— А вы садитесь за мой стол пока. Чувствуйте себя как дома, устраивайтесь спокойно. Там анкета, заполните коротко, там и все ваши бумаги. Извините меня, ради бога.
Кабинет был безликий, два стула у стенки для посетителей, разве что сбоку письменного стола полированный столик, на который ставят поднос с чаем и бутербродами на тарелочке, да на правой стене непонятные диаграммы — длинный ватман, прикрепленный, как водится, сверху и снизу к планкам.
Он сел за письменный стол в вертящееся кресло. Поверх бумаг лежал незаполненный листок анкетой и к ней скрепкой прицеплена была его собственная фотография (давно передавал с Антошкой несколько фотографий).
На снимке глаза у него были выпучены почему-то, а брови сдвинуты, стиснуты губы и подбородок выставил, каменный. Волевой и отважный господин… Когда-то Лена еще мечтала, чтобы отпустил он в будущем этакую шелковистую чеховскую бородку — у него ведь подбородок был маленький. Тому полжизни назад…
Справа очень длинно зазвонил телефон. Он крутанулся в кресле: телефон был только впереди, под носом на столе и другого — справа — телефона быть не могло.
Но на столике сбоку стоял теперь красный блестящий телефон и звонил…
Он оглядел кабинет.
Это была совсем другая комната, шторы задвинуты наглухо, горел верхний свет в люстре, а на месте длинного ватмана с диаграммами висело прямоугольное зеркало.
«Так. Первое… Самое первое. Не психовать. Спокойно».
Говорят, что в Америке так вот проверяют на выдержку, на здравый смысл. «Переняли, суки доморощенные… Ничего. Ничего. Я выдержу. Я все выдержу!»
И снял, наконец, трубку красного телефона.
— Виталий Борисович, — виновато отозвался тот же голос, — прошу еще раз прощения. Очень меня задержали. Вы даже в другую комнату перешли?
— Послушайте, — сказал он в трубку. — Хватит. Заходите, я вас жду.
Он вылез из кресла, подошел к зеркалу и прикинул. Толкнул его ладонью за край. Зеркало повернулось на шарнирах, и сюда опять вылезли все те же диаграммы. Потом он широко раздернул шторы на окне и потушил верхний свет. А телефон?..
— Телефон тоже переворачивается под столик, — улыбаясь, подтвердил сухощавый, неопределенного возраста человек, останавливаясь в дверях. — Трубка тогда придерживается…
— Мне это не нужно. Может, перейдем сразу к делу?
— Отлично, — все так же улыбаясь, кивнул, быстро проходя к столу, немного сутулый, седоватый, гладко зачесанный на пробор человек. Сел и — как сказать? — цепко заглянул в глаза. У него глаза оказались черные и вовсе не смешливые, а едко ироничные.
— Берите стул, Виталий Борисович. Я — Саморуков Дмитрий Егорович. Не Сумароков, поэт был когда-то, а Саморуков. У вас очень, Виталий Борисович, комфортная психика, вы можете приспосабливаться к чему угодно.
«Если тем более, — хотел он ответить ядовито и уселся на стуле, закинув ногу на ногу, — о ваших американских штучках я определенно слышал».
— Однако вы при этом, Виталий Борисович, не прагматик, оказывается. — Саморуков отставил ладонью бумаги на столе. — Если вами движет стремление к добру прежде всего. Так?
Но и на это он смолчал, не понятно было, издевается или такой крючок на удочке. «Мыслитель».
— Вообще-то всей нашей жизнью движет, — кивнул он, наконец, Саморукову, — то, что для большинства кажется безрассудным. Аксиома это: всякое непривычное дело и миллионные состояния, кстати — вот вам прагматизм, — начинались с безумной для большинства идеи. Пришла и к нам пора, наконец. Да и я ведь предлагаю собственную жизнь, Дмитрий Егорович.
Черные глаза Саморукова смотрели на него все так же иронически.
«Спокойно. Еще спокойней. Сильный человек должен быть спокойным в любых перипетиях. Разве что не всегда выходит. К огорчению».
— Я добивался три с половиной года, Дмитрий Егорович, — продолжал он совершенно спокойно. — Потом, за мной другие — и сколько их! станут счастливыми, повторят это. Но для них это уже не будет риском, а станет обыкновенным делом.
— О-хохо, — вздохнул Саморуков. — Опять. И снова фанатик. Как писал когда-то мудрый человек, в молодости очень нормально побыть ненормальным.
— Однако у вас плохая память, господин Саморуков. Мне не двадцать, мне сорок лет.
Он встал, не выдерживая, и медленно, очень аккуратно, стараясь, чтоб не задрожали руки, придвинул, как пушинку, стул к письменному столу.
— Я, может, впервые в жизни нашел призвание. И вам я желаю только одного: тоже когда-нибудь что-нибудь найти. — Он отвернулся, пошел к дверям.
— Иди-от!! У-ууу идиот! — в ярости зашипел на него Антошка, отскакивая от дверей в коридоре (подслушивал, боров?!) — Все ведь рухнуло! Ты все напортил. Это ведь психиатрическая экспертиза.
— Антон Владимирович, — выглянул, отворив снова дверь Саморуков, глядя только на Антошку. — Зайдите ко мне, пожалуйста, Антон Владимирович.
