Никита познакомился с ней на заводе-смежнике, куда его посылали, чтобы протолкнуть какой-то заказ. Муся работала в отделе сбыта, тяготилась своей работой, стеснялась ее. Она кончила курсы иностранных языков, занималась хорошо и все говорила, что устроится в какую-нибудь библиотеку, где есть иностранные журналы, книги, или же гидом в «Интурист», вот пойдет, узнает, договорится; но из года в год никуда не шла, ничего не узнавала - дело кончалось чтением случайных английских книг и вздохами. Не верилось, что она может чего-то в жизни добиться, осуществить свою пусть маленькую, робкую, заячью, но дорогую ей мечту. Под игом энергичной и властной матери, которая торговалась на рынке из-за копейки, как тигрица, она выросла слабохарактерной, нерешительной, с понурыми плечами и кислым выражением расшлепанного, безвольного рта.
У них с Никитой завязались отношения. Он иногда по месяцу и больше не вспоминал о ней, потом приходил без телефонного звонка или небрежно звал ее в кино за сорок минут до начала сеанса, так что она едва могла успеть доехать. Щеголял беспощадной прямотой: «Что ты нацепила эту шапочку с помпоном? Тебе ведь не пятнадцать лет». А самому себе говорил так: «Я ие хочу лицемерить. Я ни в чем не виноват перед ней, решительно ни в чем. Я никогда не обещал больше, чем мог дать. Да, крохи. Хочет - пусть берет и не жалуется. А не хочет... Вольному воля, она всегда может меня выставить». Но все-таки эти отношения, несмотря на толстокожесть Никиты, чем-то беспокоили его, казались неприятно фальшивыми, и на душе стало легче, когда он перестал появляться в этой кукольной чистенькой комнате с приторным запахом одеколона, с шелковыми гладиолусами, многократно и пестро отраженными в зеркалах трельяжа.
Теперь все было позади. Все это не имело значения.
- Накормить тебя? - кротко спросила Муся.
- Дай закурить.
- Ты стал много курить? Ведь раньше...
- Есть у тебя курево или нет?
Углы ее губ дрогнули и опустились. Шурша халатом, она принесла начатую коробку «Казбека». «От кого-то осталось,- лениво соображал Никита,- Немолодой кто-то. Молодые, те больше сигареты». Его это не трогало. Думать всерьез о жизни Муси не хотелось, было неинтересно.
Муся по-кошачьи уютно устроилась на диванном валике - это было ее любимое место.
- Все-таки Вадик очень хороший,- сказала она протяжно, с каким-то детским удивлением.- Ни разу он этой девушки не видел, она ему совсем чужая, и так заботился все время. А звонит, такой деликатный, милый, «если спит, говорит, то, конечно, не будите». Меня - Мария Васильевна, узнал где-то имя-отчество.- В словах ее был упрек - пусть робкий, заячий (Никита усмехнулся, не разжимая губ, с чужой папиросой в зубах).- Люди очень разные... Так странно все.
Никита неожиданно почувствовал, что устал, вышагивая по городу, и проголодался.
- Ты знаешь, я бы поел.
Раздался звонок в дверь.
- Это ко мне.- Муся, кажется, смутилась,- Тут по делу должны прийти...
Она пошла открыть дверь и вернулась не одна. С ней был долговязый узкоплечий молодой человек с голубоватоводянистыми глазами и болтающимися плетями-руками, с расхлябанной походкой. Он походил на длинную хлипкую водоросль, которая уныло мотается на мелководье... Никита узнал' племянника, того самого, которого видел у Вадика, которому Вадик при нем отдавал чертежи.
- Привет! - сказал племянник не то испуганно, не то развязно. Течением его понесло к дивану и обвило вокруг диванных подушек.- Я вас где-то, кажется...- Он разглядывал Никиту,- Вы... Ты- случайно не играешь... на тромбоне? В оркестре второго медицинского или... А всё мамахен, и еще старик, а главное...- Он говорил бессвязно, бестолково, не. доканчивая фраз,- Дядд то есть. А? Или вы на скрипке?
Никита, не отвечая, встал с дивана и отошел к кисейному окну. Конечно, это ее личное дело. Конечно, он здесь никто и не имеет никакого права... Но это было уже слишком. Появление этого раздерганного юнца вывело его из себя. Такой хиляга, такое ничтожество... И часто Муся пускает его в свой накрахмаленный кукольный домик, позволяет вот так привалиться к вышитым крестом подушкам?
- Какое, к черту, дело? игнорируя племянника, спросил Никита у Муси. Он говорил отрывисто, грубо,- Какие у тебя могут быть с ним дела?
Муся вспыхнула, похоже, что ей приятна была эта грубость. Лучше грубость, чем равнодушие.
- Я сделала ему перевод нужных текстов... он мне заказал, понимаешь? Студентам задают перевести сколько-то тысяч знаков в полугодие. У него накопилось за оба полугодия. Вот сейчас просмотрю в последний раз... Ты посиди, Никита, это ничего, я быстренько,- Голос ее звучал просительно.- Извини меня. Только не уходи, ладно? Пожалуйста...
Никита, закусив губу, сел. Она у него за спиной тихонько шелестела бумагами. Племянник лепетал:
- Ну, исключили бы - и исключили, ничего. Уж лучше сразу. А? Нет, проела им всем печень, отложили. Если я, значит, по-быстрому все «хвосты»... и чертежи... вот еще переводы... Вы «Казбек»? Возьмите лучше мои. Японские спички, это старик... ну, из отеля. Может, тебе для коллекции? Некоторые, знаете, за коробок... Непригодный я. Не могу этого ничего... не лезет в мозги. Да вы курите, не стесняйтесь, я от души. Ребята скажут, Гусаков никогда не жадничает. А если просят от оркестра людей - в клубе декорации передвигать... или у кого тяжелый инструмент, помочь поднести... ну, контрабас... так я...
