что такое возможно. Начала воевать, Савчук крепко поддержал... и другие.
Постойте, постойте! Помню. Фигурировала такая девочка Люба Сутырина, которая, собственно, и заварила кашу. Только она тогда уехала вожатой в крымский пионерлагерь, мне не пришлось с ней встретиться. Значит, вот кто со мной говорит.
- Люба! Так вы та самая... Ну, скоро приеду в Берендеев насчет дубов, наконец познакомимся, верно?
Кажется, вздохнула.
Ох, не знаю. Я, возможно, тогда как раз опять буду в Москве Надумала поступать в московский институт А знаете. На чал ьн и к-От-Которого-Зависит-Данный-Вопрос его тогда сняли с занимаемой должности. После вашего выступления в газете. Это вам правильно сообщили. А потом назначили. Нашли новую должность, не хуже прежней. На лесонасаждения перебросили. Вот он теперь охраной дубов и заведует. Вырубать собрался. Это его...
Что-то хлопает - как будто парус на ветру. И замороженный, сугубо телефонный голос говорит деловитой скороговоркой, бесстрастно, бесцветно:
- Алло! Кончили с Берендеевом? Линия занята, больше связи не будет.
Вот и поговорили. Прервали на самом интересном месте. ГЕКЛА, КАТЛА... Что это я бормочу? СЕНТ-ВИНСЕНТ, ГЕКЛА, КАТЛА... АВАЧА, АЛАИД... Ах, это те. странные слова... отвратительный фотограф... перед тем как исчезнуть... Я даже не все услышала, разобрала. А вот въелись в память, прицепились как репей. Вроде неотвязной какой-то песенки. ГЕКЛА, КАТЛА, ШИВЕЛУЧ... Зачем все-таки ему нужен мой брелок? Шерлока Холмса бы сюда. А я в лучшем случае Ватсон.
Это был день получки.
Когда Никита появился в коридоре, у окошка уже стояла очередь. Он встал за Соколенком.
Очередь веселилась. Посмеивались над старым сборщиком Дормидонычем, большим мастером своего дела.
- Да он со станком разговаривает, как наш брат с девушкой. Да он его улещивает, рассказывает ему сказки, песенки поет. Только что не обнимается.
- Я сам слышал, братцы! Он станку: «Ты что капризничаешь? Брось! Почему толкатель заедает?»
- А станок что отвечает?
- А тот в ответ: «Мне, старик, толкатель плохой дяденьки сконструировали. Скажи им, пусть сделают выборку, угол срежут». Во как!
Дормидоныч беззлобно отбрехивался:
- Любите вы языком чесать. Все враки. Ну конечно, когда и скажешь ему словцо, не обязательно ласковое. Иной раз построже, посурьезнбй, тогда послушается...
Появился в поле зрения Жуков, представительный мужчина руководящего вида, который занимался в цехе не то техникой безопасности, не то передачей опыта (его так часто передвигали с одного квадрата на другой, что трудно было уследить). Пошутил благосклонно:
- Дают зряплату? Бери, робята, хватай!
Растолкав людей крепким плечом, пригнув к окошку коротко остриженную седоватую голову с красным складчатым затылком, Жуков спокойно получил деньги вне очереди. И не извинился подумаешь, какой пансионат благородных девиц, мы люди простые, на дипломатов не пооканчивали, «пардон» и «мерси» не проходили...
- Что, Жуков, начальству закон не писан? - ехидно спросил неугомонный Дормидоныч, который никого и ничего не боялся. («Меня понижать некуда,-любил он повторять,- Я та балка, на которой все аккурат и держится. Вынешь - так повалится».)
Жуков покосился на Дормидоныча и, пряча кредитки в бумажник, что-то нехотя пробормотал насчет совещания... заседания... С Дормидонычем следовало быть поосторожнее: с одной стороны - человек высокой квалификации, ценный для завода, а с другой стороны - острый на язык, отчаянный, что думает, то и лепит. Такого и выговором не испугаешь, и путевкой не купишь.
Продвигаясь назад вдоль очереди (крепкое квадратнопиджачное плечо выставлено вперед), Жуков остановился возле Никиты и Соколенка.
- Как дела, Иванов? - И не ожидая ответа: - За твои три рацпредложения вывесили тебя на доску рационализации, видел свою личность? Мы тебя двигаем, растим, печемся. Звучишь в общезаводском масштабе, а там квартал-другой - зазвучишь и в районном... Мы с тебя будем спрашивать, учти,- Поднял палец.- Работай над собой! Смотри у нас, не избалуйся!
Никиту все в нем раздражало - и быстрая манера задавать вопросы, не ожидая ответов, совсем ими не интересуясь, и снисходительное тыкание, и вечное: «Мы тебя выращиваем... мы с тебя спросим...» Хотелось ответить грубо, тоже на «ты»: «Не у тебя служу». Но что с ним связываться? Лучше промолчать, пожать плечами, чуть усмехнуться уголком рта. Не стоит обращать внимания на всяких Жуковых, много чести.
- Карточку-то повесили,- сказал Дормидоныч, которому нравилось дразнить Жукова,- но какую? Физиономия кривая, косая, рот в сторону, один глаз с бельмом. Родная мать не признает. А он у нас красавчик, первый парень на деревне, девки сохнут... Зачем поуродовали?
- Кончай,- сказал Никита тихо сквозь зубы.
Но Жуков, с опаской глядя на Дормидоныча, охотно повинился:
- Да. Недоработка наша. С личного дела увеличивали, а там слепая... Ну, раз массы указывают, исправим.
