Глаза… Из разговора:
«Когда человек, например, в зеркало смотрит, он не видит — и нередко — себя таким, каков он есть на самом деле. Инстинктивно представляет таким себя, каким его видят другие. Их глазами. Лучше? Хуже? По-разному… Инстинктивно он „себя делает“.
Это так… И вдруг случайно замечаешь лицо чье-то, смутно знакомое, в мимо мелькнувшем зеркале. Оглянитесь. Чужой человек с незнакомым выражением лица. Но это и есть он».
Множество людей хотят видеть Михаила Михайловича. Что очень естественно. За это время его навещали при мне, например, по разовым пропускам Юдина Мария Вениаминовна, они были очень давние друзья, Сергей Аверинцев читал в больничной палате свои переводы из Гельдерлина, приезжали коллеги из Саранска. Вообще, к явному недоумению кремлевских больных, в палате Бахтиных — слухи-то разносятся — всегда или стихи читают, или разговаривают на «возвышенные темы».
А для передачи фруктов, сладкого, снеди домашней Ляля наладила, помимо официальных посещений, передачи через медицинских сестер.
Это очень милые девочки. С ними встречаемся перед больницей. Они охотно все передают. Девочки уважают стариков Бахтиных, хорошо к ним относятся.
Дождь на дворе со снегом. Темно. Вечер. Идем по грязи, снег тает, обходим лужи, идем из больницы от Бахтиных с молодым человеком Валей. Валя:
«Шел в больницу навестить калеку. Стариков. Да еще дождь этот. У самого настроение — хоть в петлю. А какое чувство теперь, знаете?»
«Знаю, — говорю я, — у меня тоже».
«Тоже? Почему же так?.. Старый, больной и калека. В больнице. А мне, иду, хорошо. Почему хорошо?! Заряжает он?.. Чем? Что за человек такой? Радостно мне, понимаете? Мне радостно».
В середине мая 1970 года Бахтиных из больницы перевезли в Климовский дом для престарелых на станции Гривно под Подольском. Начиналась — и в который раз — «новая жизнь».
Михаил Михайлович рассказывал, что вообще почти вся его жизнь до пятидесяти лет была кочевой. Подолгу нигде не жил. И только в Саранске двадцать четыре года…
А родился в Орле 17 ноября (это по новому стилю) 1895 года. Но гимназию кончал уже в Вильно. Они были из очень обедневших дворян, отец работал чиновником в коммерческом банке, и его перевели тогда в Вилепское отделение.
Михаил Михайлович еще вспоминал, что когда сам он болел в Орле подростком, то лежал в больнице для бедных. Потом отца из Вильно перевели в Одессу, и там, еще совсем молодым, Бахтин поступил в университет.
Но здесь тоже учился недолго, перевелся в Петербургский и кончал отделение классической филологии историко-филологического факультета.
Однако главное увлечение кроме поэзии, русской и французской, говорил Бахтин, было увлечение философией.
Особенно Германом Когеном, почти неизвестным в то время. Его прочитал в подлиннике, на немецком, так же — Ницше и Кьеркегора. А «Критику чистого разума» Канта — еще кода учился в гимназии. Вообще-то, как считает, например, Унамуно, философия все-таки ближе поэзии, нежели науке. И, возможно, это справедливо.
Из Питера уехать пришлось в конце концов в 18-м году. Был голод. Приехал к другу своему Пумпянскому в Невель. Это там был «Невельский кружок», «Невельская школа философов», первая публикация в 1919 году (хотя сам об этом не упомянул): «Искусство и ответственность». А с 1920 до 1924 года — Витебск. Потом возвращение в Петроград, где через четыре года арест. В Витебске женился на Елене Александровне Околович, работал там над рукописями «Автор и герой в эстетической деятельности» и «Введение в философию нравственности»…
И вот теперь 1970 год — дом для престарелых на станции Гривно.
Дом новый, только заселяется.
Мы приезжали вначале убеждать директора, чтобы поместили Бахтиных хотя бы в приличную комнату, — что он, одноногий этот старик, известен во всем мире, хотели объяснить начальству о книгах его, что переведены они на многие языки мира и что нужна ему не тумбочка, а хотя бы столик для работы. И нужен покой.
Удивительно: к нашему счастью, Ольга Назаровна, директор, оказалась чуткой, сердечной женщиной. Ничего долго объяснять не пришлось.
Поместили Бахтиных — временно — на втором этаже в отдельной большой светлой комнате. Затем перевели вообще на первый этаж в отдельную двухкомнатную квартирку. Там спальня и кабинет с настоящим столом (сообща притащили). Наверное, поначалу предназначалась квартирка кому-то из обслуги.
Похоже, что здесь действительно придет покой.
Что такое «покой»? Как понимать?..
Навестить, поговорить с Бахтиным приезжает немало разных людей. А это хорошо. Из тех, с кем не знаком был раньше, — приезжает часто Леонид Ефимович Пинский.
