С тех пор прошло уже более тридцати лет, а мне все кажется, что я помню каждую мелочь, каждую деталь той, другой жизни, название которой – детство. Это далекое и удивительное время почему-то всегда связывается в моем сознании с жарким летом, купанием в «балке», с набегами на колхозный баштан, сад и, конечно, с походами по смородину… Но из всех этих незабываемых и неповторимых страниц детства особенно ярко врезалась мне в память одна почти невероятная история, которая произошла со мной и моими приятелями в те годы…
Может быть, это связано с теми драматическими событиями, которые чередовались в тот день, как в детективном жанре: от разгула стихии и банального ограбления до неожиданного чудесного спасения… Но самым поразительным было в этой истории то, что благородными спасителями оказались… (ни за что не поверите) все те же грабители… Но начнем все по порядку.
В то утро мы собрались в центре деревни, у любимого местной детворой «пацанского» дерева – огромной развесистой акации, растущей около старого заброшенного клуба. Нас было четверо: Митька, самый старший из нас и на голову выше всех, был самым крепким и выносливым и, несмотря на свои мускулистые плечи и руки, был очень строен, сказывалась привычка много ходить пешком; Жорик, мой одногодка и троюродный брат, был веселым малым и душой компании; Розуваев, самый младший из нас и по возрасту, и по внешнему виду, был совсем малец; и, наконец, я – ваш покорный слуга, в то время ученик пятого класса. Наша небольшая компания часто собиралась на этом месте, прежде чем пойти купаться на балку или собирать смородину в Белой лесополосе. В тот день мы взяли с собой небольшие холщовые мешочки с провизией, состоящей в основном из аккуратно нарезанных корочек пшеничного хлеба, макухи-выжимки из семечек и недозревших кислых яблок, а также небольшие эмалированные бидончики, до краев заполненные водой.
Солнце еще только встало, а вдали за колхозным садом, у самого горизонта, уже синел Чатыр-Даг. Казалось, он просыпался вместе с зарей. Утренняя прохлада быстро уступала место надвигающейся жаре. Вокруг еще разносился ночной запах цветущей акации, стояла какая-то торжественная тишина, словно в ожидании грядущего летнего дня.
Мы вышли к почерневшей от времени колхозной скирде, прошли мимо коровников и оказались на краю села. Справа от пыльной дороги, покрытой разбросанной соломой и силосом, желтело пшеничное поле. Тяжелые золотистые колоски сгрудились сплошной стеной. Воздух словно застыл. Солнце уже поднялось довольно высоко и стало напоминать о себе горячими лучами, обжигавшими наши загоревшие плечи. Мы шли босиком по мягкой, как пух, дороге, рвали степные цветы, ели паслены, срубали прутиком колючку и молочай, наблюдая при этом, как из срубленных стеблей выделялся необычный белый сок, напоминающий молоко.
Мне трудно сейчас передать словами те ощущения, которые мы все испытывали тогда, двигаясь вдоль блестящей от солнца серебристой лесополосы, состоящей в основном из дикой маслины и шелковицы. Принято считать, что крымские степи представляют собой безжизненные, унылые пейзажи. Об этом даже писал кто-то из классиков. Но я не осуждаю их. Видимо, у них было очень мало времени для того, чтобы понять всю неповторимую красоту крымской степи. Степь можно полюбить и понять, если долго жить в ней. И, однажды полюбив, ее уже никогда не забудешь. Видимо, это связано с солнцем, которого очень много в крымской степи, и от этого краски природы особенно насыщенны. Небо кажется особенно синим и очень высоким, воздух – прозрачным, как хрусталь, а зелень деревьев светится на солнце особым изумрудным светом. И когда вы из города неожиданно попадаете в степь, вы вдруг ощущаете какую-то особую тишину, которая сопровождается негромкой степной симфонией, состоящей из пения птиц и стрекота цикад.
Все это может на мгновение прерваться коротким порывом ветра, случайно залетевшим со стороны моря. А затем, когда все затихнет, вновь воцаряется неповторимая тишина южной степи, когда можно услышать каждый шорох в траве, неожиданный писк перепелки, доносившийся из пшеницы, пение какой-нибудь диковинной птицы, спрятавшейся в кроне деревьев. Вся эта степная симфония поражает наше воображение и приводит к мысли, что жизнь на самом деле намного прекрасней, чем мы о ней думаем, сидя в городской квартире.
Но особое впечатление здесь производят бескрайние степные просторы. Если вам придется когда-нибудь проезжать по степной дороге, то из-за хорошего обзора вы можете увидеть где-то очень далеко, у самого горизонта, как на картине, какие-то дома, улицы, деревни… Хотя на самом деле вы там никогда не были, но после нескольких поездок вы можете запомнить расположение каждого дома, каждого дерева, куста, забора…
И если вы вернетесь сюда лет через десять, двадцать… и опять будете проезжать по этой дороге, то, к своему удивлению, заметите, что ничего не изменилось – все та же картина, все те же виноградники, придорожные акации… И все они, словно нарисованные на картине, виднеются вдалеке… где-то там на горизонте, где вы никогда не были и не будете… И все это кажется каким-то психологическим миражем и придает степи какую-то особую непостижимость и загадочность… Но вернемся к нашему рассказу.
