ЭВАН: Как тебя зовут?
ПИКСИ: Это неважно.
ЭВАН: Конечно важно.
Она очаровательно морщит нос и смеется, лениво жонглируя.
ПИКСИ: Правда неважно. Сейчас мои желания, мои потребности, мои мысли, мои цели и даже мое имя гораздо менее важны, чем ты, Эван. Твоя история. Твоя жизнь. Твое искупление.
Чуть не плача, он пытается улыбнуться и быстро чмокает ее в губы.
ЭВАН: Я никогда не чувствовал, что меня понимают. Если бы кто-нибудь вроде тебя появился в моей жизни раньше, я думаю…
ПИКСИ: Что?
ЭВАН: Может, я изначально не связался бы с этой бандой на моноциклах. И теперь я начинаю думать, что возможно… возможно… (он судорожно вздыхает) я могу пересесть с одного колеса… на два.
Пикси широко улыбается ему. Это счастливейший момент в ее жизни.
15
Солнце разогнало утренний туман, и Маркус сиял золотом в его лучах. В таком свете, при правильной операторской работе, он мог бы быть полубогом, которого так талантливо играл несколько лет. Или мифической личностью, или отважным благородным героем возбужденного воображения юной Эйприл, либо ее теперешних самых возбуждающих фанфиков.
Но его не снимала камера, и это не была история, и он не был невидимым полубогом. Нет, если присмотреться повнимательнее.
Его губы были плотно сжаты, и он смотрел своими знаменитыми голубыми глазами куда угодно, кроме нее. На дорожку под ногами, на заведения, которые они уже прошли, на сверкающую воду, к которой они приближались. Если бы он вдруг рванул прочь от нее и нырнул в Залив, чтобы избежать этого разговора (возможно, отрастив хвост вроде того, что был у него в «Русале», трагическом фильме о морском получеловеке, обреченном любить женщину с аллергией на водоросли), она бы не удивилась.
Но он не побежал. Он просто выглядел… потерянным. Но потом он сжал зубы и пристально посмотрел на Эйприл. Она заставила его успокоиться, хотя пульс еще громко стучал в ушах, а его сердце не менее шумно билось под ее ладонью.
– Когда мне было пятнадцать, я сдался, – произнес он. Его густой, низкий голос звучал ровно, явно лишенный эмоций, которые он вкладывал в слова многочисленных сценаристов. Для этих, собственных слов он не использовал отрывистых пауз, сцепленных рук, за которые она могла бы ухватиться и прижаться ближе к нему. – Я все равно разочарую всех. Вызову раздражение. Как бы сильно я ни старался и как бы часто ни извинялся.
Осторожно. Осторожно. Ни интонаций, ни сочувствия, ничего, что он может не так понять.
– Всех?
– Я рассказывал, что мама учила меня дома. Мне не разрешали выходить на улицу, пока не сделаю уроки, и мои родители не были фанатами спорта. Я мало встречался с другими детьми. А когда встречался, то не знал, что сказать. – Он судорожно дернул плечом. – Мои родители были моим миром. Они были всем.
– Ты сдался?
– Я всегда был хорошим подражателем. Я тренировался в своей комнате. К тому времени мне хорошо удавались мои родители. Напыщенный парень из исторических документальных фильмов, которые так любили мои родители. Актеры из «Королевской шекспировской труппы», чьи постановки родители заставляли меня смотреть по телевизору, когда находили их в программе. – Он слабо улыбнулся. – Даже не особо задумываясь, я многое знал, когда смотрел фильм. Знал, что скажет актер. Как скажет. Его позу. Какими будут его жесты.
Моя первая и самая продолжительная роль – худший в мире сын. Тщеславный, ленивый, глупый, легкомысленный и все прочее, что они ненавидят. – Привычным движением он отбросил прядь окрашенных солнцем волос. Демонстрация. Напоминание. – Это было легко. Гораздо легче, чем раньше.
Эйприл закрыла глаза. Под ее веками он съежился до долговязого одинокого мальчика. Озлобленного. Страдающего.
Нет, он был не алмазом, а золотом. И как золото мягким, сильное давление на которого было бы способно сминать и корежить до тех пор, пока он не нашел способ себя защитить. Пока не втиснул бы что-то твердое и неподдающееся между собой и безжалостно гнетущей тяжестью родительского неодобрения.
«Худший в мире сын, – сказал он. – Тщеславный, ленивый, глупый, легкомысленный».
Если они захотят отвергнуть его, то не смогут сделать больно ему настоящему. Они даже не смогут увидеть его настоящего, если вообще когда-нибудь видели.
Это был вызов, средний палец небу. Это была броня. Это было…
Господи, этого было достаточно, чтобы у Эйприл запершило в горле, а ладонь на его груди сжалась в кулак.
Когда желание заплакать, но не беспомощная ярость, ослабло, она снова открыла глаза. Встретилась с его взглядом.
Она поняла. Правда поняла. Источник его притворства, первопричина его самой продолжительной роли. Но сейчас он взрослый человек, так почему? Почему он до сих пор притворяется?
Она с осторожностью наблюдала за ним, его отсутствующий тон пугал ее.
