— А если руль сломается?
— Тогда мы елку к корме прицепим, будет тебе, как хвост в воде, — уверил дядя Вася, — чтоб баржа не виляла. Через перекаты перейти, а там прямо. Барженка крепкая, ничего. Зато, Гошка, там башни, крыши острые, а наверху палки чистого золота.
— Золота? — переспросил Шашурин.
Пальтяев молча глядел на него. Оказывается, его звали Гошкой, как всех тут у них, каждого третьего. Потом посмотрел на старого трепача, хотел нарочно кашлянуть и раздумал.
— Золото. И будет народ встречать, а мы им… Ну… ну, мы им наши, северные. Вон, набери и давай. — Дядя Вася поднял обломанную ветку лиственницы и помахал. Бордовые шишки торчали на ней, как маленькие твердые розы.
Шашурин рассмеялся. Сергей не выдержал и тоже фыркнул.
Дядя Вася обернулся, отложив нож. Лицо у него было коричневое и вроде сонное, все в морщинах. Он подмигнул, хотел что-то сказать, но Шашурин вскрикнул и показал пальцем на лиственницы.
Между стволами мелькнул зверек, светло-коричневый, величиною с белку — длинное туловище, белая грудь и пушистый хвост.
— Горностай, — шепнул Сергей и, расстегнув чехол фотоаппарата, навел ФЭД.
Зверек мелькнул снова и исчез.
— Они так, — ухмыльнулся дядя Вася. — А ты им рыбьи кости или мальков пораскидай, приметит и будет бегать. Ест себе у самого костра и не боится. — Он поискал кисет в траве.
— Давай сверну, — попросил Шашурин и поднял сложенную газету.
Пальтяев смотрел, как слюнявит, стараясь, чужую цигарку Гошка, вертя стриженой головой и косясь на лиственницы. И хотя Пальтяев знал, что все это правда, что, случалось, и горностаи приходят к костру, но не мог больше слушать прокуренный голос шурфовщика, видеть длинное его лицо и вдруг почувствовал, как поднимается злоба, и сам не понимал, что такое.
— Пойдем, — сказал шурфовщик и встал, был он тощий, как жердь, и длиннорукий. — Пленки-то много, Сережа? Тогда идемте, снимете одну штуку.
Шашурин вскочил, взмахнув кулаками, и первым побежал вдоль обрыва. Сергей с дядей Васей пошли ему вслед.
Пальтяев смотрел, как они уходят, потом сунул руки в карманы, пошел тоже.
…Они с трудом, осторожно спускались по склону, цепляясь за корни. Земля сползала у них из-под ног, стекала вниз, и катились камни.
Справа был выступ. Шашурин остановился, держась за куст, и присел на корточки.
И вдруг от выступа оторвалось с шумом что-то серое и большое и, взмахнув крыльями, метнулось вверх.
Все замерли.
Цвик-цвик, цвик-цвик — непрерывно неслось от выступа тоненькое пищанье.
Над головами людей нервными зигзагами носилась соколиха и кричала. Сверху кружился сокол и тоже кричал.
Люди осторожно подползли к выступу.
Гнезда не было. Прямо на камнях лежали серокоричневые яйца, они дышали, желтые клювики торчали из скорлупы. А дальше, в расколотом кровавом яйце валялся на боку птенец, розовый и противный, покрытый белыми редкими волосами. По нему сновал муравей.
Птенец отчаянно пищал, на месте глаз его пульсировали синие выпуклости. Он был уродлив до омерзения, и Пальтяева передернуло.
— Не туда, вон, — сказал над ухом прокуренный голос, и палец ткнул куда-то левее.
Тогда Пальтяев увидел за яйцом белый пушистый комок, там сидел уже обсохший птенец, безглазый и серьезный, с резким маленьким клювом. На голове у него до самого клюва словно бы нахлобучилась пуховая шапка.
— Щелкай, дядя, — захлебываясь, зашептал Шашурин, отпихивая Пальтяева, чтоб не мешал.
Кри-кри-кри — кричали тревожно соколы над головой.
Сергей поднял ФЭД и влип в аппарат.
Пальтяев видел теперь одни спины, он смотрел на них, потом отвернулся и молча полез вверх по склону.
И опять он сидел на барже, один, на скрипучих на-рах. Перед ним торчал поломанный ящик с пудовыми образцами.
В трюме была духота и стоял брезентовый сумрак. Тонко зудели комары.
Пальтяев яростно рвал на квадраты грубую розовую бумагу, хватал из ящика образцы и вытряхивал их из старой обертки. Она хрустела и надвигалась, и Пальтяев отшвыривал ее, снова брал камни, этикетки и заворачивал в бумагу. Только Сергей мог натащить из маршрута такую груду, а теперь пристроился себе в рубке и довольный сопел, и дешифрировал фотоснимки следующего маршрута.
На реке застучал мотор, все ближе, ближе. Пальтяев привстал. Скрипнула дверца рубки, и высунулась голова Сергея.
Но это плыла моторка, она прошла мимо, а Сергей ждал Лешку с его полуглиссером и хотел оставить ему баржу, чтобы снова уйти в маршрут втроем, с Пальтяевым и дядей Васей.
Пальтяев вздохнул. Моторка уплывала. С берега доносились тихие голоса, треск сучьев в огне, дядя Вася готовил ужин, и сидел Шашурин.
Стук мотора был уже еле слышен. Теперь на реке отчего-то все время сновали лодки и появилась уйма народу.