Вот так по-прежнему, словно он прогуливается, шагал он по коридору мимо закрытых дверей.
Доходил до пустого холла (люди, слава Богу, не появлялись) и медленно шел назад.
Никакого выхода уже не было. Домой ехать… Конец. Лучше теперь ждать Антошку…
Он опять дошел до холла.
Но чем дольше продолжалось это, тем все делалось унизительней, все унизительней. Потом услышал: открылась и осторожно закрылась дверь.
Антошка, едва не заполняя собой неширокий коридор, шел навстречу, но будто совсем не видя его, отдуваясь в бороду, в расстегнутой своей прозрачной курточке, под ней промокшая пятнами красная майка с нависшим внутри нее пузом.
— Что ж, — сказал он и усмехнулся криво, — получил диагноз: ты здоров.
Он лежит в боксе на широкой кровати, она раздвигается, когда нужно, она складывается, приподымается на винтах — она для хирургических больных. Но пока в обыкновенном положении, пока опять изучают, в который раз! анализы.
Из-за того, что кровать высокая, подоконник ниже, и за окном, над белой сплошной оградой балкона высовываются яркие острые листья, это верхушки деревьев, а над ними небо в облаках. Бокс на седьмом этаже.
Если ж смотреть на балкон, — на нем стоит тумбочка. Списанная, вся облупленная, давно не белая. Она на коротких ножках. Поэтому между кафелем балкона и низом тумбочки есть узкая щель.
Он разглядывает щель. Потому что такое чувство: под тумбочкой что-то есть. То ли птица туда пролезла, то ли еще что-то живое туда засунуто.
Естественно, что его поместили в отдельный бокс. Такой, который оборудован не по-больничному: кресла, стол, журнальный столик, натюрморты на стенах. В недавние времена здесь находился, понятно, очень высокопоставленный человек.
Когда-то в командировке в Калязине он, что называется, чудом, случайно ночевал в «особом номере» в гостинице.
В том номере не было никаких дверей. Просто в грязную панель в коридоре вставлялся ключ, и ты оказывался сразу в однокомнатной квартире. С балконом, холодильником, телефоном, сортиром и ванной, телевизором и даже букет живых цветов стоял в высокой вазе на столе.
Но когда утром он собрался оттуда выйти, то не смог. Койки плотно теснились в коридоре, и он, оказалось, сдвигал человека, который считал, что просто спит головой к стене.
«Извините», — только и пробормотал он. А тот привстал без звука и отодвинул койку, ничему не удивляясь, и не разозлился.
Почему же здесь, теперь, нет, никто ему не говорит ни одного неприязненного слова, но он ведь чувствует! Это чувствуется!..
Конечно, не у врачей, а — сестры, они не смотрят в лицо, они поджимают губы, и больные в коридорах глянут искоса и сразу отводят глаза, выглядывают из палат, когда он проходит, и быстро прячутся.
Потому что все они калеки, они все уроды в этом ортопедическом центре, в хирургии, а он — здоров. Потому что впервые по методу Илизарова тут пройдет эксперимент!
И из этого — сколько ни препятствуй — возникнет новое направление, он сам придумал в конце концов как назвать и предложил: антропометрическая косметология. Любой человек, а не эти уроды, сможет стать красивым. И первый этап сейчас: one-рация, после чего, говорят, рост увеличивается на восемь, а то и больше сантиметров!
Конечно, у здешних, так называемых старожилов, а иные лежат долгими месяцами, — совершенно чуждый нормальным людям мир.
Говорят, например, ночью, когда дежурные сестры спят, в дальнем холле открывается школа танцев под двухкассетник. Музыка приглушенная, и там они пляшут, помогая костылями.
Как?.. Этого он покамест не видел.
Зато он видел сам в коридоре майора (объяснили — что майор), на плече он носил вечерами лилипутку, и о ней говорили, что она его любовница.
Кто «объяснил», кто «говорил»? Как ни покажется это странноватым, почти все сведения теперь исходят от Саморукова: до операции психиатр Саморуков обязан его регулярно наблюдать. И в конце концов они даже начали играть с ним в шахматы.
— С одной стороны, — провоцировал его явно Саморуков, обдумывая: выдвигать своего коня или пока не надо, — древние китайцы утверждали, вот послушайте, дело, от которого ожидаешь слишком, подчеркиваю, слишком, большого удовлетворения, вряд ли получается.
Но с другой стороны, — Саморуков не выдвинул все ж таки своего коня, — оптимист, Виталий Борисович, бесспорнейше лучший реформатор, нежели пессимист. Тот, кто видит вещи в розовом свете…
(В общем, давно известно: у психиатров, которые слишком — подчеркнем тоже — много общаются со специфическими, так сказать, больными, у самих может «поехать крыша».)
— А женщины, Виталий Борисович? Вот что важно! Как женщины?.. — совсем уж снастырничал Саморуков, поднимая глаза от шахматной доски. — Как вы относитесь к женщинам?! — Черные его глаза так глядели, будто гипнотизировал, правда опять-таки иронично.
Как?.. Ну что ж объяснять вот такому психиатру…
Было это, помнится, на даче, в жару, у реки, и они все, пятилетние, смотрели из будочки: там, в доме за открытым окном ходят по комнате удивительные голые женщины.