Она привстала: опять стреляли! Села на топчане. Но — тихо. Близко никакой стрельбы. Все спали в палатке, в правом мужском углу негромко похрапывал — наверно, это самый пожилой доктор. А было только вчера: их, девчонок поселка, мобилизовали в помощь. С медсестрами вместе — раненых отправили сразу — хоронили убитых. Похоронная команда не справлялась.
Вдвоем с подружкой, им-то по шестнадцать всего, с трудом держали за ноги, поднимая, старик из команды за плечи, переносили к яме. Укладывали в ряды.
Она задержалась последней, ушла команда, засыпав ямы, сестры ушли в палатку и подружки. Она смотрела. Могилы. Рыхлая, свежая земля.
Когда и как заснула, и зачем проснулась, спать, спать…
На коленях она поползла, выползла из палатки, встала на ноги. Ночь. Огромная, круглая луна. Земля шевелилась. Нет!.. Их больше не было. Нет… И, стиснув ладонями щеки, кинулась назад, зарылась с головой в чьей-то шинели на топчане.
Сейчас ей почти девяносто лет. В нашем горняцком городе, он небольшой, ее все знают. Еще даже недавно она была учительницей младших классов. Родом она издалека, но кажется, что здесь она была все годы.
Ее опекает дочка, хотя работает теперь за границей, но оттуда привозит часто маме подарки, каких не было у мамы за всю ее жизнь.
Мама худенькая, маленького роста, идет без палки по улице в белом модном платье, сверху пелерина и белая на голове шляпа с полями.
Она бывает каждый день за общим длинным столом, на бесплатном обеде, который город организовал для стариков. Она, не разговаривая, сидит за столом в своей шляпе, и это раздражает, конечно, некоторых старух в платочках, особенно толстую, крикливую в домашнем халате.
— Цветочек! Ишь уселась! Ты, когда кушаешь, сними шляпу! — требует она.
Остальные молчат. Старые горняки, мужчины, не обращая внимания, едят суп. Только один, говорливый, старается объяснить:
— Да погляди телевизор, там нарядные сидят в таких шляпах, еще в старину, и едят.
Она не разговаривает. Шевелилась земля! Но их не было больше, их не было… Она смотрела. Земля шевелится. Не мертвая земля.
НезабытоеВыдержки из путевых записных книжек 1958–1963 гг.[3]
Памяти капитана 1-го ранга Сухиашвили, который спас меня, рядового, от неминуемой гибели в 1943 году
9/Х — 58 г.
С сегодняшнего дня я матрос поискового рыболовного траулера РТ-211 «Тунец». Вахта третья.
Стоим в Тюве-губе Кольского залива. Деревянные домишки на берегу, каменные сопки кругом. На ржавых громадных камнях, на чертовой высоте «автографы»: РТ-99, РТ-233 и пр. На крышах тоже, подряд (привет Маяковскому). У причала РТ-1 «Акула».
Облупленный паровик 30-х годов. Т. е. «Они были первыми».
Наш корабль английской постройки. Кроме кубриков три каюты в трюме на носу. В двух четверо инженеров ПИНРО (Полярного института рыбного хозяйства и океанографии). Моя — на одного. Всё это целая история. Матросы называют: научно-фантастический рейс.
На корабль в экипаж я зачислен гидрологом, потому не в кубрике, в каюте. Но сейчас для гидролога работы нет, инженеры испытывают разноглубинные тралы. Капитан предложил мне вакантное: первого помощника (т. е. замполита), по-здешнему-помпа. Я отказался, понятно. А тут сошел с ума матрос перед отходом, выводили его, буйного, двое на берег. Я предложил вместо него себя.
10/Х — 58 г.
Ночная вахта. В рулевой рубке тепло, душно, качает. А воды не видно. Всё черно. Ночь. Лишь наверху, над полубаком подскакивает луна, узенький лунный серп, вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз. И над головой всё качается ковш Большой Медведицы.
В рубке отсвечивает картушка компаса и еле-еле аксиометр, да еще медь машинного телеграфа. Мы идем строго по курсу.
Капитан рядом спрашивает удивленно:
— Вы когда-нибудь раньше стояли на руле?
Что ему отвечать…
— Да-а. А у нас матрос Неклюдов два года плавает, а стоять на руле не может.
(Что отвечать… Никто на корабле не знает, что моложавость выручает — что мне не 23, а 33, шесть дней назад исполнилось, что у меня в войну военно-морское училище, канонерка, действующий флот. Никто не знает, как захотелось через столько лет быть снова в море, что больше ни за что не буду я инвалидом, что и в тайге до этого, в 56-м с геологами работал, а это очень многому еще научило. Якутские похождения перевернули мою сидячую жизнь после войны).
Прожектор с мостика соскользнул в воду, и засверкал ваер — траловый трос. Белая лента ваера окунулась в голубое пятно на черной воде — след прожектора.
А на горизонте всплыли вдруг и тоже закачались огни. Шли траулеры. Много, много огней. Каждая кучка светлячков — это корабль. И в промежутках черная вода, черное небо.
Однако светлеет постепенно. Отделяется постепенно вода от неба. Показались темные полосы облаков. И над горизонтом заря: розовая и золотая полосы.
Подняли трал. Но не с рыбой, увы. Весь куток забит губкой. Отсюда, сверху, видно. Губки большие беловато-зеленые, словно тыква. И маленькие, желтые, как репа.
