Пальтяев ошалело глядел на него.
Белая голова мальчишки была неровно острижена «лесенкой», а в стороны торчали большие и розовые, облупленные на солнце уши.
— Ты кто такой? — наконец выдохнул Пальтяев.
— Шашурин, — прошептал мальчишка.
— Нет, ты откуда взялся?!
— С Витима.
— А сейчас?..
— Во-он, с поселка…
Пальтяев обернулся: по берегу бегала лохматая собака с белым, закрученным бубликом хвостом. Потом заметил, как шевелится вдалеке трава у склона и сверкает на солнце коса, наконец увидел лодку у берега, в стороне, она была побольше той, на которой уплыли рыбаки. Это, верно, косари из поселка приехали заготовлять сено.
Пальтяев поскреб бороду, потом нерешительно присел на корточки перед мальчишкой.
— А ты к кому пришел, воин?
— К дяде Васе, однако, — тихо сказал Шашурин. Нос у него был тоже облупленный, розовый и блестящий, а у носа веснушки, как у всякого мальчишки на свете.
Пальтяев смотрел на эти веснушки, наконец улыбнулся, взял мальчишку за плечи.
— Он тебе кто — дядя Вася?
— Дружок мой, — рассеянно сказал Шашурин, оглядываясь по сторонам.
Пальтяев, усмехаясь, вспомнил длиннорукого и нескладного «дядю Васю» с его английскими поговорками из «Огонька».
— Ну, дяди Васи нет сейчас. Он тут еще… с Сергеем ушел…
Пальтяев все разглядывал мальчишку. Сидеть на корточках было несподручно, Шашурин молчал.
— А знаешь… — сжав худые пацаньи плечи, заторопился, вдруг надумав, Пальтяев, — мы с тобой сейчас кашу сварим, такой ты еще, брат, не ел, и чай попьем, большой костер разожжем! А? Ты любишь гречневую?
— Угу, — сказал Шашурин. — Только если масла много.
— Много, очень много, — заверил его Пальтяев и привстал. — Сколько хочешь. Ты обожди, я сейчас. — И побежал по барже к носу, где была крупа. Наконец, гремя чайником и кастрюлей, помахал Шашурину мешочком с крупой. — Давай! Мы с тобой быстро…
Они спустились по трапу на берег, и Пальтяев разложил большой костер, поставил кипятить чай и варить кашу.
Шашурин сидел рядом, обхватив руками коленки, и подбрасывал в огонь тоненькие ветки, тут же вертелась собака, помахивала хвостом.
— Ты знаешь, брат, какой город Москва? — спрашивал Пальтяев, — такой город… и метро. А в метро, брат, всюду люстры, все блестит.
— Это как, люстры?
— Ну, такие лампочки, стекло… ну, что нельзя трогать, а то разобьешь, понимаешь?
— Угу.
— И народу везде уйма. Толпа… И курить нельзя, понимаешь?
Шашурин моргнул.
— Поезд там ходит, — продолжал Пальтяев, — а внутри диваны, сиди отдыхай, едешь себе и едешь, куда хочешь. И свет там всегда горит…
— Это тоже люстры? — спросил Шашурин и вздохнул.
— Ну, не люстры, а вроде, просто такие лампочки…
Пальтяев помолчал, набрал полные ладони гальки, опять высыпал.
— Билет себе купишь…
Шашурин заглянул в кастрюлю:
— Выкипело уже.
Пальтяев вскочил, долил воды, поглядел сверху на мальчишку.
— Обожди, сейчас соль принесу и масло.
Шашурин кивнул и вдруг, обхватив руками вырывающуюся собаку, стал валить ее на гальку, норовя усесться верхом.
Пальтяев усмехнулся и побежал на баржу. Соль куда-то запропала, он искал ее, ползая по трюму, нашел и, подхватив бачок с маслом, торопливо вылез наверх.
Костер дымился и булькал чайник, но Шашурина у костра не было, не было и собаки.
Пальтяев сбежал по трапу, поставил бачок на гальку.
— Ша-шу-рин! — закричал он, сложив ладони рупором, и прислушался. — Ша-шу-рин!
Никто не отвечал.
Лодка все так же стояла у берега, но косарей в траве не было видно.
Пальтяев долил в кашу воды, каша подгорела. Да и бог с ней…
День был жаркий, со всех сторон на Пальтяева летела мошкара, жужжали желтые оводы-пауты ростом с навозных мух. Пальтяев придвинулся ближе к костру, набрал в котелок каши и стал ее есть.
Кри-кри-кри — слышалось над головой Пальтяева. Над берегом на острых крыльях планировал старый сокол, он был большой и серый.
— Эге-гей, баржа-а-а… — донеслось откуда-то сверху, за спиной.
Он бросил ложку и вскочил: то шли к нему в гости Шашурин и косари!
— Эге-гей, баржа-а-а…
И он посмотрел вверх, где над гипсом темнели ели.
То были не гости. Две фигурки стояли там, наверху, и махали ему, это вышли наконец из маршрута Сергей с дядей Васей.
Пальтяев молча смотрел на них, поднял руку и помахал.
Когда он проснулся, было совсем рано. Сбоку храпел дядя Вася, потом потянулся Сергей в своем мешке, и Пальтяев прижмурил глаза.
Голый Сергей, белый и тощий, бесшумно полез из мешка, сел и надел трусы. Он спал всегда голышом, «чтобы дышало тело».
Мыльница выскользнула у него из рук и хлопнулась о доски. Сергей поднял ее, прислушался: Пальтяев сопел и еще присвистнул.
Тогда Сергей намотал на шею полотенце и соскользнул с нар.