И Пальтяев подумал о колючей чаще, о новом маршруте, о скрипучем голосе всезнающего шурфовщика, о настырном Сергее с его камнями, и вдруг захотелось остаться здесь, на барже, встречать много людей и поить всех чаем, и жить на реке. И когда снова придет Шашурин, Пальтяев расскажет настоящую сказку и покажет книгу с белыми статуями безглазых богов.
На берегу потрескивал костер; дядя Вася говорил о рыбе таймене величиною с лодку, эту рыбу он хотел поймать, но так и не удалось. А Пальтяев слушал и думал, что таймени водятся севернее, на Тюнге, здесь их нет и никогда не был таймень величиною с лодку, просто большая рыба.
Шашурин был слишком молод и не понимал, что его дядя Вася — бродяга и неудачник, который золото искал, а то и просто камни или рыбу таймень, но так и не пристроился к жизни, ничего себе не нашел, ни золота, ни угла, ни семьи. Шашурин многого не понимал.
И Пальтяев подумал, чему такой мог научить мальчишку: он мог на пятом десятке только землю копать, в этом был спец, и Пальтяеву стало тошно, он знал и верил, что он нормальный человек, и не любил зануд и дураков, но ему уже скоро тридцать, жизнь его проходила, а в чем же смысл?! — столько хотелось взять. Но теперь он займется вплотную своей пропиской, он выучится на геофизика, будет хороший оклад, и сможет еще стать начальством, и пусть другие тогда таскают мешки, и никогда, никогда, слышите, сволочи, он не кончит жизнь дядей Васей!
Пальтяев отшвырнул проклятые камни, и они застучали по нарам.
Он следил, как рушится розовая бумага, сползая с нар, потом поглядел на берег через дыру в брезенте. Там все еще варился суп на костре, сидела собака, дядя Вася выливал из бидона в миску топленое масло, расплавившееся на солнце. А Шашурин смотрел, как желтой струей вытекает масло, и моргал.
Пальтяев тоже моргнул. Масло было обычное, только под низким солнцем оно казалось ярким.
Пальтяев поглядел на Шашурина, на дядю Васю, опять на струю и подумал, что это масло похоже цветом на яичный желток.
Пальтяев сел на нары, закурил, потом стал собирать камни.
Когда стемнело, Пальтяев бросил их, вылез из рубки Сергей, подошли косари, все отужинали у костра, и Шашурин уехал с косарями.
Была ночь. Пальтяев ушел к кустам, расстегнул штаны и присел. Синие звезды смотрели с неба.
У берега шелестели голоса, опять там приткнулась чья-то лодка. Люди усаживались в нее, стукнули весла и плеснули. Стало тихо.
Тогда Пальтяев, гремя сапогами по гальке, спотыкаясь, побежал к барже.
Ночь была черная и густая, только красными углями светилось пятно на берегу: затухал костер. Было тихо, а за баржой чудились голоса.
Пальтяев ощупью взобрался по трапу, на барже не горели свечи.
Он перешел на другой борт и в слабом свете звезд больше почувствовал, чем увидел, черную тень лодки на черной воде: лодка отплывала.
— Правей давай, — сказал дяди-Васин голос, — Егор, там мелко.
— Холосо, — согласились на веслах.
Скрипнули уключины, и голос деда-якута смешливо пробормотал:
— Полядок, полядок, Москва. — Тоненько засмеялся: — Таймень учуге-е-ей?
— Учугей, — засмеялись в темноте.
И Пальтяев понял: дядя Вася с Сергеем поехали с рыбаками на ночь, ловить все вместе неводом.
Пальтяев глядел в темноту и молчал. Никто не позвал его с собой и даже не сказал, что поедут рыбалить.
А над землей и над речкой стояла тьма, тишина, только всплескивали весла.
Моя род-ная
Ин-до-не-езия, —
запел скрипучий голос.
И Пальтяев вздрогнул. Всходила луна, и он увидел: текла река, тяжелая и скользкая, как нефть. Зеленоватый серебряный свет плыл по воде, там уходила лодка.
А Пальтяев не понимал, что с ним такое. Он стоял здесь один на темной барже, а по лунному свету скользил рыбачий баркас, и с неба светили звезды.
И тогда он с трудом усмехнулся и понял, что они лопухи!! И представил, как будут работать всю ночь неизвестно за что, ради деда-якута и трех рыбешек, и промокнут по пояс, а утром приедет Лешка, надо будет идти по колючей чаще!..
— Стойте!! — закричал Пальтяев. Никто не ответил.
Страна род-ная,
Ин-до-не-зия! —
пел далекий голос.
Всегда
любовь к тебе
хра-ню…
— Стойте… — прошептал Пальтяев. Он шагнул к самому борту.
Лодка уходила быстро, все дальше от Пальтяева, от темной баржи, становилась меньше, меньше, меньше, а под веслами долго еще взбрызгивал лунный свет.
Человек из-под стола
Время от времени ножки у стола до того расшатываются, что Вава в ярости требует, чтобы сделал сейчас же. Тогда он надевает очки, старый берет, расстилает под столом отжившую клеенку. В руках у него большие пассатижи.
Он лежит под столом на спине, как под автомобилем, и, сопя, подтягивает у четырех ножек гайки. Приподымается, напружиниваясь, согнув колени, — стол высокий, потому не дотягиваются руки.
Скатерть на столе старомодная, тещина, почти до пола, он весь укрыт под столом. Еще секу