В одной руке висели у него обе авоськи, другой он тащил и тащил Сеню за руку куда-то. Они брели, спотыкались по колкому, убранному, темному полю.
— Стоп, — сказал Кир. — Пряники сперва. На дорожку. — Опустил раздутые авоськи и в громко зашуршавших кульках нашарил действительно пряники, твердые, как камни. Сеня послушно, с трудом разломал пряник, с жадностью соображая, что весь день не ел.
Он жевал и жевал свой пряник, когда Кир, внезапно исчезнувший куда-то, протянул руку сверху, с трактора.
— Быстрее! Сюда!
Фары загорелись, и от них все кругом, земля, небо, стало еще черней.
Когда он втиснулся быстро к Киру в кабину трактора, трактор дернулся и пополз, переваливаясь, срываясь, ухая в ямы и с ревом взлезая, выползая опять наверх.
Бешеный от водки и азарта, Кир дергал резко, переставлял рычаги. Длинные волосы мотались, падали ему на глаза, рот у него был ощерен. Выплывали сбоку в свете фар туманные березы, остроконечные, в тумане скирды, уплывали снова во тьму в реве, в рывках, толчках.
— Уу-ух ма-ши-на! — орал ему в ухо, поворачиваясь на секунду, Кир. — Давно списать надо! Сеня-Сеня… — и опять дергал плоский рычаг. — Я танкистом был, ясно? — орал снова в ухо Кир. — На тракторе чего учиться, сразу сел и — пошел, Се-ня!
— Ты сильный, значит? — спросил Сеня в ухо так же.
— Я? — обернулся Кир. — Запомни! Сильный… Дуб и дуб. — Он плюнул. — А кто слабак раньше: вот он я!
«Ты свистун, — очень мудро подумал Сеня. — Одному боязно было ехать, а перед младшим такой храбрый Кир».
— Гляди-ка, во-он, — указал вперед Кир. — Наша уже бригада.
Впереди, а потом и сбоку сквозь натужный, сквозь тот же рев мигали огни.
— Наши, — оборачиваясь, подтвердил Кир. — Будешь у меня ночевать в бригаде. Утром пойдет машина… Куда тебе обещал. Ясно? Там и всего-то семь километров.
Но — «куда обещал» — Сеня вспомнить не мог. Лишь одно было ясно все же, что Кир и вправду тракторист.
В избе было жарко, душно, а после щей и теплого молока из кружки все бурлило в раздутом пузе, что-то бурлило. Он лежал в закутке у Кира на железной койке с матрацем, набитым колючим сеном, укрытый старым лоскутным одеялом. В зашпаклеванное, будто это зима, окошко светила ровная, круглая, большая луна.
Похрапывало в избе, сплошь посапывало; сюда ближе, к загородке, старики спали, отец и мать Кира, дальше — сестра с мужем, дети их. Там была тьма.
Кир, раскрытый по пояс, лежал на своей койке в луче луны, тощий, в мазутной майке, волосы у него разметались по подушке, руки были над головой, а глаза мигали в низкий потолок.
— Как мне тут все остоубенило, — шепотом сказал Кир. — У тебя курить… нет?
— Нету, — прошептал Сеня. — Да мне тоже. Знаешь, я сперва маму искал.
— Маму?.. — повернулся Кир, койка у него заскрипела. — Она чего, бросила тебя?
— Не знаю. — Сеня помолчал. — Я с бабкой и дедом живу.
— Так она тебе зачем такая! — сразу резко не одобрил Кир. — Раз сама бросила. Отрезал — и все!
— Не знаю я, — сказал Сеня.
— Это… Это конечно, — подумав, покосился на Сеню Кир. — Ясно. Спать. Встанем завтра, и мы — туту! Туту.
…Он пошел медленно через поля, один, без Кира: попутки не оказалось, и Кир раньше вечера выбраться не мог, но он сказал, что тут семь километров, а дорога одна, прямо и прямо.
Солнце еще невысоко стояло над полями, оно было над самой дорогой, вдалеке. Он шел все быстрей. Идти было пока не жарко, и насекомые не все проснулись, и дышалось легко. Вот так бы шел всегда по этой хорошей дороге веселым шагом в утреннем солнце через поля.
Почему он оказывается вдруг высоким и опять уменьшается?.. «Перескакиваем через отрезки, это обыкновенно, — успокаивал ненормальный Роман Витальевич. — Туда, сюда. Это бывает. Просто люди до сих пор еще очень многого не понимают в нашем мире».
Солнце поднималось незаметно выше, выше над полями, он стащил с себя куртку на ходу, засучил рукава. Кир сказал, что работа будет сезонная, далеко в отъезд, рабочие им во как нужны. Кир устроился к ним мотористом: «на реке просторно, а мотор един». Значит, будут вместе.
Он давно шагал по дороге, солнце давно палило в голову, хотелось в тень. Дорога, конечно, была одна, но сбоку начались кустарники, деревца, деревья побольше, там, наверно, были тропинки в тени.
Он вошел в кустарник, дальше еще, под деревья, двинулся по тропинке, вышел на солнечную поляну…
Растения, яркие от солнца, в два человеческих роста стояли перед ним стеной.
Он лег перед стеной на живот в густую, в теплую траву, натянул на лоб кепчонку и вытащил из кармана бинокль на ремешке. Теперь он был в засаде, следопыт. Поэтому лежал, не шевелясь, слушал счастливые сплошные голоса насекомых, и было похоже, что сыплется по листьям, не застилая солнце, мелкий такой, слепой дождь.
Наконец, появилось: сбоку журчит ручей. Он прижал уши ладонями, подождал, отвел сразу обе ладони в стороны. Самый скорый способ проверить слух.
