д. Состояние мальчика было «весьма тяжелое», он был обморожен, страдал голодным поносом. Родни у него не нашлось, местные жители показали, что он «из приезжих», «нездешний», а имя «вроде бы Валик или Вадик», так покойная мать называла («вроде бы сказывала, что она жена командира»). Записали мальчика Вадимом, дали фамилию Ларионов (в память о старухе, взявшей его к себе после смерти матери), отчество выбрали - Иванович (в честь партизана Иванова, который вынес его из церкви на руках).
Но кроме официальных данных была еще следовавшая за Вадиком легенда, неизвестно откуда взявшаяся, неизвестно насколько достоверная, однако очень устойчивая, которую нашептывали друг другу пожилые сердобольные нянечки, кивая в его сторону, жалостливо вздыхая. Легенда знала такие подробности, которые были неведомы составителям официальных документов. Отец Вадика, начальник геройской погранзаставы, геройски погиб в первое же утро войны. Женщин и детей они все-таки каким-то образом сумели отправить в тыл, пограничники. Мать Вадика случайно оказалась в Бе- рендееве, потому что маленький Вадик в дороге заболел и их ссадили с поезда. Здесь ее застигла оккупация, она слушала Москву по старенькому радиоприемнику, немцы дознались и выпороли ее, она тяжело болела, вскоре умерла. Мать была красавица, умница, характер тоже геройский, под стать мужу; вместе со старухой, которая ей сдавала угол, она прятала раненых бойцов,да и Москву тоже слушала не зря, сами понимаете...
Директор детского дома дважды писал в Берендеев, просил разыскать одинокую старуху по фамилии Ларионова и получить у нее какие-нибудь сведения о семье мальчика. Но Берендеев отвечал, что такой старухи у них нет и никогда не было. Мог ли кто догадаться, что речь шла о старухе Гусаковой и молва слегка напутала, поднаврала, превратив отчество «Илларионовна», прозвище «Иллариониха» в фамилию «Ларионова»? Переписка ничего не дала, нить, ведущая в этот город, оборвалась. Легенда осталась без подтверждения. Тем не менее ей верили все - ребята, уборщицы, воспитатели, верил и сам Вадик.
Он рос молчуном, скрытным, вроде бы туповатым. Но внутри в нем медленно, т удно шла своя сложная работа, роились какие-то планы, проекты. Годам к пятнадцати он твердо решил, что, как только станет самостоятельным, займется розысками и непременно найдет кого-нибудь из родни. Во всех статьях и рассказах, которые он читал, герои всегда находили своих родственников или родственники находили их. Конец был неизменно благополучный. И часто при этом оказывалось, что живы отец и мать, которые числились погибшими. Тем более что у Вадика была и конкретная зацепка - неизвестно, откуда он это взял, как и от кого узнал, но в нем сидело твердое убеждение, что отец родился в Шадрин- ске или, во всяком случае, жил там долгое время.
Окончив (не без труда) семилетку, Вадик специально напросился ехать в Сибирь на уборку, хорошо поработал, прикопил деньжат, и на обратном пути ворчливый сивоусый начальник эшелона разрешил ему сойти в Шадринске навестить родню.
Начальнику эшелона Вадик соврал, что знает настоящую фамилию отца и даже адрес, чуть ли не письма получал от своих родичей и скорее всего останется у них на жительство.
- Попытай счастья,- сказал на прощанье начальник эшелона своим обычным ворчливым тоном,- Может, хорошие люди специальность подскажут, порядку научат. И оторвешься от теплой компании, а то, я смотрю, ты последнее время с самыми отпетыми в обнимку ходишь... Вон как оздоровел за лето, поширел, в тебе недобрая сила бродит. Смотри, сорвешься, парень!
И дал ему от себя красненькую - на обзаведение.
Шадринск был велик, никакой фамилии Вадик не знал, никуда не пошел разговаривать - смелости не хватило, просто устроился чернорабочим на стройку. Дома строили хозяйственным способом, Вадик не мог толком разобраться, что это значит, но быстро разобрался в другом - зарплату рабочим в срок не платили, подкидывали время от времени какие-то небольшие суммы в виде аванса, жить на это практически нельзя было. В бараке, где он поселился, его тут же обокрали дотла. Когда он пожаловался коменданту, тот только застонал. «Сами разбирайтесь, мне моя голова дорога».
Родни в Шадринске не нашлось, но отпетых парней и здесь хватало. Денег у них было невпроворот, они охотно выручали Вадика, изредка кормили его обедами, а чаще поили. Именно в те годы у Вадика сложилась привычка быть всегда полуголодным и полупьяным, именно тогда он и нажил язву желудка, которая окрасила его щеки серовато-землистым тоном.
Все мы знаем, много раз читали и слышали всякие объясняющие слова: «переходный возраст», «трудный характер», «упустили парня», «безотцовщина», «равнодушие окружающих», «влияние улицы». В сущности эти слова мало что объясняют,- точнее, не объясняют, почему в близких условиях, в схожей ситуации один благополучно проходит по скользкому краю обрыва, а другой срывается. Первый раз Вадик сел по пустякам, сел случайно - он хранил краденые вещи, вероятно догадываясь, но не зная точно, что они краденые, и не торопился сообщить следователю, от кого получил : чемодан. В камере нашлись хорошие учителя. Его быстро выпустили. Но дальше пошли дела посерьезнее. Старушка, у которой он теперь снимал угол и которая к нему от души привязалась за его заботливую немногословную доброту, горько плакала, упрашивала взяться за ум, сменить товарищей. Но ее слова до него не доходили, ее слабые руки с голубоватыми вьющимися венами соскальзывали с его поширев- ших, налитых силой плеч, не могла его удержать, сберечь от беды. Начиналась бурная полоса в его жизни.