12/Х — 58 г.
Музыка плывет по кораблю, и каждые четыре минуты позывные радиомаяков.
Боцман выдал прорезиненную куртку, по-рыбацки — рокон, и такие же штаны — буксы.
Приборка на крыльях мостика, бешеный шланг, драйка квачем и щеткой стен рубки, соленые брызги из шланга, вспоминаю молодость.
Из стенгазеты «Тунец».
«В редакцию нашей газеты поступила заметка от рыбмастера Братанова на боцмана. В этой заметке указывается на то, что якобы боцман выбросил за борт электрические моторы и два стопорных гака.
Была создана комиссия по расследованию этих фактов, но они не подтвердились, кроме того факта, что боцман по своей инициативе употребил три банки конфет из неприкосновенного запаса». Наш боцман, как армейский старшина, прижимист, ватник, вместо порванного, не выпросишь.
А Братанов солидный, кряжистый мужичок, для него боцман мальчишка, хотя «мальчишка» большой, грузный (но всего-то в действительности на год меня старше — узнал, ему 34, а никогда не скажешь). И еще: у нас кок — повар вовсе не похож на разжиревшего и важного от обеденных проб, он худенький, деликатный и всегда в кепочке, в ней даже еще не вынута магазинная картонка.
Вообще-то, наша команда, матросы (в плаванье, не на берегу) простодушные и добрые, хотя и грубые ребята, без всяких удил (тралфлот!). А улыбки хорошие, открытые. Относятся ко мне хорошо, тепло, оберегают (студент) при подъеме на палубу в качку громадных железных траловых досок, этих грузил трала. Видят, понятно, что не сачкую, сам всегда помогаю и вкалываю с полной отдачей. «Илье надо благодарность вынести (это они после приборки). И вообще, чего ты на гидру учишься? Поступай к нам, а то на траулер кормовой, денег зашибешь тысяч пятнадцать, и заработок хороший и работа».
14/Х — 58 г.
Дождь относит ветром. В окне рулевой рубки под прожектором, не переставая, нити дождя. Но это не косой дождь: брызги летят параллельно воде, палубе, небу, летят влево. А между ними снежинки. Я уже слышал об этом ветре. Его называют снежный заряд. Но пока еще снега нет.
Звонит телефон. У корабельного телефона странный «собачий» голос. Точно завывает собака.
15/X — 58 г.
Ночь. Качка. Спуск трала. На плече тяжелый груз мессенджера, ржавый гак свисает на грудь. Тащу на нос по колено в рыбе. Ноги скользят, в лицо брызги и чешуя, рыбья слизь. Дотягиваюсь на четвереньках до решетки, цепляю гак.
А вокруг всё движется, скрежещет, и надо быть начеку, чтоб не обрушилось на тебя это железо, не стянуло сетями в море, да еще качка, и, главное, знать, какая последует вот сейчас, сейчас операция спуска, знать, что делать.
В первую ночь ни черта понять не мог, тянул и тащил, что говорили, пока не разобрался, да и они, как писал уже, вовремя оберегали. Потом освоился.
До подъема трала шкерим рыбу прошлого улова. У рыбодела — доска, где ее казнят, прокалываю пикой тресковые морды, цепляю камбалу за белое брюхо, кидаю на рыбодел, следующий отрубает голову, третий взрезает брюхо, вытягивая кровавые кишки и коричневую мокрую печень. Кишки в сторону, печень в открытый трюм.
И опять: согнуться, пикой в оскаленные морды, вскинуть на пику, швырнуть на рыбодел. И опять стук, хряк — рубит голову.
Наконец, тащим шланг, и — бешеный напор: смывает вода с палубы и досок кровавое наше дело.
И опять, опять: «Трал на борт», «Трави», «Выбирай», железный грохот многопудовых траловых досок, они ползут вверх, бухаясь наконец на фальшборт. Как ошалелые вертятся турачки лебедки подъема, и ползут, ползут тросы, лязгают цепи со всех сторон…
19/Х — 58 г.
После чая в столовой команды долго сидят старожилы, вспоминают прошлое.
— У нас в деревне, я еще пацаном был, решили мы курам свет провести. Насовали пучки соломы в потолке и подожгли. Иллюминация! Сеновал, сарай, полдома сгорело. Отец тогда лупцевал нас, лупцевал (он счастливо улыбается).
— А у нас, — это «дед» говорит, старший механик Коля, ему 30, но всех старших механиков называют «дедом», — мы с ребятами костер в погребе развели, даже крыша занялась. Отец всё пытал, пытал: «Кто сделал?!»
Сидят размягченные, тихо говорят, курят, грустно улыбаются.
— Нет, — говорит Иван-моторист, — скоплю деньги, побуду до весны и мотну к себе, на юг.
Радист Гена (он фокусы в кубрике показывал и даже умеет кирпич на голове разбивать) ему не верит:
— Я за девять лет только раз до Москвы доехал и — назад. Деньги кончались. Так и не побывал на родине.
— А я, я выиграю «Волгу» по лотерее (это Герасимчук). Спишусь тогда к бису с корабля, на шофера учиться пойду и к себе на Украину уеду.
— Да подожди ты, не уезжай. Колымщиком хочешь стать? Поганым колымщиком? Не доедешь, бичом станешь.