Он подпрыгивал за ней с трудом, цепляясь за шерсть, не удерживая шею собаки, просто она была огромная, и его жалкая светло-фиолетовая кепчонка моталась сзади черной ее головы.
Алевтина петляла быстро, резко, опуская нос к траве, выискивала, вынюхивала и вдруг отскакивала, застывала. Но это был мужской рукав в траве или оскаленный башмак, будто срывали их, отшвыривая на ходу, или с маху выбрасывали из окон.
В этой местности он очутился первый раз, и страшней всего оказался крокодил, длинномордый, пригнувшийся перед броском на них у двухэтажного довоенного барака: острый с квадратными выпуклостями кусок расплющенной покрышки от автобусного колеса.
А барак — они подходили все ближе — стоял косо посреди пустыря, простыней на веревках, низких скамеек и мусорных бачков. За ними были видны деревья, густо, старые, как лес.
Алевтина вбежала в приоткрытую дверь первого из подъездов (всего дверей было три), он вошел за ней в гнилую полную тьму.
Под ногами скрипнули половицы, он вытянул руки нащупать что-нибудь пальцами. Нащупал деревянные, качнувшиеся под ладонями перила идущей наверх лестницы. И ощутил себя, стиснув перила, плотным, таким высоким, крепким, он мог вполне одолеть играючи лестницу, перешагивая две, а то и три ступени.
Но слева на этом первом этаже стала обозначаться электрическая щель приотворяемой от царапанья собачьими когтями квартирной двери.
— Можно? — заглянул он и вступил вслед за собакой в освещенный коридор. — Вы написали объявление, что пропала собака. Вот я ее и привел. Здравствуйте.
Он стоял высокий и сильный в фиолетовой кепке набекрень. Голова кружилась не в состоянии поверить — это он или не он?! Перед ним растерявшаяся низенькая женщина прижимала к себе вставшую на задние лапы, облизывающую ей руки черную маленькую собачку.
«Кланя с собачкой», — почему-то понял он вдруг прозвище Клавы малярши. Но, вместо того чтобы подмигнуть — «с вас бутылка», он снял кепку, наклонив голову, и пошаркал кедами об половик.
— Зовут меня Сеня, — сказал он.
На ней была розовая обтягивающая вылиня-лая безрукавка и тренировочные штаны. Она была такая стройная, с косынкой до бровей, с немного курносым, загорелым лицом и такими необыкновенными зелеными ожидающими, смотрящими на него снизу вверх глазами, покрашенными черными ресницами и такими же прекрасными бровями, что он глядел на нее, не шевелясь.
В правой руке у нее была ложка, она явно подогревала что-то, из коридора тянуло жареным маслом.
— О-ой, по-жалуйста, — даже заикаясь, пригласила Клава, — пожалуйста.
Газовая плита стояла сбоку, у окна, и Клава, робея перед ним, очень торопясь, размешивала вермишель на сковороде, а счастливая собака все подскакивала к хозяйке, передними лапами обнимая ее; он глядел не отрываясь на Клаву, на загорелую ее руку с ложкой, приоткрыв рот, но ни звука не произнося.
И тогда прямо на нее и на него начала вдруг прыгать вермишель.
Поджаренные вермишелины, как живые, выстреливали вверх, в стороны со сковороды. Клава стала защищаться миской и, нацелясь, с ходу прикрыла сковороду, выключила горелку.
— Я сейчас… сейчас! Чуть приберу. Я быстро. Мы в комнату сейчас. Пожалуйста… Я быстро!..
Дверь за ней прикрылась перед ним (он понимал: в комнате разбросана постель, жаркое одеяло, бегает туда-обратно, она переодевает кофточку и вот распустила до плеч, сдернув косынку, волосы…).
Косясь в сторону, он ждал — не подглядывает кто? Коридор уходил вправо, пустой, лампочки свисали редко. Комнаты были с обеих сторон, а эта, Клавина, последняя перед торцом (в отдалении — хорошо!), и окно за плитой (вентиляция?). А где плиты у других стоят?..
— Послушай. — Стукнули два раза ему в спину, точно в окошко, пальцем.
Из двери, что против Клавиной, высовывался довольно пузатый старик с острой бородкой, с большой лысиной, в кальсонах и в ковбойке расстегнутой.
— Загляни сюда. — Поманил он средним пальцем. — Секунду.
— Это обязательно, — объяснил Сеня. — Только потом.
— Так на секунду. На одну секунду!
Он прямо втащил его и усадил, сопротивляющегося, на табурет возле тумбочки и быстренько сел тоже, придвинув другую табуретку. Пахло от него старым бельем и еще ДДТ.
— Когда вермишель, — наклонился он к самому уху, царапая бородой, — подогревают с брынзой, она так катапультирует. Сама.
Старик смотрел на него, с удовлетворением усмехаясь, и откинулся, постукивая пухлыми пальцами по тумбочке.
— Сейчас в нашем мире, — продолжал он, помаргивая выпуклыми с сумасшедшинкой бледными глазами, — настоящего времени нет. Понял?! Для людей. Это не просто факты! Теория. Я — Уледов. Да, да, тот самый: Уледов Роман Витальевич.
Ничего не понимая, в отчаянии Сеня осмотрелся кругом. Помимо табуретов с тумбочкой, кровати, повсюду, как на складе, стояли картонные коробки, некоторые друг на друге, перевязанные бечевками крест-накрест.
— Документы, — пояснил Уледов, кивая. — Тут записи, тексты. Тут схемы. Вот тут чертежи. Это архив.
На широком носу его проступали красные жилки, на щеках тоже, и когда издали — как румянец. Толстый, румяный, с бородкой. Треугольной.