В трюме булькала вода, через дырку брезента-крыши просовывалась солнечная дымная полоса. Эту ночь все трое располагались в трюме, Пальтяев перешел на свое прежнее место, а начальство — Сергей — обожало равноправие, и в капитанской рубке ночевали сороконожки.
Сергей тихо вылез наверх, и Пальтяев прижался лицом к дыре в брезенте.
Осторожно балансируя, Сергей спускался по трапу, белея над речкой, мелко переступая деликатными комнатными ногами, полотенце трепыхалось на нем, как шарф.
Ступив на гальку, он размотал полотенце и аккуратно расстелил его на камнях. Затем стал лицом к солнцу и что было сил замахал, заработал белыми палками-руками и оказался похож на мельницу. У Пальтяева зарябило в глазах.
Лицо Сергея с вялым подбородком и тонким носом бурело от напряжения. Жидкие светлые волосы метались в стороны, падали на лоб, трудовой пот поблескивал на бровях и под носом.
Потом Сергей начал складываться пополам, как перочинный нож, с хрустом приседал, возвышался снова, будто на резинке, и наконец замахал ногами.
Пальтяев кусал кулак, очень боялся фыркнуть.
А Сергей уже ринулся к полотенцу, улегся на него и, мучась и изнемогая, отжимался от камней на руках. Острые лопатки жалобно выпирали у него под кожей и просвечивали ребра, на плечах Сергея цвел розовый загар, присыпанный точками веснушек. Сергей очень хотел стать сильным…
Пальтяев усмехнулся и вдруг пожалел его: сам-то он мог, пожалуй, свалить Сергея одним тычком.
И, все еще усмехаясь в бороду, Пальтяев закурил, не торопясь выпустил дым колечком и снова заглянул в дырку.
Сергей, высоко вскидывая костлявые колени, маршировал по гальке.
Лицо у него было теперь благодушное и усталое, будто все мешки перетаскал, — Сергей был слишком прост. Иногда Пальтяеву даже казалось, что это совсем младенец и только затем и живет на свете, чтобы по утрам вымахивать себе силу да ловить спиннингом рыбу…
Пальтяев опустил голову на мешок и прикрыл рукой глаза, сбоку все так же похрапывал дядя Вася. И слышно, как на берегу полощет горло, булькает и отплевывается, начищая зубы, Сергей. Он был чистюля, а это всегда выходило боком.
Вчера весь вечер они как проклятые надраивали баржу, будто это военный крейсер, да отливали воду и опять с места на место таскали кули с мукой: оказывается, в трюме был «настоящий свинарник» и воняло. Сергей не ругал Пальтяева, и Пальтяев молчал, но чего молчал дядя Вася, если после маршрута полагается отдых, а не лизание барж, было не очень ясно. Правда, дядя Вася был чокнутый, его хоть запрягай каждый день, как лошадь.
Пальтяев выплюнул табачную крошку и посмотрел на часы: было без трех минут семь. Сейчас Сереженька заорет: «Вставать, мешки таскать!»
— Ребята! — крикнул Сергей. — Вставайте! Пора уже…
У всех людей по закону был выходной, но после завтрака Сергей, конечно, угнал дядю Васю копать шурф, а Пальтяева потащил с собой, «рядышком»:
«Проверим, по-моему, там тоже диабазы», — как будто Пальтяев консультант, сам он не мог проверить.
Они отошли от гипса по берегу с добрый, наверно, километр и наконец влезли наверх, и тогда, помахивая своим молотком, Сергей полез в чащу. Пальтяев, ругаясь про себя, продирался вслед.
Чаща была самая похабная — сплошные сухие лиственницы, тощие, с серыми, оттопыренными клочьями коры и проклятыми ветками. Ветки тыкались в лицо, Пальтяев отбивался от них, ломая их направо и налево, и отплевывал паутину.
Было жарко, и Пальтяев весь вспотел. Ветки хрустели под кулаками и под ногами. Он все проваливался в выбоины между кочками: все кочки тут были посыпаны, будто ржавыми опилками, старой хвоей, и ноги скользили.
Когда Сергей наконец нашел диабазы и отбил образцы, задумчиво повертел иху носа, словно обнюхивая, Пальтяев вытер кепкой лицо, с удовольствием полез в карман за кисетом. Но Сергей, нагрузив образцами рюкзак, тут же потащил дальше, к шурфу.
Чаща редела. Они без шума, по мху вышли на поляну, остановились. Пальтяев опустил на землю рюкзак.
Сырая и желтая куча глины вздымалась к небу, сверху торчала кайла. Рядом с кучей, на дне аккуратной могильной ямы, лежала дяди-Васина лопата. Над поляной кружился сокол, а слева, где стояли высокие лиственницы и был тоже обрыв к реке, напевал человек:
Моя родная
Ин-доне-зия…
У края обрыва сидел, ссутулясь, спиной к ним дядя Вася, высокий и тощий. Он строгал ножичком палку и пел.
Рядом в траве лежал на животе мальчишка и смотрел вниз, стриженая голова его посверкивала на солнце.
Пальтяев, вытянув шею, посмотрел себе под ноги, тоже вниз; под обрывом, переливаясь, сияла река. Крохотная баржа стояла далеко-далеко, как игрушка, она была впаяна в воду. Далекая ее брезентовая крыша белела под солнцем. А по той стороне, за рекой, белым цветом затопляя весь берег, шли тальники. За ними до края света в фиолетовой дымке уходил зубчатый лес.
— А как будем плыть? — спросил мальчишка, не оборачиваясь.
— Так и будем, прямо, — сказал дядя Вася, сминая песню, и опять замурлыкал. Он, должно быть, разглядывал обструганную палку, наклонял голову вправо, потом влево: то была новая ручка для ножа.