- Извините, очень тороплюсь, нужно поспеть в одну газетенку... в один малый, но милый журнальчик, где гонорары не так уж малы...- И совсем он никуда не торопится, все это брехня. Кружит по комнате, беспокойный, вихляющийся, точно в поисках чего-то,- Между прочим, если вам нужно подзаработать на стороне, могу составить... Это вполне в моих возможностях.
Остановился, смотрит в одну точку. Что там такое? Моя сумочка лежит, как всегда, на самом неподходящем месте и, конечно, полуоткрытая, видно все содержимое. Помада, ключи, кошелек вывалились прямо на стол, на бумаги.
- Ключи, ключики, ха-ха! - Алмазов смеется деревянным отчетливым смехом. Разглядывает связку ключей, низко нагнувшись, как будто принюхиваясь. Похоже, он чем-то разочарован, не нашел того, чего искал.- Дьявольски тороплюсь, надо сдать противопожарный фотоплакат «Старик и спички» - для нужд колхозной деревни. Кстати, на плакаты бывают иногда нужны текстовики, платят они по-царски, могу вас подсказать...
И тут он замечает, что у меня на груди висит брелок - тот самый, который муж нашел в Берендееве. Ленка Тонкие Косы давно твердила, что его нужно использовать как украшение, даже цепочку приладила. Я сегодня утром нашла брелок с цепочкой среди ее игрушек и тетрадок (вечно берет без спросу!), решила попробовать надеть в редакцию: что скажет законодатель мод Боб.
- О! - Глаза посетителя вспыхивают зеленоватым кошачьим блеском.- Так вот оно...
Он хватает один из своих фотоаппаратов, оттопыривает острые локти, напряженно вздергивает острые плечи. Нацеливает мне в грудь объектив и несколько раз подряд щелкает затвором. Ощущение неприятное, почему-то кажется, что нацелен автомат.
- Уникально! Первоклассно! Колоссально! И на шее, о боже, тьма невежества. Это же автомобильный брелок. Да, да, для ключей от автомобиля. Учтите, Алмазов один из крупнейших в Европе собирателей по этой части. В моем кабинете, под стеклом, на черном бархате... восемь огромных щитов...
И вот в этой роскошной коллекции нет, оказывается, такого брелка, как мой. Что он, индейский? Индийский? Индусский? Индонезийский? Индостанский?
Фотограф осторожно вытягивает руку (она странно удлиняется), тонкий палец опасливо едва-едва касается брелока. И тут же фотограф вскрикивает, дергается, его резко отбрасывает от меня к стене. Что ж, это иногда бывает, брелок как будто током ударяет. Правда, обычно не так сильно. Дает электрические разряды? Я-то сама не разбираюсь, но муж и его товарищи... они говорили - силовое поле, или нет, магнитное,- словом, огромный запас энергии, чуть ли не перевернуть весь земной шар можно, если знать, как с этой штучкой управляться. Только никто не знает.
Ленка склоняется к мысли, что брелок подкинули с чужой галактики. Нечто вроде перископа... или такого киноглаза...
- Да я голову за него отдам.- Алмазов подпрыгивает от нетерпения, фотоаппараты его тоже подпрыгивают, путаются ремнями, футляры сталкиваются в беспорядке, ремни змеятся, как одушевленные,- Учтите, я пламенный коллекционер. Готов на все. Хотите стать немедленно ответственным секретарем этой газеты? Членом редколлегии? Главным редактором не обещаю - это вне моих возможностей. Или слава, власть вас не интересуют? Женская душа загадочна. Хотите однокомнатную квартиру? Двойную зарплату и ненормированный рабочий день? Заграничную поездку со скидкой? Или тряпки, тряпки... Вот что для женщины всегда было роковым, не так ли?
Он извлекает из футляра, висящего у него на бедре, вязаный рукав и за этот рукав вытягивает ослепительную кофту - мохнатую, мохеровую, в широкую черно-желтую полосу. Помахивает ею в воздухе, как флагом. Потом появляются еще и еще свитера, джемпера, юбки, платья, туфли, сумки - все это заваливает мой стол... бумаги, гранки исчезают, их уже не видно, стен тоже не видно... А Алмазов откуда-то издалека пронзительно выкрикивает голосом ярмарочного зазывалы:
- Любые дефицитные издания. Однотомник Цветаевой! - Книги, книги россыпью громоздятся передо мной, куча становится все выше и выше,- Памятники древнерусского зодчества... Хотите зодчество? - Муж очень хотел достать это великолепное издание и не сумел. А скоро день его рождения,- Путевки на курорт - когда нужно - только скажите! - Мы с мужем еще не отдыхали и не очень ясно себе представляем, куда нам деваться,- Пропуска в Дом кино. Вы любите музыку? Билеты на Рихтера... на...
Я в каком-то полусне. Он меня закружил, заговорил, заворожил, в голове туман, мысли вялые, ватные. Черно-желтые полосы... похоже на осу... или на пчелу?
Тр-р-рах! Ожесточенно жестикулируя, Алмазов задевает колючим локтем поднос с графином (я неизменно ставлю его на шкаф, а невидимая уборщица так же упорно возвращает его вниз, на мой стол или на подоконник); графин качается, вот-вот упадет, но все-таки не падает, устоял; зато падает и с треском разбивается стакан, плеснув водой на стену, на пол.
И тут я как будто просыпаюсь от тяжкого сна. Снова обретаю себя. Могу говорить, двигаться, действовать.
- Брелока не получите! Нет и нет! - Я почти кричу,- Работы тоже. Ничего мне от вас не надо. Убирайтесь. Проваливайте!
