Посмотрел назад. Где-то у самого горизонта в синеющую даль таежного моря как-то некстати врезался крошечный прямоугольник желтого поля села Никольского. Поле! Я привык к нему с детства. Оно понятно и близко моему разуму и сердцу, и как оно недоступно далеко сейчас! Я лишь малая песчинка в этой жестокой в своем равнодушии безбрежной тайге. Стало ужасно обидно. До чего же ничтожен, оказывается, человек, не вооруженный опытом.
Уже начав слезать со своего пушистого с виду и очень колкого наблюдательного пункта, я увидел прямо под сопкой за темно-зеленой полосой прируслового леса блеклозеленые проблески. Поляна! Она, конечно, отражается на аэрофотоснимке. Скорее туда. С сопки бегом вниз. Но не тут-то было. Шершавая непролазная стена кустов вырывала из рук молоток, стаскивала плащ, цеплялась за брюки. Ничего не видя перед собой, продирался я медленно сквозь зеленую заставу, громко проклиная забайкальскую растительность. Поглощенный этим занятием, я не сразу заметил, что склон стал положе и перешел в равнину, изрытую глубокими промоинами. Деревья стали выше, кусты еще гуще, под ногами то мох, то трава. Стало темнее под густыми кронами темнохвойной тайги, в глазах сплошное зеленое месиво. Совершенно не зная тайги, я не заметил, как со склона перешел в пойменный лес. Невероятными усилиями раздвигая упрямые ветви и получая от них удары то по лбу, то по уху, я принялся проклинать начальника партии, пославшего нас в этот зеленый хаос.
— Чтоб ты провалился со своим садиком в тартарары…
Вдруг почва под ногами исчезла. Полет по вертикали вниз ногами показался довольно долгим. Кусты, не дававшие ходу вперед, тут вдруг охотно расступились, не упустив момента расцарапать щеку. Я оказался почти по пояс в ручье.
Все объяснялось просто. Лет двадцать назад по пади прошел пожар. Уцелевшие деревья продолжали расти. На удобренной золой и освобожденной от мха почве кустарники стали еще гуще. Выросла трава. Обожженные деревья повалились от ветров и построили естественные мосты через ручей. Со временем они покрылись мхом, подгнили, на них поселилась трава, замаскировав от неопытного глаза русло ручья. Сооружение не выдержало дополнительной тяжести весом в одного поджарого студента. Всех этих элементарных истин в то время студент не знал и попал в ловушку.
Краткий испуг, удивление, досада. И я, как пружина, выскочил из прохладного ручья, протаранив кустарниковый заслон, очутился на небольшой поляне. Ласковая трава прятала упавшие обгорелые стволы. На пойме возвышались ели, пихты и кедры, а на склоне сопки — разреженные сосны. Полянка делила темнохвойную тайгу и сосновый бор. Она отлично была видна на аэрофотоснимке. Обрадованный этой находкой и уверенный, что пойманная путеводная нить больше не выпадет из рук, я стал разоблачаться для просушки.
Мой новый костюм уже не был столь свежим, как утром. Обнажая ссадину, на рукаве зияла прореха. Одна штанина на колене дала трещину. Черная пленка хрома на ботинках висела мелкой шелухой, как на картошке, варенной в «мундире». В левом ботинке воды было меньше, чем в правом, так как подошва близ его носка уже несколько поотстала от верха, давая возможность воде свободно изливаться на землю. Вообще это была какая-то киселеобразная масса, а не ботинки. Прав был наш проводник — обутки мои были худые. Впрочем, эти досадные мелочи не испортили отличного настроения после удачного спасения, а главное — определения своего места в таежной безбрежности.
Солнце, обдав сосны золотыми брызгами, начало прятаться за вершину сопки. Нужно было готовиться к одинокой ночи в этих коварных дебрях. Не меньше часа было потрачено на лесозаготовку для костра. Сушняка и обгорелых, но вполне пригодных для костра стволов кругом было множество. Не имея представления, сколько дров требуется для костра на ночь, и действуя согласно народной мудрости — запас карманов не тянет, натаскал их не менее двух кубометров. Разожжен громадный костер. Сварена и съедена с аппетитом каша. Устроена царская постель из пихтовой хвои. Вместо простыни — плащ, подушка — рюкзак, одеяло настоящее. К концу всех этих хлопот в падь вошла темнота. Она скрыла и сосны, и сопки. Только трава дрожала от жара пылающего костра да лапы елей как будто то приближались, то убирались восвояси. Мир сузился до нескольких метров. За границей света притаилась жутковатая неизвестность.
Странное чувство овладело мной. Теоретически было ясно, что ни один зверь не подойдет к такому грандиозному костру. Ни один бандит не станет ходить по тайге в кромешной тьме. Итак, бояться совершенно нечего. Но это только теоретически. Практически же первое время какая-то противная жуть отгоняла сон. Потом усталость взяла свое, но выяснилось, что необходимо отодвинуться от костра, который был длиной метра в три и высотой в половину моего роста. Даже на большом расстоянии было жарко и одеяло оказалось лишним.