Вадик выбрался. Вадик завязал, поставил точку. Уж кто- кто, а он не будет возвращаться к старым ошибкам, повторять пройденное. И еще другим поможет. Других сумеет вытащить...
Вадик нужен Никите, но его нет рядом. Уехал далеко и будет не скоро. Вы замечали? Как-то так получается, что когда люди нам особенно нужны, их нет около нас, они отсутствуют. Или Никите, который начал проходить суровую школу жизненных испытаний, надо узнать и эту суровую истину? Что ж, автор не будет облегчать его положение. Пусть все идет, как идет.
Звоню в Берендеев. Вызываю Савчука к пяти часам на переговорную.
В пять часов звонок. Снимаю трубку.
- Алло? Москва? Редакция? С вами будет говорить Берендеев. Берендеев на проводе.
- Редакция слушает.
Вместо стариковского мягкого покашливания Савчука - звучный девичий голос, свежий, полный жизни, не вмещающийся в трубку, певучий. Это неожиданно.
- Здравствуйте. Я от Савчука. Он меня просил...
Оказывается, Савчук заболел, жестокий приступ радикулита уложил его в постель. Был на рыбалке с полковником Ивановым, своим партизанским другом, поспал на росистой траве, вот его и скрючило. Никого не слушает, все думает, что он молоденький.
- Как там ваши древоточцы, еще не начали жрать дубы?
Смеется.
- Пока не начали. Но могут начать. На то они и древоточцы.
Хорошо понимает юмор. Подхватывает.
- Что ж будем делать?
- Их полковник Иванов припугнул. При нем вроде бы решили не рубить рощу. Во всяком случае, отложили. Но его уже нет, уехал... Словом, если опять зашевелятся, Савчук просил вам передать - он сразу даст телеграмму. Приезжайте от газеты.
- Постараюсь.
- Тут, знаете, смешная история... Провинциальный анекдот, стыдно даже рассказывать. Начальник видел дурной сон - а он верит снам, приметам, гаданию. Во сне его секли крапивой (очень больно) и приговаривали: «Не тронь дубы!» Он сказал жене, жена - кумушкам, весь Берендеев и узнал Хохочут над ним.
- Вы думаете, действительно сон подействовал?
- Ну, может быть, немного... Глубину глупости трудно измерить.
Знакомый оборот речи. Знакомый стиль. Я знаю корни, от которых все это идет.
- А вы ученица Савчука?
- Бывшая. Сейчас работаю.
Голос богатый, низкий. Контральто. Интересно, она поет? Что-то в тембре голоса, неуловимое, обаятельное, заставляет вспомнить про Обухову. Почему-то мне кажется, что девушка должна быть хороша собой. Любит, наверное, бродить по нолям, и ее распущенные пушистые волосы, с застрявшими соломинками, пахнут ромашкой и мятой (так пахнет в сенях дома Савчуков). Или она, коротко стриженная, как мальчишка, обожженная солнцем, скуластая и светлоглазая, ездит на лошади без седла, а прошлогодние выцветшие ситцевые платья все уже малы, трещат, расползаются в проймах.
- Как вас зовут?
- Если по паспорту, Любовь Петровна. Только меня так никто не зовет. Зовут Любой.
Что-то счастливое, солнечное, заразительно молодое в этом глубоком, сильном голосе, от которого дрожит мембрана. Мне видится маленький город, где деловито проносятся по главной улице гудящие озабоченные пчелы, где сладко пахнет липовым цветом, а изломы удочек отражаются в спокойных водах широкой реки.
- А я ведь побывала в Москве, и совсем недавно. Заходила к вам в газету. В первых числах. А вы уехали. Досадно было.
- Как - уехала?
Никуда я в первых числах не ездила. Время летних отпусков, народу не хватает, не очень-то нас пускают в командировки.
- Мне сказал товарищ за вашим столом. Длинный такой, еще у него повсюду фотоаппараты...
Вот как! Когда же он успел? В какую щель пролез? Должно быть, я вышла в секретариат или машбюро, а он и проскользнул, сел на мое место.
- ...Длинный такой, с фотоаппаратами. Очки черные во все лицо, лица совсем не видно, можно подумать, что у него и нет лица. Она, говорит, уехала надолго. Это про вас, значит. Спрашивал, как я с Москвой ознакомилась. Нельзя, говорит, понять Москву, не зная ее прекрасных ресторанов. Хотел сам меня повести, насилу я от него избавилась.- Она хохочет звонко, беспощадно весело.- Попросту взяла да убежала.
- А вы, Люба, заходили ко мне в редакцию по делам Савчука? Или у вас есть своя война?
- У нас с Савчуком война общая,- Низкий звучный девичий голос становится серьезным, улыбка, которая угадывалась раньше, гаснет, больше не слышится. (Теперь я представляю ее себе иной - старше, строже, с тугой и блестящей косой, уложенной короной вокруг головы, с тонким профилем, как у сурйковских барышень, и ровными полукружьями бровей.) - Ведь то дело в школе... ну, ваша «Пятерка за трешку»... все тогда с чего пошло? Я случайно увидела, как учительница проставляла запятые в сочинении одной девочки. Богатенькая, ее тянули на медаль. Уж очень мне обидно показалось,