Он, повернувшись к Дормидонычу широкой спиной, заговорил с Соколенком, слышалось: «Нам с тобой оформить про- токольчик... мы с тобой...» Соколенок поеживался. Никита с неожиданно обострившейся чувствительностью, как-то вдруг перенесясь, пёреместясь в другого (что вообще было ему чуждо), понял, ощутил кожей -это подчеркнутое, почти на равных «мы с тобой» было Соколенку так же неприятно, как ему, Никите, благодушно-покровительственное, барское: «Мы для тебя... Мы о тебе.,. Мы с тебя...»
Жуков отбыл. Соколенок придвинулся к Никите, в руках у него был расчетный листок (который на заводе шутя называют «объедаловкой»). Он показал его Никите и спросил о чем-то незначительном, таком, о чем не стоило и спрашивать. Никита понял: просто Соколенок хочет похвастаться приличной суммой, которая была ему выписана. Заработок пускай медленно, но рос (хотя Соколенок и сидел на сборке второстепенных узлов и подузелков для давно освоенных, спокойных, идущих из года в год малой серией станков).
Никита взял листок. Отработанное время. Сверхурочное. Повременное. Сдельно. Премии по зарплате. Отпускные. Ночные. Листки нетрудоспособности. Долг за конторой. Долг за рабочим. Аванс. Разовые выдачи. Подоходный налог. Малосемейный налог. Вся трудовая жизнь человека была здесь выражена в коротких формулах и решительно подытожена толстой черной чертой, после которой шли слова: «К выдаче».
Немолодое широкое лицо Соколенка порозовело совсем по-девичьи. И он стал объяснять с подчеркнутой скромностью: ничего особенного, в сборочных чертежах была небольшая ошибочка... не совсем правильно указано сцепление... он пошел, с ним согласились, зафиксировали как улучшение... ну, как отклонение от технологии... конечно, ничего особенного, пустяки... а все-таки вышло, что именно он... что до него никто... случай, конечно...
Никита мог бы сказать Соколенку, что многие собирали до него этот простенький узелок и делали это, не заглядывая в сборочный чертеж, пользуясь устным преданием, неписаной традицией, в крайнем случае окликая кого-нибудь из старожилов: «Дормидоныч, как там на восемнадцатой...» Так что ошибка практически не играла роли, никого не волновала. Потому и не исправили, что не заглядывали в чертеж.
Однако Соколенку было так приятно думать, что он сделал пускай небольшое, но полезное для цеха дело...И Никита, находясь в каком-то странном, размягченном состоянии, ничего Соколенку не сказал. Промолчал. Хотя, будь это раньше, он с удовольствием холодными и точными фразами согнал бы краску оживления с его лица, поставил все на свои места.
А что, Соколенок ведь мог бы устроиться после демобилизации на какую-нибудь чистую, спокойную, бумажную работенку? Наверняка. Но пошел в цех. Для этого нужно иметь характер, решимость...
Очередь двигалась. Дормидоныч получил свои деньги и подошел к Соколенку, стал что-то ему нашептывать.
- Не понимаю,- Соколенок удивленно изогнул брови. Зачем вам это надо, Александр Дормидонтович?
Недоумение серьезного, приличного Соколенка было за бавно. Даже Никита не мог удержать улыбки.
- Выручи, милок, не откажи,- Дормидоныч совал Соколенку какие-то смятые рубли, трешки,- Жительство у меня очень неудачное, у самой что ни есть проходной. Старуха небось уже торчит на балконе, а то и при парадном. Заначку должон мужчина иметь? А? Вот признали стенной кардит, дымить не велят, она их слушает, дура, сынов подучила, чтоб курево у меня отымать... а я сильно привыкший. А в смысле рюмашечки... забудь, простись, аминь! Домашнюю наливку мне водой разливают. Тьфу! Глаза бы не смотрели...
Соколенок неловко, стеснительно отпихивал деньги. Дормидоныч не унимался:
- Вынесешь, голубь ты мой, на себе, а опосля втихую отдашь. Я скажу старухе, что вычет у нас... постановили... в пользу африканского землетрясения. Или на ремонт этого... ну, стадиона. А ты, друже, в случае чего поддакнешь. Ты пар- тейный, авторитетный, тебе она поверит.
Кругом хохотали.
- Африка - да, бабка - нет!
- Обожает наш старик стадионы...
Подошла очередь Никиты, он встал у окошка. Тщательно проверил, из чего складывается получка, верно ли рассчитали.
- А налог? Что-то многовато.
Он знал цену деньгам, которые с малолетства добывал трудом, а не получал из родительского кармана, и не стеснял» ся на глазах у кассирши пересчитать пачку рублевых бумажек, спросить поточнее насчет вычетов или даже поспорить, если есть о чем. У него не было ложной интеллигентской стыдливости: ах, заплатили, ну и ладно, поскорее неловким жестом спрятать деньги в карман и заговорить о погоде.
Он получил премиальные из фонда мастера - двадцать два рубля. Эти деньги были непредвиденными. Отойдя от окошка, Никита с удовольствием подумал, как обрадует мать, невозмутимо выложив эти две десятки вместе с прочими. Она купит... скорее всего, Женьке новые лыжные ботинки (в старых он уже подгибает пальцы). Или отложит Никите на отпуск. А себе? Нет, о себе мать не умеет думать, не так она устроена. И может быть, впервые в жизни Никите пришло в голову, что следовало бы зайти в магазин и присмотреть что- нибудь матери - купить ей подарок, все равно какой, вязаную коф