— Спасибо, — вставая, закивал Сеня, вырываясь у него из рук, но тот присел перед ним на корточки.
— Мальчик, а на квартиру к вам можно стать? Мальчик, спроси. Ладно? Я заплачу, вперед заплачу. Ладно? Может, знаешь, что такое беженец?
— Да, — сказал Сеня. — Это я. Ну до свидания. — И припустил от него со всех ног.
Лишь заползши в кусты, поскорее, на четвереньках, он оглянулся осторожно и выдвинул бинокль.
Однако человек не двигался. Глаза его были выпуклые, с надеждой, сумасшедшие, как у Романа Витальевича.
Сеня быстро прополз дальше, дальше через кусты, выбрался на асфальт.
Низко свисали листья деревьев, где-то с силой ударял мяч о проволочную сетку загородки — верно, большие дылды тренировались в футбол. А весь тротуар под ногами был в узорах после дождя, мокрых и пыльных вперемежку: отпечатки пыльных веток с частыми-частыми отпечатками листьев. Это была уже не весна, а лето.
Издалека начал вроде приближаться, нарастать и перекрыл все звуки мотоциклетный трескучий грохот, но никакого мотоциклиста видно не было. Потом рядом, за домом, отстреливаясь, стал утихать мотор и — стих. Запахло даже тут газами.
Когда Сеня бегом завернул за угол, вокруг мотоциклиста стояла уже уйма народу.
На мотоцикле, упираясь длинными ногами в асфальт, прочно сидел великан. И все люди, задрав головы, глядели на него.
На гигантском рокере был белый космонавтский шлем, черная кожаная куртка, кожаные штаны, заправленные в высокие тяжелые ботинки.
Сеня протиснулся к нему совсем близко, тоже задрал голову.
— Покатай, меня покатай, — просили люди, отпихивая Сеню со всех сторон кулаками, лопатками, ведерками, куклами, они с обожанием, завистью, в восторге смотрели на рокера-великана. Ему было лет семнадцать, и он был горбун с тонким, наконец-то умиротворенным лицом. Его мотоцикл был такой красивый, вишневый и гладкий, что его хотелось лизнуть.
— Поеду с тобой?.. — прошептал умоляюще Сеня. И огромный рокер покосился на него сверху оценивающим, добрым глазом много страдавшего в жизни человека.
— Поехали. — Указал он щедро на сиденье сзади, и, подпрыгнув два раза, влезая по колесу, Сеня утвердился в седле над всей этой толпой.
Водитель отстегнул от пояса громадные очки, надел их, подтянул царственно перчатки с раструбами, и Сеня крепко-крепко обхватил его руками.
Выстрелила газами выхлопная труба и затрещала пулеметным грохотом, и полетела по асфальту стремительная мощная машина. Убегая, мчались назад от этой силы стены домов, решетки, деревья, люди, непонятно что. А когда закончился асфальт, тут же стали подпрыгивать упрямо не боящиеся никого и ничего колеса.
Водитель тоже был с этого двора… И родители его, может, оба были горбуны? Но у него вовсе это не так заметно! И родители делали ему все! И мотоцикл — ему.
— С горки попробуем? — повернул голову водитель. — Давай. — Поехал с горки тут же.
Мотоциклист упирался в землю ногами, гора была небольшая, скорость маленькая… Под колесами проминались, как настил, прошлогодние иголки хвои, оранжевые от дождей, даже красные. И валялся сверху яркий, чистый клок березовой коры.
Мотоцикл прокатил мимо куска коры и вдруг медленно, потом все скорее поехал сам назад, вверх, задом наперед.
Они остановились снова на вершине.
— Слезай, — тихо сказал водитель в космонавтском своем шлеме.
— Не проедешь?.. — Сеня сполз на землю.
— Почему, попробую. Что же это такое… А ты давай в обход! Будем ждать друг друга, малыш.
Он стиснул широко расставленные рога руля: — Прорвемся! — нажал на педаль стартера, рванул вниз. И Сеня бросился в обход.
Сеня бежал, растопырив руки, ничего больше не слыша, только бухало и бухало сердце. Потом сразу ворвался за спиной догоняющий его топот. Собака обогнала его, присела.
А он протянул к ней пальцы.
Она понюхала их, шевеля ноздрями, как вообще незнакомое. Нос у нее был серый, твердый и сухой, будто вставленный в живую шерсть деревянный треугольный кусок.
— Аля… — сказал он.
— Кажется, он разбился, — дохнула ему в руки собака.
— Врешь! Ты врешь! Врешь! Ты врешь!! — кинулся от нее прочь.
Но собака скакала рядом. — Вернемся?.. Он почувствовал запах шипящего на сковородке масла. Были светлые морщинки возле подкрашенных, поднятых к нему покорных глаз на милом, загорелом, курносом лице, латунная ложка в большой рабочей ладони, и запах поджаренной с брынзой вермишели…
— Отправили его в больницу?! Да? Скажи?! Где?..
Собака скакала рядом.
Он не заметил даже, как скатились они вниз по ступеням, повернули.
Перед ними был длинный, низкий зал с мраморными многоугольными колоннами. На белых стенах торжественно выступали скошенные темно-красные плиты — фальшивые флаги из мрамора. Ничего общего он не имел, этот подземный, скользящий под ногами переход с подземным залом Романа Витальевича.
