больницу), и уже в Москве, в клинической больнице, и в Климовском доме для престарелых в Гривне под Подольском, и в подольской больнице, где скончалась Елена Александровна. Потом в Переделкине, где он жил, Михаил Михайлович, и в аэропортовской квартире, откуда он и ушел.
Но обо всем этом позже.
Заходил в книжный магазин. На полке среди книг знакомая обложка. Короткие повести и рассказы, вторая моя книжка. Наконец до Саранска добралась. А вышла-то в прошлом году.
Если бы можно было подарить…
Раньше ведь никогда не встречал человека такого, как Бахтин. Один из немногих, чудом сохранившихся людей загубленной культуры начала века. Только не просто он выжил и пережил: высокий в нем дух и мудрость.
Если бы рукопись «Цвет песка» показать: о провинциальной России. И о Времени, о судьбе художника. Не давал никому, никто не читал. Думал, что в дороге отлежится, может, и посмотрю еще «свежим» глазом, еще раз.
Шел к нему, честно сказать, сам не свой. Три дня собирался. Все же передал до этого книжку и рукопись.
Он прочел. Как подробно, конкретно говорил он. Бахтин (под конец): «Пишете вы об оттенках жизни, которых обычно не замечают, не понимают. Отсюда — точное название: „Цвет песка“».
Четыре месяца прошло. Последний раз приезжал в марте, тогда Михаил Михайлович надписал на прощание свою книгу о Рабле. А вот уже июль…
Мне кажется, его лицо пожелтело, он похудел. Реже волосы на висках и сзади поседели — серые волосы. Но глаза — я давно пригляделся при дневном свете — вовсе не темные, а светло-кофейные.
Он в полосатой пижаме, на отвороте номер, вроде лагерного, — это метка прачечной.
Разговор о Булгакове, о «Мастере и Маргарите».
«Примечательно, — говорит Михаил Михайлович, — что роман для читателей появился именно теперь, когда мысли Булгакова, философия так интересуют лучшие умы. Да, Иешуа не смелый, не необыкновенный, не великий врач, не великий мудрец. Наоборот. Во внешних проявлениях это отнюдь не величественная фигура, заслуживающая преклонения, подражания.
Если бы это было так, он перестал бы быть носителем истины, а стал бы „образцом“.
Ведь и внешне он не прекрасен, он обыкновенен даже, у него обычная, натуральная грязь и кровь размазаны по лицу, и хитон у него ветхий».
А дальше о спиритуалах, о секте, отколовшейся от францисканцев.
«Спиритуалы считали: человек не нуждается ни в чем, он покорен истине. Истина всегда враждебна окружающему миру, она всегда с ним в конфликте.
Но как только истина становится „правдой“, как только она канонизируется, она перестает быть истиной, окаменевает, она превращается в догму».
Елена Александровна приносит нам по очереди чай. Улыбается мне и уходит.
Мы пьем чай. Звенит ложечка в стакане с подстаканником у Михаила Михайловича, он помешивает сахар, отхлебывает. И вставляет в мундштук сигарету. Мы закуриваем.
Я напоминаю о спиритуалах, об истине.
«Да, да, спиритуалы… — Он стряхивает пепел в пепельницу. — Спиритуалы считали, что именно в том истина, что Христос родился в Иудее, а не в Риме, что он из Назарета, а не царь, что родился он в скотских яслях.
Но главное: именно то важно, что нельзя доказать по-настоящему его существование.
Как только появляются подобные реалии, так все исчезает, исчезает вера и истина. Она превращается в классификацию.
Истина ирреальна, она в душе. Человек следует истине, истина освещает путь (о себе он?.. — И. К.).
С ним истина, и он не нуждается в признании, в проповедях, ни в чем. Только — „отойди от зла…“».
Опять заходил в бывшую тюрьму. Ступеньки железные, они изъедены временем, они как железные зубы, потому что у основания сплошь и рядом узкие дыры, и ступеньки визжат.
Вечером долго был у Бахтина. Наш разговор, ответы его на вопросы.
«Жить по велению совести? Да. Но тем самым поступки человека, разумеется, часто или почти всегда не совпадают с узаконенным, писаным и неписаным. Только одной внутренней человеческой силы нравственной еще недостаточно. Здесь-то и нужна высшая помощь.
Однако это не та помощь, когда ты сознательно представляешь, что тебе помогает высшее существо. Это иллюзия. Четкое осознание такого воздействия — это уже акт человеческого сознания. Заблуждение сознания.
Подлинное — это когда „снисходит благодать“. Но ее нельзя „закрепить“ и, понятно, канонизировать, иначе опять превратится в иллюзию. Человек ее только чувствует. Это неуловимое».