Заснул крепко, но как только костер убавлял огонь, меня как будто кто-то толкал. За короткую летнюю ночь я просыпался раз шесть. Подложив дров, моментально засыпал снова. Окончательно проснулся, когда где-то на востоке Забайкалья появилось солнце, окрасив в ярко* оранжевый цвет противоположную вершину взлохмаченной со сна сопки. В пади стоял зеленый полумрак. Дремали травы. Опустив лапы, спали ели. Похрапывал ручеек. Медленно горел уставший за ночь костер. Темнела чуть-чуть уменьшившаяся куча заготовленных дров. Тишина и покой. Лишь во мне бурлили радость и гордость за первую самостоятельную таежную ночь, ощущение молодости и силы, уверенность в успешном выполнении задания.
Покончено с кашей. Выпит крепкий чай. Уложены немудрые пожитки. Залиты остатки костра. Наступило первое ликующее утро моей желанной специальности. Бодро насвистывая жизнеутверждающий марш тореадора из оперы «Кармен», размахивая молотком, придерживая другой рукой плащ на плече, я зашагал по глухой, заросшей пади к вершинам Заганского хребта, зная зачем и зная куда.
Солнце потихоньку взобралось на сопку и из-за сосновых крон бросило щепотку золотых лучей в мою падь. Потянуло ветерком. Падь проснулась, встряхнулась, заиграла солнечными бликами. Вместо росы на траве оказались нитки бриллиантов, расцвеченные всеми цветами радуги. Эти нити дрожали, переливались мириадами огоньков, превратив зеленый хаос в пещеру Алладина. Нет слов, чтобы описать все очарование этого преображения и игры красок… И вдруг из-под куста сбоку на меня глянули свирепые, зеленые глаза черной, как уголь, пумы!
Ее короткие уши были насторожены. Правое ухо слегка вздрагивало от напряжения. Ощетинившиеся усы дрожали. Невидимый в кустах хвост молотил траву, и трава колыхалась, теряла бриллиантовые нити. Слегка шевеля зрачками, глаза метали злые зеленые искры. Она лежала, положив голову на вытянутые, готовые к прыжку лапы, скрытые травой. Зубы были оскалены, хотя и не видны из-за травы. Страшный зверь изготовился к роковому прыжку. Чтобы увидеть все это, потребовалась тысячная доля секунды — щелчок фотоаппарата, глаз и воображения. Все дальнейшее происходило так же стремительно, во всяком случае не более двух секунд.
Но как были насыщены переживаниями эти секунды! За этот ничтожный в абсолютном исчислении отрезок времени в мозгу проносится ураган мыслей. В памяти возникает если и не вся жизнь, то во всяком случае значительная ее часть, связанная с событием, приведшим к роковой развязке.
Первое, что я ощутил, был тривиальный ужас. Именно он остановил меня на всем скаку и заставил врасти в землю. Механически пресеклась и застряла в лязгнувших зубах ария тореадора. Одновременно по спине пробежали полчища мерзких мурашек. Кожа как будто сжалась на всем теле, и было впечатление, что мурашки посыпались на траву. До боли отчетливо ощутилось, как сердце оторвалось, вроде бы упало в заднюю часть порванного левого ботинка.
В то время Как сердце уже подготовилось выскочить в щель отставшей подошвы, инстинктивно сложился план обороны. Еще не зная золотого правила, что нападение — лучший вид обороны, я собрался только защищаться. Ни за что не стал бы нападать первым. Черт с ней — пусть бы жила эта противная огромная, как теленок, кошка. План был прост и, насколько показал последующий анализ, единственно возможный: не бежать же от этого наглого хищника — все равно догонит. Из правой руки выпал геологический молоток и рука легла на рукоятку ножа. Левая рука судорожно сжала висевший на плече плащ — тоже тактическое и весьма существенное оружие. Решено дождаться прыжка зверя. Как только пума оказалась бы в зоне досягаемости рук, левая накидывает ей на голову плащ, ослепляя и сковывая ее действия, а правая наносит несколько ударов ножом в бок.
После полной моральной готовности отражать нападение мысль непрерывно помчалась дальше. Она стала работать в несколько другом плане. Пумы из Америки на другие континенты самостоятельно не переходят, следовательно, в Забайкалье, где зоосадов нет, они не водятся. И вообще Забайкалье не тропики! И тут я ясно увидел вместо пумы горелый пень.
Еще доля секунды — и все предметы заняли свои реальные места. Дерево сгорело давно. Оно было большим и суковатым. Обгоревший ствол свалился, неровно обломав остаток пня. Внутренность пня выгнила, вывалились корни сучков, образовав дыры-глаза. Внутри пня выросла трава и шевелилась от тихого утреннего ветерка. Трава поднималась над обугленной неровной поверхностью пня, напоминавшей настороженные уши, и имитировала подергивающееся ухо. Она же мелькала в отверстиях от сучков, создавая видимость живых свирепых глаз. При ближайшем рассмотрении оказалось, что отверстия были на разных уровнях и разных размеров и в противоположность «ушам» ничуть на глаза не походили. Вообще пень был до того большой, что вся пума, если ее затащить сюда, могла бы свернуться клубочком в его внутренней части, и, уж конечно, не имел никакого сходства с мордой зверя, кроме «ушей». Воображение дорисовало массу деталей: зубы, на которые здесь и намека не было, хвост — слегка качающиеся ветви.
Нет, я не тратил много времени на осмотр презренного пня. Сжатые челюсти разомкнулись, и насвистывание тореадора продолжалось именно с той ноты, на которой оборвалось, но с еще большей жизнерадостностью.