Наконец он кончился, они взбежали вверх, нырнули сразу, как будто это парк, в аллею. Рядами мелькали молодые, но уже потолстевшие деревья, а справа были высокие сплошные кусты. За кустами грохотал, шипел, ревел навстречу невидимый через кусты другой мир.
— Ребенка не задавите! Послушайте!!! Ребенка…
Ударило, оглушая, в ноздри пылью, гарью, гулом на вдруг широченном каменном пространстве.
— Аля, — плача, закричал он.
Потная, яростная толпа несла его, словно разрывая въехавший едва не на тротуар желтый маленький автобус.
Кто-то подхватил его под мышки на бегу, поднимая вверх, и он увидел над крышей автобуса клонящееся солнце и огромную, как будто старинную арку, а на ней во все стороны летели кони, вставшие на дыбы.
— …Победы. Площадь Победы, — объяснил механический голос в микрофон уже внутри машины над сбитой затылок в затылок толпой. — Следующая остановка…
— Чей ребенок? Это чей ребенок?!
Но он в мгновение съехал с рук и на коленках, вздрагивая, между отступающими, поднимающимися перед ним ногами прополз под сиденье, вжался в пол.
Это был всеобщий мир усталых, понурых ног. А дух был тут… он только сглатывал комок в горле. Он теперь лежал боком, скрючась в три погибели под последним сиденьем на черной, как земля, тряской подстилке. И все кроссовки оказались вблизи почти что на одно лицо, и очень не любили они соседние пропыленные старые сандалеты, и даже вострые босоножки с накрашенными ногтями. Хотя сандалеты и босоножки сами были хороши.
Правда, мелькнули один раз светлые, радостные туфли на тоненьком чистом каблуке, и их захотелось обнять. Но так далеко протянуть руку он не мог и задремал от качки, всей щекой прижимаясь к своей подстилке.
Сеня дрогнул, заморгав, от того, что автобус стоял. Может, давно и совершенно пустой. Обе двери были раскрыты. Он выполз, сел возле задней двери и спрыгнул осторожно с подножки.
Вечерело. Не было никого у остановки, явно последней. Кругом были поля, темнел вдалеке лес. Пахло травами… Потом в автобусе ожил все-таки мотор, завелся, задвинулись двери.
Он побежал, но шофер не слышал, не видел, а он смотрел, как уходит по шоссе автобус.
Он вернулся назад к остановке. Всюду были поля, чернел неподвижно брошенный трактор, лишь далеко, непонятно где стали загораться мелкие огни.
Он приткнулся под навесом на ребристой, из железных полос скамье, подтягивая к подбородку зябнущие колени. Мама… Где ты? Баба, деда… Сколько…
«А времени, времени-то и нет, — опять шептал, кричал, наклонясь над тумбочкой, Роман Витальевич, не в состоянии никак разъяснить ему, что есть только отрезки времени. — Понял?! Потому и в воспоминаниях живут один отрезки! Потому что дух и ум человечий, — кричал старик, — еще подвижней, легче воды! Понял? Коли есть легкость души, свобода, — с завистью шептал старик, — сумеешь увидеть будущее».
Сеня перевернулся на правый бок, надвигая на уши курточку. Значит, это будущее.
Да фонарики, да и качаются!..
А фонарики…
Шло будущее. Какой-то человек шел по полю под луной и пел во все горло песню. Он сам покачивался.
У него в руках были набитые доверху авоськи. Он брякнул их об асфальт перед навесом и начал отбивать чечетку.
Я из кино иду.
Я никого не жду.
И никого не смогу я полюбить!
Он приплясывал, поворачиваясь, отбивая дробь, лупил в ладоши. Волосы его развевались, и он явно был не из кино.
Это была вообще загадка: куда они топают, люди (всегда!) через поля, через леса, в одиночестве с одними авоськами.
А человек все подплясывал на последней остановке. Этому, видно, было теперь наплевать на свои авоськи, к чему их тащить.
Потом он кончил плясать, весь передернулся и провел по лицу сверху вниз ладонью, что-то сказал очень медленно сквозь зубы. Был это невысокий тщедушный человек, луна светила ему в спину, и какое у него лицо, было не разобрать.
Он, как слепой, двинулся вперед, протягивая скрюченные пальцы, и Сеня начал приподыматься, отодвигаться и враз откинулся на скамье в угол.
— Ты. Кто. Такой, — тихо и раздельно сказал пьяный.
— Я? — пробормотал Сеня.
— Ааа, — разглядев его, махнул рукой человек и плюнул, уселся к нему на скамейку. Был он довольно молод, в перемазанном комбинезоне и с измаранными щеками и лбом, но, показалось сейчас, почти что и не пьян.
— Так. Сколько лет тебе?.. По-больше! — рассудил сам с собой за Сеню, не глядя на него, измазанный человек. — Теперь запомни! Меня зовут Кир. Не Кирюха, ясно?! Не Кирилл. Кир!
— Кир, — согласился Сеня. — А я Сеня.
— Ну, это хорошо, что ты Сеня, — загадочно кивнул Кир. — Значит, будет веселей, — еще загадочней рассудил Кир. — Главное. — Он потряс перед ним кулаком. — Отрегулировать насос. Ясно? Подача горючего — это все.
Но только одно опять стало ясно, как он пьян.
— Стоп! — угрожающе предупредил Кир. — А ну не бежать! — И Сеня покорно поднял снова на скамейку спущенные было вниз ноги. На черном лице Кира блеснули оскорбленно яростные глаза. — Иш-шь т-ты бегун. Беглец. А вот мы отведем тебя в рай.