Маленькая, легкая голова его моталась из стороны в сторону, как голова куклы на ослабевшей, растянутой резинке.
Странно, он теперь уже не так бесил Никиту, как вначале. Кажется, в самом деле не вредный, компанейский; товарищи, возможно, с ним и вправду ладят. Дядей не козыряет, наоборот, этот дядя у него вроде гири на шее. Да и мамаша... Вот угораздило родиться. Откуда это: «Дети, будьте осторожны в выборе своих родителей»? Занятно сформулировано.
Племянник стал доверительно рассказывать Никите, мешая «ты» и «вы», о своей горькой доле. Любит гитару. Играет на гитаре. Попал когда-то мальчишкой в кружок при жэке, а преподаватель оказался серьезный, хотя и пьяница,- никакого аккомпанемента к песенкам, никаких джазовых штук, выбил из его головы все эти пустяки, так взял в работу, что пар шел,- этюды Карулли, Джулиани, переложение детских песенок Баха. Когда он пришел в музыкальную школу, сказали: «Кто готовил? Много вложено»... А у него оказался абсолютный слух... баррэ левой рукой долго не получалось, трудно, а потом...
Муся стояла с приготовленным, перевязанным розовой ленточкой пакетом, который она прижимала к шелково шуршащему халату. Разговор ее волновал, задевал за живое.
- Так вам надо обязательно идти по этой линии... раз вы любите гитару. Это главное - любить.
Племянник, который только что говорил сравнительно связно, логично, стал снова ронять обрывки фраз, глотая начала и концы, путаясь.
- Да-а, как же. Кто это меня... Мамахен, рев... По кабакам играть. Сопьешься, как этот твой... Надо высшее, обязательно высшее. Солидный институт, стоящий... Отняли, заперли. Ты из такой семьи, такой дядя... Жмут и жмут. Непригодный я... Франциска Таррэга «Воспоминание об Альгамбре», этюд тремоло, только начал, только хотел... Да разве с ними...
Проводив его, Муся вернулась в комнату, быстрым кошачьим движением спрятала в ящичек туалета свернутые деньги.
Никита постарался опять рассердиться на племянника:
- Охота тебе пачкаться,- Он передернул плечами.- Не противно разве? Вытягивать за уши богатого бездельника...
- Некоторые так делают, как он. Отдают.- Муся была уживчива, терпима. - А я люблю переводить. Мне приятно,- Яркие, карие глаза мягко светились на ее лице, по-город- скому бледноватом, припудренном.- Единственное, что я по- настоящему люблю. Я отдыхаю, забываюсь, Ну, и деньги не лишние.- Муся немного понизила голос.- Моя сестра... она мать-одиночка. Девочке пять лет.- Никогда Муся про такое раньше не говорила с Никитой. Как-то даже речь об этом не заходила.- Вместе подымаем,- Ее щеки окрасились румянцем, она оживилась, похорошела.- Одаренный ребенок... Знаешь, увидела у соседей акварельные краски...
На электроплитке запел кофейник, распространился чудесный запах - Никита любил его. С ароматом кофе может, пожалуй, сравниться только запах хорошего трубочного табака. Муся накрыла столик белой скатеркой, аппетитно расставила еду, налила в чашку кофе. Руки ее были аккуратно наманикюрены, на пальце блестело дешевое колечко с крупной стекляшкой. От нее веяло уютом, домовитостью, устойчивой и ограниченной добропорядочностью. Такой бы иметь хозяйственного, преданного семье мужа, завести па- рочку-тройку ребятишек, возиться с рассвета и до ночи, чтобы всех их накормить повкуснее, обстирать, обштопать, ублаготворить. А вот не пришлось.
Он небрежно поцеловал ее в висок, деловито отстранился и принялся сосредоточенно жевать бутерброд, прихлебывать кофе, не разговаривая с ней, как в столовой, где не замечаешь официантки с подносом, после того как она тебе выставила нужные тарелки со снедью. Нагулял аппетит, забежал пожрать, только и всего. Углы ее губ дрогнули и опустились, она вся съежилась и, шелестя халатом, притулилась кое-как на диванном валике. «Какой я хам, однако,- бегло подумал Никита, продолжая жевать.- До чего груб с ней. Обижаю на каждом шагу - не словами, а как-то так, поведением. Неуловимо, по мелочи обижаю». Раньше такие мысли не приходили ему в голову. Раньше он просто не замечал подобных тонкостей, оттенков. Ну, отношения не на равных - это факт, и ничего уж тут не поделаешь. Но как себя при этом вести, чтобы смягчать или хотя бы не подчеркивать это неравенство... Отчего не замечал, не задумывался? Отчего теперь, вот сегодня, заметил, отметил про себя, хотя еще, может быть, мимоходом, между прочим? Разве что-нибудь изменилось, сдвинулось? Если и изменилось, то, очевидно, в нем самом. Что могло быть толчком? Случай в метро? Встреча с художником? Или что-то другое, прошедшее незамеченным, но оставившее след? Никита не задавал себе подобных вопросов. А если бы даже вздумал задавать - не знал бы на них ответов. А мы с вами?