«А из губернии на помощь, из губчека, — продолжал Петр Филиппович, — выслали через Симы броневик — Парадееву на помощь, комиссару, он в центре круговую оборону организовал. И прямо по дороге в город броневик бил из пулеметов направо и налево, налево и направо! Без пощады!
Сколько их, людей, поубивало, милая вы моя… У нас тогда председателем губчека, — подтвердил Крестовый, — был наш Ляшко Николай Иванович, крепкий был человек, будущий, если помните, директор на „Красном эхе“ до тридцать седьмого года… Он сам сидел в этом броневике, а все-таки не успел. Они уже схватили и повесили Парадеева на площади. Сперва его вилами закололи, — уточнил Крестовый, — а потом подвесили вниз головой. Молоденькая вы моя, Кирочка вы Климентьевна, я почти единственный из всех остался», — вздохнул Петр Филиппович и свесил голову на грудь.
— Да-а, — вздохнул я и оглянулся: наивные апостолы слушали его. Они смотрели, как дети, черными бляшками-глазами, и я погладил их тонким лучом.
«Только я единственный и в тридцать седьмом году», — продолжал Петр Филиппович, но тут я выключил к чертям катушки и опять послушал…
Справа от меня и за спиной у меня все было тихо.
Если вы думаете, что я трус или что я сумасшедший, то… Я посветил в углы. Вы бывали когда-нибудь ночью в музее народного искусства?!
Я сложил рукопись, встал и пошел отсюда вон, к двери, наставляя на все фонарь.
Обеденная клеенка застилала весь пол часовни — для аккуратности и чистоты, — и я шел вроде бы по столу… А на клеенке вдоль стен сидели людские фигуры без ног и без рук, прислоненные спиной обрубки, они шевелились от света моего китайского фонаря.
Это были уже другие апостолы — из уездных церквей: такие все бородатые, улыбающиеся, тихонькие мужики. И у некоторых даже уцелели ноги ниже колен.
А на стене над ними, на деревянных досках, летали курносые парни, обстриженные в кружок, в косоворотках и с крылышками, — это уже были ангелы. Я обвел их последовательно желтым лучом.
Вот вы представьте: по указу Святейшего Правительствующего Синода — год тысяча семьсот двадцать второй, двадцать первого мая (как я прочел только что в «Истории Путилова» добрейшего Ивана Александровича), — так вот по указу Правительствующего Синода такие вот статуи, такие рельефы из часовен, из церквей православных подлежали немедленному изъятию «как идолы» и обязательному уничтожению, и они горели на всех дорогах — еретики деревянные буйным огнем!
Я стоял в темноте на клеенке и смотрел, поводя фонариком, на удивительных этих людей. Это, например, был Сергий — очень смешной старик: он любил, скульптура, гулять по ночам…
Я шагнул к нему и наклонился.
Да, да, это был он, наш путешественник деревянный! Так и присел, горюя. Он хотел про бедных все знать. Вот его посошок, а под мышкой торба… И предлагалось путешественника обеспечивать настоящими лапоточками четыре раза в год — как писал в «Истории» милейший Иван Александрович.
Ну это, конечно, была сказка, как вы понимаете сами, сказка, вроде Деда Мороза например. Ему из дерева вырезали неизносимые лапоточки и обули старика.
Я приблизил фонарь, но ступней у Сергия вовсе не было. Не было ступней.
Это просто я забыл: в последний раз его хотели сжечь. Когда я был пионером, а потом мы плюнули и не сожгли. Вон только начисто, по совету Миши Тутанцева, нынешнего Михаила Ивановича — «Козьмы Пруткова», отбили весь его духовный дурман: во-первых, нимб, с орнаментом, во-вторых, деревянные его лапоточки.
Я поглядел на дверь: у входа по-прежнему возвышался лев народного мастера из деревни Взвоз. Он сидел в углу, ожидая, как собака, раскрыв пасть… В ней торчали оскаленные клыки и свисал очень длинный язык.
Я покачал трубочкой фонаря. Но зверь улыбался мне одним глазом — второй глаз был у него прищурен… Вообще шел от него, по-моему, привычный запах живых кур и черного хлеба. И тогда с облегчением я придвинулся к нему.
— Михаил Иваныч, — вздохнул я, почесывая льва за ухом левой рукой, — а что нам с этой скульптурой делать, а?.. Вы подскажите нам. Разве такие бывают, Михаил Иваныч?..
«Бывают, — кивнул потихоньку ласковый лев. — Только мало. Мало нас», — шепнул довольный, ласковый лев.
Я нашарил вслепую ладонью дверь: она вся была обита клеенкой, холодной, перекрещенной шнурами.
«У-ух, какой же ты храбрый парень!.. — сказал внутри у меня Михаил Иванович. — Ну прямо Стенька Разин. Что ты все рыщешь?! Чего ты хочешь?.. Поволновался — и иди домой!»
Я потянул за дверную ручку, шагнул на волю, и ту-гая дверь ударила меня под зад.
Запах горящих осенних листьев, запах костра шел из темноты на меня; должно быть, из-за Васильевских огородов.
Я стоял на высоком крыльце музея и вдыхал: прекрасный был запах — пространства лесного и путешествий.
У меня под ногами, засунув голову в ящик, скорченный, спал Андрюша, светили редко со столбов фонари, и действительно там, за Васильевскими огородами, поднимался медленный белый дым костра, а все небо над головой у меня было в звездах. Затем я повесил и защелкнул, потом подергал железный висячий замок.