— Это… — сглатывая, сказал наконец Сеня и опять открыл рот. — Это ты меня так… Все у меня из-за тебя? Ты колдун?
— Ты захлопни рот. — В раздражении придвинулся Уледов, притянул его рывком за куртку. — Повторяю: настоящего времени в сегодняшнем мире нет! Сейчас повсюду обман! А для лимитчицы, что напротив, никуда ты не годишься, ты молодой. — И стал разворачивать, было похоже, карту. — Вот стрелки, видишь, как идти. У меня есть ход. Понял? Мы с тобой уходим, мы уйдем! Слышишь? Ты лезешь первым, поможешь. Чтобы я тоже смог…
Роман Витальевич цепко схватил его и все держал, стискивая больно, за локоть, пока вел, огибая, коробки. В углу Роман Витальевич остановился, посапывая, прищурился, отодвинул одну из коробок коленом.
Дыра в полу была как пролом с щербатыми краями, довольно большая. Уледов осветил сперва карманным фонарем. Там, внутри, были вбитые железные скобы, по которым спускаются — вроде в водопроводный люк. И правда, слышно было, как внизу где-то редко, редко каплет вода.
— Ну, — сказал Уледов с надеждой и погладил его по плечу, — держи. На…
Сеня быстро, царапая об стенку носками кед и нащупывая следующую скобу, спускался вниз. Стало холодно… И — все холоднее. Наверху, в дыре, постепенно удалялся круглый свет, но пока видна была еще заглядывающая сюда голова Романа Витальевича.
Скобы были ржавые, однако держались крепко, а сам спуск был просто замечательный, невероятный! Очень интересно. В кармане бился о бедро подаренный фонарик, прекраснейший, Романа Витальевича, и за пазухой топырилась сложенная вчетверо карта со стрелками.
Потом скобы кончились, был земляной пол, как в леденющем погребе. Сеня поглядел вверх. В светлой дырке — далеко — головы Уледова видно не было.
Он вытащил карманный фонарик, включил его. Впереди в одном, и в другом, и в третьем перескакивающем пятне света на полу были старые, очень, видно, старые каменные плиты, а дальше начинался, похоже, зал.
«Будет зал сперва, — предупреждал Уледов, — а дальше, обязательно по стрелкам, тогда просто».
Сеня спиной прижался к шершавой обледенелой стене. Отодвинулся, стал на карачки.
«То, что считают все, — вдалбливал полоумный этот старик, — настоящим временем, только связка, переход, понимаешь, связь наиничтожная с тем, что откроется, что будет. Необыкновенно».
— Ааааа… — послышалось впереди. — Ааааа-АА-АА.
От затылка к спине и в грудь, в руки, вниз пошло, как иголки. И — схлынуло.
Было опять тихо. Стучало лишь в голове сильно, ноги совсем ослабли. Показалось, наверное…
Сеня, ощупывая позади обжигающую льдом стенку, опираясь неслушающимися ладонями, поднялся.
Фонарик. Где фонарик… Дед все наврал. Сам, один забоялся. «Будет необыкновенно». А там Клава, она в белом платье, волосы до плеч… А его нет больше.
Клава. Я есть! Кла-ва!
Задыхаясь, он, прямо в секунды, подтягиваясь на руках, отталкиваясь раз за разом подошвами от скоб, вцепился — наконец-то — в верхнюю скобу из этой дырки, проклятой, наружу.
— Дед! — закричал он изо всех сил. — Слышишь ты?! Там ничего нет. Ни-че-го там нет. — Побыстрее высунулся из лаза.
Очень долго он мигал от блеска и соображал: все сверкало после дождя, близко стояли стволы деревьев, между ними кусты шиповника с мокрыми, сияющими цветами… Пахло лесом. Капельки дождя висели на паутине.
Он повернул голову, нащупал бинокль левой рукой и посмотрел в него.
Стояли серые высокие дома, на стенках было написано мелом: ЦСКА — параша! На краю детской песочницы перед ближайшим домом сидел усатый в соломенной шляпе и пиджаке в полоску нездешний старый человек, жевал, отщипывая, батон.
— Голосуйте за нашу учительницу! — выкрикнула, выскочив откуда-то, быстрая, тощая девчонка. — Голосуйте за нашу учительницу! — В руках у нее трепыхалась пачка листков. — Уважаемые взрослые!
Голосуйте, пожалуйста, в райсовет за нашу учительницу! Людмилу Николаевну Брюханову! Голосуйте за нашу учительницу! Уважаемые товарищи взрослые…
Сеня опустил бинокль. Это была та же Поклонная, только другой проезд — дальний, наверно.
— Ты как сюда залез? А?! Ты зачем в люк залез?! Где твоя мама? Почему это люк открытый?
Проклятая девчонка, она подскочила, она закрутилась, нагнувшись над его головой, размахивая, как широкой плеткой, пачкой своих листовок. — Отвечай, где твоя мама?! А? Ты из дома убежал?! Да?!
Он присел и, как будто он черепаха, втянув в плечи голову, медленно полез назад, вниз.
— Помогите! В люк упал! Помогите! Там мальчик упал! Помогите! Такой маленький.
Уцепившись за скобу, не зная, больше не представляя, куда деваться, прислушиваясь и весь съежась, совершенно несчастный, он висел.
Мама. Но ведь мамы нет у него. Просто он не нужен никому.
— Мальчик в люк упал, ой, мальчик упал…
Но визги ее все тише (значит, убежала людей звать). Тогда очень быстро он начал выкарабкиваться наружу, и нездешний человек в шляпе помогал, подхватывал.