Бахтин за письменным столом, наконец, и в кресле. На столе журналы, рукописи, книги. Елена Александровна слушает радио под сурдинку в смежной комнате, где стоят две кровати. Человеческая «нормальная» жизнь. Дом для престарелых.
Два дня назад Михаил Михайлович попросил меня (очень редко видел его смущенным) не приезжать на его лекцию. «Она очень популярная, — поясняет. — Общее о Достоевском». Это директор Ольга Назаровна решила собрать климовских учителей послушать Бахтина в конференц-зале. «И всех попросите о том же, хорошо?» — повторяет Бахтин.
Выполняю его просьбу, не приезжаю. И никто не приезжает из близких. Только привозит Сергей Бочаров свою дочку-старшеклассницу на лекцию.
Самому «не удается» уйти, садится в последний ряд. Ему к тому же забыли передать просьбу Михаила Михайловича.
А вот я, грешным делом, пожалел, что выполнил его просьбу. Сел бы тоже в последний ряд. Михаил Михайлович простил бы потом, конечно.
Бочаров рассказывает, что было для него неожиданностью. Главное опасение: дикция невнятная, зубов-то нет, большой зал, голос глухой. Бочаров из последнего ряда отчетливо слышал каждое слово. Что же до качества «популярнейшей» лекции — тут, понятно, неожиданности никакой нет.
Я знал, конечно, что Турбин, например, привозил к Бахтину всех студентов своего семинара и занятия проходили превосходно. Но я ж не студент, ни семинаров этих не посещал, ни лекции не слышал.
Что ж, услышал.
Как это произошло, стараюсь себе объяснить. Почему Михаил Михайлович, предпочитавший всегда, то известно, обычный разговор, именно диалог, вдруг прочитал мне, единственному в тот момент слушателю, целую лекцию о сентиментализме и реализме?
По-моему, я и не заводил никакого разговора ни о реализме, ни о сентиментализме, ни о романтизме. Быть может, подтолкнуло — недавняя лекция в зале, студенты семинара Турбина, сама проблема, которую обдумывал, хотелось высказать. Не знаю.
Но вот запомнилось:
«Существует проблема, — говорил Бахтин, — сентиментального реализма. Подлинного сострадания человеку. К слабости его, беззащитности, беспомощности, доброте. „Слезный аспект мира“ воплощен был еще Шекспиром. Это не позднейший сентиментальный романтизм, переходящий в манерность и слащавость. Нет. Есть такие стороны жизни человека в этом мире, которые поняты могут быть только лишь в подлинном, а не манерном, „сентиментальном“ аспекте.
Подлинные слезы и печаль — это естественная человеческая реакция на „героику“ неоклассицизма. На просветительский рационализм. На натурализм с однотонной его, серой серьезностью. Реакция на культ силы (Ницше)…»
Да, пожалел: магнитофона у меня не было.
«Когда я слушаю литературоведов, — говорит Елена Александровна, обращаясь ко мне (сидим вчетвером — Бахтины и мы с Сергеем Бочаровым), — кажется, вместо того чтобы есть, они читают поваренную книгу».
Мы все смеемся.
«Лёночка, — говорит Михаил Михайлович стесненно как-то, — но ведь случается, что и эти книжки иногда могут сгодиться».
Из ответа на вопрос редакции «Нового мира» (написано летом 1970 года):
«Жизнь великих произведений в будущих, далеких от них эпохах кажется парадоксом.
В процессе своей посмертной жизни они обогащаются новыми значениями, новыми смыслами. Эти произведения как бы перерастают то, чем они были в эпоху своего создания. Мы можем сказать, что ни сам Шекспир, ни его современники не знали того „великого Шекспира“, какого мы теперь знаем.
…Автор — пленник своей эпохи, своей современности. Последующие времена освобождают его из этого плена. Литературоведение призвано помочь освобождению».
Выходим во двор с Бочаровым. Ходят медленно бабушки в платочках, сидят на скамейках всюду престарелые люди с палочками и костылями. И Михаилу Михайловичу, все так же кандидату наук, исполнится в этом году 75 лет. Климовский дом для престарелых.
Когда я вхожу, он сидит на стуле спиной ко мне.
Я нагибаюсь, я обнимаю его впервые за все эти годы.
— Вот и все… — слышу один только шепот. — Вот и все.
Он поворачивает голову, он смотрит на меня.
— Вот и все. Все.
Елена Александровна умерла.
Только что перевезли Михаила Михайловича в крохотную эту комнатенку в конце коридора первого этажа переделкинского Дома творчества. Поставили еще там раскладушку, чтобы рядом был всегда человек, который за ним будет ухаживать, еду приносить из столовой, убирать, — Галина Тимофеевна.
Временное пристанище. Опять. Все тот же парадокс: на старости лет Михаила Михайловича (первоначальный замысел, по-моему, Турбина) принимают в Союз писателей. Иначе, понятно, не было бы и Переделкина. И сам Турбин иронизирует: «Принимать Михаила Михайловича в секцию критиков и литературоведов — это то же самое, что принимать Эйнштейна в союз физиков».