И верно: текла река. Сеня осторожно, пригибаясь, принялся подползать к ней, чтобы понаблюдать водопой.
Ближе к воде, как обычно, начинался песок, по нему переползал, срываясь с бугра и опять на бугор, муравей без одной ноги.
Сеня смотрел на этого калеку, урода, привстав на руках. Такому незачем было мучиться и жить. Он схватил его и с размаху швырнул в ручеек, в самую глубь реки.
— Поплыл! Ух ты! Поплыл, — вскочив, в восторге завопил Сеня и побежал, поскакал вдоль ручья.
…Он вошел сперва по колена, а потом дальше в ледяную воду, ополоснул лицо и грудь. Оглянулся. Неподалеку, фыркая и отдуваясь, плавал, как большой тюлень, начальник, поглядывая на него.
Шел снег. Но пока редкий — снежная крупа. На берегу на чурбачках сидели у костра сезонники-работяги в запахнутых ватниках, подставляя скрюченные ладони огню. К плавающему начальнику и к дурачку Сене, что хотел закаляться, как начальник, они сидели спиной.
Сеня, лязгая зубами, отбросил на берегу мокрое полотенце, натянул ватник и влез, дрожа, в рваные штаны. Начальник тоже наконец, разбрызгивая в обе стороны воду, вышел из реки. Он растерся до огненного цвета и голый, надев очки, в упор поглядел на катер. Тот по-прежнему прочно стоял на мели, их голубой БМК, буксирно-моторный катер, и к нему прицеплена была такая же неподвижная жилая старая баржа.
«Ну, слезай! — попросил Сеня Кира. — Кир, слезай! Кир…»
Катер в который раз застучал отчаянно, из последних сил и опять начал ерзать в судорогах задним местом — чуть вправо, чуть влево, чуть вправо, чуть влево, чуть вправо, чуть влево голубой кормой. Масляный крученый столб рвался у него из зада, а хлопья его мученической пены взлетали кверху бесконечно из-под кормы.
Не получалось снова ничего.
«Ну! Ну! Ну! — еще и еще, еще, еще молил Сеня катер. — Ну!»
И катер дрогнул все же, пошел кормой. Сеня, ликуя, обернулся.
— Ах ты, — сказал начальник Алексей Петрович, — сачок, Кирюха долбаный, твою мать! — погрозил он катеру большим, как у боксера, кулаком.
— Хлопцы, гляньте, а дурачок все лыбится, он лыбится… — высоким голосом, заходясь, сказал, привставая у костра, психованный Витька-Калач.
— Да всунь ты перо ему в жопу, — медленно и спокойно посоветовал кто-то, но — кто и кому, Сеня уже не разобрал.
Катер снова спешно тащил баржу, на катере был Кир с начальником, на барже свисал, мигая, фонарь с перекладины крыши посередине трюма, там резались, разыгрывая кого-то, в карты, их тени качались на брезентовых стенах, по мешкам и по ящикам.
Сеня лежал на мешках, за ящиками. Сеня слушал.
— О-оо, бубны идут.
— А у тебя… Чего-нибудь?
— Так себе.
— Ладно, валяй.
Если бы можно было уменьшиться, как раньше. Что это значит у них — «перо»?..
Сеня нащупал палочку в петле, расстегнул; на палочки застегнута была закрышка «окна» в тонкой стенке. Тут же запахло рекой, полетели брызги в лицо. Сквозь сеточку от мошкары видны были бегущая река и небо, совсем еще не темное, ведь были только сумерки.
— Э, у него два туза.
— Пойти на пять?
— Шуруй!
Река неслась под ним с невероятной какой-то скоростью. Течение было сильное, и длинная осока сплошными полосами застелилась в серой воде. Может, берег близко, рядом…
— Поселок! Братва! Поселок…
Все выскочили на палубу, молча смотрели вверх. На катере заглох мотор, и слышно стало, как далеко с берега кричит кукушка.
Над обрывом видны были бревенчатые избы, между ними редкие вершины елей, но не лаяли собаки, не дымились трубы, не видно было нигде людей. Это был четвертый на берегу брошенный — явно — поселок. Становилось похоже, что они уже последние на реке.
Опять посыпал редкий снег. Везде, где приставала сейчас баржа, были раскрытые дома, измятые бумажки, катящиеся в ветре, кучи расколотых консервных банок. Лишь в третьем поселке за избой возле самого леса раскачивались тихо гимнастические кольца.
На катере вылез с трудом из-за штурвала Кир и длинной палкой начал беспорядочно тыкать в воду, ощупывая дно.
— Это что?.. — крикнул вдруг Витька-Калач.
Через реку наискось уплывали отсюда брошенные коровы. Телята, вцепившись зубами им в хвосты, захлебывались и тонули. А коровы плыли, выбивались на мель, карабкались через нее, таща за собой телят, скорей, скорей, и опять плыли, выставляя кверху оскаленные обезумевшие головы.
Кир на катере бросил палку, кинулся назад к штурвалу, коровы указывали путь, есть фарватер.
Очень быстро, торопясь, застучал мотор, натянулся трос. И толчок — они опять засели.
Под самое утро на стоявшей барже к Сене пришла Клава.
Все лежали вповалку около печки, а над нарами висел банный туман: сохла одежда, в которой толкали баржу в реке.
К нему вплотную, на животе — как все, полуголый — лежал Витька-Калач, плечи у него подрагивали, будто плакал.
На изрисованной наколками спине Витьки Сеня разглядел, когда раздевались, надпись: «Мне дайте обратный билет, я давно заплатил за дорогу».