«…Не нужен мне берег, — прорвалась музыка издалека, из Дома культуры, — турецкий! И Африка мне не нужна!»
— Вот и все, — сказал я вслух. И — домой.
«Домой, домой, — подтвердил тихонько внутри у меня Михаил Иванович, — домой! Ты меланхолик, товарищ Стенька…» Он был все тот же: низенький и плотный, очень солидный в сером своем костюме, с большой и лысой головой. И золотые у него во рту коронки сбоку, и та же улыбочка снисходительная в сощуренных его глазах.
«Что лапоточки, товарищ Стенька… Это ж не искусство. Я все равно был прав».
«Прав?.. Да. Когда ты страдаешь, — мне объяснил подробно Михаил Иванович, — когда у тебя сердце болит или голова трещит от мыслей, ты где держишь руку?! На груди, у сердца. Так? Или — пальцы на лбу. Как мудрец. А он — ты видел? — сидит скульптура и подпирает ухо… Ухо у него болит или зубы у него болят?! Разве меланхолики такие? Это фантазия».
Я перешагнул через Андрюшу. Я спустился с крыльца музея. Михаил Иванович мой вечный пионервожатый во всем, всегда. Ну как бы я жил. Если б он мной не руководил? Когда мне плохо… Стоп! Где я держу руку?! А? Ну, где я руку держу?! Так… Или, может, так?! А может, вот так держу я руку?.. Ну, где, скажите, мне руку держать?
Я перешел дорогу наискось, мимо собора-памятника за решеткой ограды, такого ярко-белого под луной, и отвернулся. Его построили в тысяча двести… не помню в каком году. Но, как известно, через сто лет он рухнул. И хотя его восстановили быстро, но…
Подобный храм в соседней области — «Белое диво» — знаменит как памятник на всю Европу! А об этом спорят вечно и не понимают. А почему?..
Потому что теперь мы знаем: мастер-восстановитель в тысяча триста шестьдесят восьмом году был — дурак. Он не подумал, он перепутал всю каменную резьбу! И получилось — «диво» второго сорта… На нем — рельефы искаженные, как карикатуры, на нем цветы чудовищные, каких на храмах не бывает…
Я вошел в улицу и пошел в этой знакомой тьме, в запахе палых листьев и влажной земли за заборами, мимо бледно мелькающих окон низких домов. Я шел, как под сводами деревьев, по этой тихой улице со странным названием — еще двадцатых годов — Социальный порядок, и какие-то девочки изредка попадались навстречу (должно быть, с танцев), белели, шевелились их платья, постукивали в ногу, прямо по-солдатски, только позвонче, их каблуки, и слышно мне было:
— Он говорит: «Да-а?» Я говорю: «Да-а?!»
«Не нужен мне берег турецкий! — уже я пел как марш себе под нос. — И Африка мне не нужна…»
А потом я убавил шаг, и песня моя увяла.
Может, я устарел?.. Не знаю. Может, я просто глуп? Вот я живу единственный в городе нашего с вами детства из всех мальчишек бывших — кто не погиб, — с кем я когда-то учился в школе. Иногда кто-нибудь приезжает в отпуск летом, мы стоим на углу, вспоминаем… О чем? Я действительно постарел.
Я стал мешковатым, лейтенантик (я ведь вижу себя чужими глазами). Но я и был мешковатым. Это до войны… Меня в классе называли «жирный парень Джо». А теперь уже лысина заметна, и на мятом лацкане пиджака институтский значок, которых никто не носит, разве что первые два-три года или, наоборот, старички, у которых не получилось ничего…
Ну, это просто я окончил заочно, я поздно окончил, успокойтесь — я уже снял, снял я значок. Потому что все на свете закономерно: вы — доценты, а я… А я совсем другое.
Я иду по улице и гляжу, хотя и не надо вовсе туда глядеть, так как дом это Генки Воротнова.
Давным-давно, еще когда родился Генка, отец его — плотник нашего ОКСа — сделал на радостях модельную сапожную колодку по его мерке. Она была размером с указательный палец мужской руки…
А я, докторский сын, рассматривал ее, когда приходил к Генке, который был моим другом. Он, как отец его, много умел, а я не умел… Должно быть, с этих пор я опасаюсь, я боюсь вещей.
Давно нет отца Генки, давно убили Генку, а колодка размером с палец все стоит у них на комоде, на салфетке. Сорок лет…
Я подхожу к реке, это я слышу — отсюда громче музыка из центра, из Дома культуры на том берегу. Здесь тоже мостик есть через Инежку, которая отнюдь не Волга.
Где это я читал, что даже река, возле которой ты вырос, влияет, оказывается, на характер?!
То есть проще простого: я — меланхолик, я ничего не знаю и ничего не понимаю в жизни, как бичует меня каждый, кому не лень, и вижу я все «не так» и все — «не то».
Вот кого я сегодня видел, а?! Василия Павловича?.. Тетю? Андрюшу в ящике?.. Некляева Доримедонта?! Вон его последний труд под фонарем — реклама магазина «Обувь» на столбе. Да под столбом песок… Только он не желтый, он не белый, он даже не серый! Хотя… Кому нужны оттенки такой бессмысленной чепухи?
Я поворачиваю от рекламы и иду назад, и все эти окна слева, и все эти окна справа через дорогу мелькают чаще, чаще, чаще.