Вскакиваю, сжав кулаки. Гора книг на глазах оседает, книги съеживаются, чернеют, как будто горят на огне; летят во все стороны черные хлопья, клочки обгорелой бумаги... Их больше нет, книг, они исчезли. Да и все, что он успел нагромоздить, пропало. Теперь мой узкий кабинет, похожий на пенал школьника, снова приобрел свой прежний вид. Только на одной стене остались мокрые подтеки.
- Как угодно,- он разводит руками, бренчит фотоамуницией.- Работенку в газете и без вас получу, тот же Боб обещал, у них есть задания по Москве, заводские. А я ему подкину сюрпризом билетики на сверхдефицитный футбол. Ни о чем таком не договаривались, конечно... но хорошее отношение умею ценить, нужного человека не обижу. Живи сам - и давай жить другим! Если надумаете все-таки с брелоком... знаете сами, улица Горького, Центральный телеграф, можно посвистеть снизу, я выгляну. Лучше бы вам самой, добровольно...- Его тонкие губы кривит весьма неприятная улыбочка,- Как вы сказали- «Проваливайте»? Или - «проваливайтесь»? А?
Он закрывает глаза, растопыривает свой прозрачный переливчатый плащ, берет концы в рукн, точно собирается в полет. Я инстинктивно хватаю его за край плаща, он оборачивается через плечо, нагло скалит зубы.
- У вас, кажется, дочка есть? А как ее... х-ха!.. здоровьице? Ничем, так-таки ничем не болеет?
И снова замирает с закрытыми глазами, раскинутыми руками. Бормочет про себя непонятное не то заклинание, не то заклятие: «КАТЛА... СЕНТ-ВИНСЕНТ... ГЕКЛА, КАТЛА...» Очень странно звучит.
И все. Исчез. Дверь не открывалась, даю слово. Исчез, как будто в люк провалился; только мелькнул напоследок край переливчатого плаща.
Вот кто сейчас нужен был бы Никите - Вадик.
Но Ваднка нет в Москве. Уехал до осени. Честное слово, не потому, что автору так захотелось, понадобилось оставить героя одного, без его лучшего друга. Нет, Вадик всегда уезжает летом куда-нибудь подальше: в архангельский колхоз, на среднеазиатскую стройку, в Приморье на путину, да мало ли еще куда. Надо подзаработать, сколотить немного деньжат к учебному году, а кроме того, хочется постранствовать, повидать новые края, поохотиться или порыбачить, помахать топором или поработать мастерком после сплошного, невылазного зимнего сидения за столом, над книгой, тетрадью (сидение это всегда томило, тяготило Вадика, его распирала собственная сила, потребность в движении, физическом напряжении).
Вадик, тот мог бы выслушать, понять Никиту. Они вечно спорят, почти ссорятся, Никита и Вадик. Но эти ссоры-споры нужны Никите. Он не соглашается, убегает, возмущенный каким-нибудь поступком или словом Вадика. Но отчего же всегда возвращается? Вадик старше, плотнее сбит, крепче стоит на ногах, хотя у Никиты тон превосходства, тон старшего по отношению к непрактичному, наивно-доверчнвому ребенку. У Вадика жизненного опыта побольше, пускай с горьким, терпким привкусом. Жизнь его не баловала с первых шагов. Говорят, за битого двух небитых дают.
Он - битый.
Детство Вадика прошло без семьи, без родителей.
Первое отчетливое воспоминание: сероватая, видно на одной водице сваренная манная каша скудной военной поры маленькое блюдце манной каши и положенные на нее две круглые конфеты - бомбошки, целое богатство. И острая, беспокойная мысль: раздавить бомбошки ложкой, тогда каша будет вкуснее, но зато чай несладкий, или все-таки потерпеть и выпить с ними чай, или еще потерпеть, взять в карман и потом при случае вынуть, пососать, опять положить в карман, опять пососать... или одну с чаем, а одну в карман.
Ребята в детдоме ладили с ним. Воспитатели считали его неразвитым, что было верно, и угрюмым, что не соответствовало действительности. Вадика подводило его угрюмо-некра- сивое, малоподвижное лицо. И в самом деле, надо было, видно, быть очень прозорливым, чтобы разглядеть зерно мечты в душе этого нескладного первоклассника, в съехавших гармошкой коричневых чулочках, с обритой, выступающей шишками головой и торчащими красными ушами, с вечным насморком и каким-то не то заиканием, не то мычанием, вызванным, возможно, контузией. Когда их вели мимо парка, где помещался тир, на тяжелом, грубо вылепленном лице мальчишки появлялись признаки волнения, он круто останавливался, ломая строй, разбивая пары, и стоял, прислушиваясь к хлопкам выстрелов, протягивая куда-то руку, ничего не умел объяснить, только мыча и задыхаясь. О чем ему говорили эти хлопки? Какие в нем пробуждались смутные отзвуки прошлого, оборвавшейся прежней жизни? Трудно разгадать. Дети иногда начинают сознавать себя удивительно рано, сохраняют, таят в самых глубинах памяти, на донышке ее что-то немыслимо, неправдоподобно давнее. Помнил ли он смутно погранзаставу, учебные стрельбы? Или это звучало в нем только гулкое эхо войны, первых дней, часов войны?И фамилия и отчество мальчика были ненастоящие, вымышленные (да, возможно, и имя тоже). Прошлое его, подернутое туманной дымкой, рисовалось довольно смутно. Официальные документы гласили, что ребенка подобрали партизаны при освобождении города Берендеева. Вместе с другими детьми немцы заперли его в церкви, хотели сжечь, ,да партизаны помешали, начали стрелять из пулемета с колокольни, растаскивать горящий хворост, а тут и советские войска вступили в горо