Наконец мы поднялись на первый бугор. Было видно зеленое гороховое поле, цветущее нежными белыми цветами, за ним синел колхозный баштан. На горизонте виднелись высокие деревья Белой лесополосы. Они находились на расстоянии трех километров и от мерцающего потока теплого воздуха казались живыми и двигались, словно волшебные часовые из какой-то далекой сказочной страны.
Пройдя по дороге еще метров двести, мы приблизились к гороховому полю и, как разведчики, спрятались в кустах, оценивая обстановку. Никого не было. Только вдали, примерно в пяти километрах от нас, где-то в районе Куликовки, глухо работал комбайн. Перескочив через поливочный канал, заполненный холодной артезианской водой, мы стали лихорадочно собирать сладкий, сочный горох. Вдруг в районе второго бугра появилась одноконная бедарка.
– Ложись! – крикнул Митька. – Колобок едет…
Все легли… Колобком мы называли управляющего отделением Васищева – грозу всех местных пацанов, набегающих на сады и огороды. Мы по-пластунски доползли до канала и залезли в ледяную воду… Наконец бедарка поравнялась с нами. Все замерли. Васищев гордо восседал на бедарке и издалека казался нам действительно похожим на хозяина полей, садов и огородов.
Его в деревне побаивались, но в то же время уважали. Хотя порой он поступал с нашим братом весьма жестоко. Пойманных воришек он обязательно раздевал наголо и заставлял их родителей приходить в сельсовет за одеждой.
Когда бедарка скрылась за бугром, мы, наконец, синие от холода, вылезли из воды и, выкрутив одежду, продолжили свой путь. До Белой лесополосы нам осталось пройти еще два больших бугра. Мы поднимались все выше и выше. Уже была видна узкая полоса моря и небольшой кусок соленого озера Сасык. Всю дорогу мы говорили о смородине, шелковице, о любимом колхозном коне Баяне. Жорик вытащил из мешочка небольшой кусок макухи и стал с удовольствием его жевать.
– Слыхали, что вчерась случилось в Лесновке? – неожиданно спросил он. – Говорят, Мишку Коротуна во время грозы молнией трухануло… около консервного цеха, да так, говорят, трухануло, что у него, братцы, не поверите… изо рта голубой огонек пошел…
– Не может быть! – удивленно воскликнул Розуваев тонким голосом. – Я же его вчера около клуба видел… Живой себе… здоровехонек… он еще в липака с ребятами играл…
– Ну и что, что здоровый! Эка удивил! Но только почему он живой и здоровый? А потому, я сам слышал, вчера бабы в магазине говорили, что его сразу в землю зарыли и так держали бедного несколько часов… пока земля из него весь электрический ток и не вытянула. Он и ожил…
– Да… гроза, братцы, нынче опасна, – поддержал разговор Митька. – А уж если это шаровая молния, то тут уже полная смерть… Если, скажем, только она человека даже краем коснется – все, ему конец… сгорит, как спичка, одни угли и останутся…
– Да поди ты, – удивился Розуваев. – Неужели одни угли? Поди, сам ее и видел…
– А почему не видел? – загадочно ответил Митька. – Видел… лет пять назад… Гроза тогда была страшная, такие бывают только у нас в Крыму. Все небо обложило черными облаками, а ливень – вода по ногам текла, молнии так и сверкали… А я сижу в летней кухне и считаю секунды между молнией и громом. Говорят, одна секунда равняется километру. Иначе говоря, если молния сверкнула, а гром прогремел, к примеру, через пять секунд после молнии, то и получается, что на самом деле молния ударила в пяти километрах от меня. Вот я сижу и время высчитываю. Только смотрю, братцы, это самое время стало сокращаться. «Н-да, – думаю, – дела хреновые. Грозовая туча ко мне приближается. А разница между вспышкой молнии и громом до двух-трех секунд сократилась. Наступила полная темнота, вода весь огород залила. А тут пошел град, не поверите, с куриное яйцо… Мне шишку на голове набило».
Митька пальцем показал на затылок.
– Испугался я, братцы, не на шутку, – продолжал он. – Закрыл все двери, окна и форточки. А время между вспышкой молнии и громом сократилось до нуля. Как сверкнет проклятая – так и гром! Ох, и страха я тогда натерпелся. А дома как раз никого не было, кроме племяша моего… Он тогда грудной был и мирно себе в люльке спал. А раскаты молнии все сильнее и сильнее. Одна зараза как ударит и прямо в столб, в чашечки… искры только полетели.
Митька на мгновение замолчал, казалось, что он пытается вспомнить какие-то детали.
– Неожиданно все затихло, – продолжал он. – Наступила какая-то противоестественная тишина… Вдруг вижу, как сквозь закрытое окно выплыл голубой огненный шар размером с резиновый мяч… Я от страха оцепенел… не могу пошевелиться, только чувствую, как волосы дыбом стали… А шар, как назло, к коляске детской плывет… У меня сердце как заколотилось… Ну, думаю, все, конец… несчастье сейчас произойдет… Вижу, шар подплыл к самому изголовью коляски и остановился… А племяш себе спит и посапывает. Я от страха закрыл глаза… А затем собрался с духом и открыл их. Смотрю, а шар неожиданно двинулся вправо и выскочил через дверь на улицу. И сразу за дверью раздался такой страшной силы взрыв, от которого выбило все оконные стекла на кухне, попадали все консервации с полок, а наш Шарик от страха забился в собачью будку и полдня из нее не вылезал… А племяш все посапывает себе как ни в чем не бывало… Он у нас такой спокойный с детства. На минуту все замолчали.