– Я не собирался продолжать притворяться после того, как поступил в колледж или когда бросил его и переехал в Лос-Анджелес. Я понятия не имел, что говорить или делать, когда был не в роли, но я старался. И постепенно я натренировался разговаривать со всеми, особенно когда стал жить с Алексом. Он помог мне чувствовать себя более комфортно с другими людьми.
Стеснялся. Проклятие, он стеснялся! Как она не поняла этого раньше?
Еще одна памятка себе: «Не рассказывать Маркусу, что изначально хотела поужинать с его лучшим другом вместо него».
– До «Врат» я нечасто имел дело с интервью. А потом я получил роль Энея и… – Он сглотнул. – Внезапно появилось так много вопросов и гораздо больше людей стало следить за моими словами, и я не был готов. Мы с Алексом репетировали наиболее вероятные вопросы, но даже подумать не могли, что мне вручат чертову книгу и попросят прочитать страницу про Энея вслух.
Черт. Черт, она знает, о каком интервью речь. Та пресловутая рубрика в новостной и развлекательной передаче, которую так любит ее мать. Мама даже упоминала о нем во время телефонного разговора позже в тот день столько лет назад.
– Ты, может, даже и видела то интервью. Тот мальчик красивый, но не особо блестящий собеседник.
В тот день после маминых слов Эйприл посмотрела интервью на Ютубе. Она просматривала его снова меньше двух недель назад, перед ужином с Маркусом, в качестве психологической подготовки к запланированной встрече.
Оба раза она внимательно рассматривала Маркуса, когда ведущая вручала ему книгу с небольшим текстом и просила прочесть вслух страстный отрывок. В прямом эфире. Без предупреждения. С дислексией, которую он привык считать существенным недостатком и поводом стыдиться.
И все-таки он пытался, спотыкаясь на словах, пока ведущая и зрители на начали неловко смеяться и программа не прервалась на рекламу.
Некоторые комментаторы под видео предположили, что он был пьян, но общее мнение сложилось быстро: не пьяный – глупый.
«Почему уровень их IQ всегда обратно пропорционален сексуальности?»
«С таким личиком ему и не надо уметь читать, верно?»
– Я так понимаю, ты видела то интервью, – сказал Маркус, пока она пыталась совладать с выражением лица. – К тому времени я знал, что у меня дислексия. Я уже не стыдился этого, когда получил роль во «Вратах».
Она не знала, верить этому или нет, но все равно кивнула.
Сердце под ее ладонью забилось быстрее, когда он продолжил рассказ:
– Но в тот момент я просто… остолбенел. Запаниковал. Я потел под софитами, а люди в студии продолжали перешептываться и смеяться между собой. Когда мы вернулись после рекламы, я услышал, что отвечаю на вопросы, как он.
– Худший в мире сын, – сказала она. Роль, которую он играл чаще, чем любую другую, роль, которая так часто в прошлом предоставляла ему защиту от презрения.
Боже, теперь, когда Эйприл знала, она так ясно видела это! Переход от образа мужчины, который время от времени опускал глаза и с трудом подбирал слова еще до того, как толстенный том Е. Уэйд упал ему на колени, к образу парня, который красовался перед камерами вторую часть интервью.
– Ну, не совсем. – От его усмешки в уголках глаз не появились морщинки. – Каким-то образом мне хватило ума предстать дружелюбным тупицей, чтобы не восстановить против себя потенциальных зрителей. Так что это была вариация моей первоначальной роли. Я в большей степени был Холеный Золотистый Ретривер, чем Худший в мире сын.
Его едкие слова предназначались для того, чтобы сделать больно. Но кому? Себе? Тем, кто его презирал? И то, и другое?
– Понимаю, – заверила Эйприл. – Но почему на следующем интервью ты не повел себя иначе?
На его скулах заиграли желваки.
– Продюсеры пришли в восторг. Сказали, что это не так скучно, как мои обычные интервью, и поскольку нам все равно нельзя распространяться про сценарий и сериал, то я с тем же успехом могу развлекать зрителей по-другому. Думаю, через какое-то время они вообще забыли, что это все игра.
Для них его унижение было забавой. Развлечением. Проклятие, ничего удивительного, что сериал пошел под откос, когда эти сволочи больше не могли следовать книгам Уэйд.
– Также я очень быстро понял, как мне легко по сравнению с остальными актерами. – Голос Маркуса стал хриплым и усталым. Рука Эйприл поднялась и опустилась вслед за его вздохом. – Их всегда спрашивали про видение персонажей или мнение о соответствии сериала книгам, но как только СМИ решили, что я тупой, мне перестали задавать сложные вопросы. Мне не приходилось юлить или врать. Я мог просто играть мышцами, наводить красоту и говорить про свои упражнения. К моему облегчению, со временем меня практически совсем перестали просить об индивидуальных интервью.
– Потому что ты не знал, что сказать, – догадалась Эйприл. – От себя.
Он склонил голову в молчаливом согласии. Теперь они добрались до сути проблемы. Его сердце ровно билось под ее ладонью. Она погладила его большим пальцем.