авидев развевающийся край полосатого платья. И такая игра в кошки-мышки шла до вечера, до самого ее отъезда. Он не разглядел даже, какого она роста, блондинка или брюнетка, не посмел узнать у парней, как ее зовут, хотя это было несложно. Обычная история: стоило Вадику влюбиться или вообразить, что влюбился, как тотчас на него накатывал приступ угрюмой, тяжелой застенчивости, мучительной, непреодолимой; он просто не мог поднять глаз, как будто на веках лежали медные пятаки, не мог взглянуть прямо перед собой, словно его ослепляло солнце, вместо предмета своей любви краем глаза видел радужное пятно, некое туманное видение, притягивающее и одновременно пугающее, вызывающее желание исчезнуть, раствориться, уползти в свою нору. Девочку, которую Вадик любил с пятого по седьмой класс, он, собственно говоря, так никогда толком и не видел, поклонялся наедине с собой чему-то неопределенно прекрасному, вероятно очень мало похожему на живую полненькую Галочку, сидевшую через две парты от него. С тех пор школьник вырос, окончил многие университеты, немало перевидал и пережил, знал о темных сторонах жизни, наверное, много больше, чем другие в его возрасте, но не научился бороться с приступами этой детской болезни.
А теперь, лежа ничком на постели, спрятав в ладони лицо, Вадик самозабвенно, отчаянно, ожесточенно мечтал о жене тренера Андриевского, которую он видел всего какую-нибудь одну минуту мельком в коридоре. Дорисовывал ее портрет, не жалея розовой краски для щек и синей для глаз. Знакомился с ней, вел разговор скромно, сдержанно, но остроумно, видел внимание в ее синих глазах и что-то большее, чем внимание. Потом в Москве они встречались (у Большого театра; вторая колонна слева была «их» колонной), катались вместе на лодке (о, эта суховатая и нежная рука, уроненная в воду, рука с обручальным кольцом!), бродили по ночным улицам; однажды он ударом в солнечное сплетение сбил с ног пьяного хулигана («не стоит благодарности, пустяки»), другой раз заболел ее ребенок... нет, не надо рэбенка, это осложняет... лучше без ребенка... заболел опасно сам Андриевский (такой чертов здоровяк, интересно, что бы у него могло болеть?), и надо было достать лекарство, а этого лекарства не было в Москве, было только в Ленинграде, а все билеты на «Стрелу» были уже проданы, и он тогда одолжил мотоцикл и в чем был... За это она его первый раз поцеловала, и ее губы... ее суховатые и нежные губы... он прямо повис на них... впился...Прошло, вероятно, довольно много времени, потому что Вадик успел жениться на бывшей жене Андриевского, прожить с ней долгие счастливые годы, благородно поседеть, узнать, что она ему изменила на курорте, и, перемучившись, все-таки простить ее. И вот в этот необыкновенно волнующий момент - когда она бросилась к нему на вокзале, нет, пожалуй, на аэродроме (пусть лучше будет в порту - он вернулся... ну, из дальнего плавания), и твердила, дрожа: «Ты... ты один...» - а он своими чугунными лапищами до боли выкручивал ее тонкие пальцы,- именно на этом месте Вадика прервали, как это иногда бывает в кино, когда рвется лента и с неприятной резкостью вспыхивает свет. В коридоре опять зазвучали голоса, скрипнула дверь. Раздосадованный, Вадик натянул одеяло на голову, улегся совсем плоско (авось не заметят или посчитают спящим). Он просто не мог сейчас отвечать на какие-нибудь идиотские вопросы - вроде того, почему в комнате не подметено, или куда девалась кружка, которая была прикована цепыо к кипятильнику.
- Кажется, никого,- сказал Петровых, входя.- Можно поговорить о деле.- Койка Вадика, крайняя, у самого окна, была от двери почти не видна,- Снимайте плащи, пусть подсохнут. И садитесь на любую постель, тут без церемоний, царство диких.
Немного поостыв и уже отвлекшись от своих грядущих бракоразводных трагедий, Вадик сделал щелку между одея лом и подушкой, чтобы все-таки знать, что же, собственно, происходит на белом свете.
Следом за Петровых вошли двое. Женщина лет сорока пяти (из тех, про кого говорят: «в сорок пять баба ягодка опять»), объемистая, яркая, вульгарно-напористого вида, с пережженными краской, неестественно светлыми волосами, уложенными по всей голове аккуратными круглыми колбасками, с винными ногтями на короткопалых руках, с мерцанием золотых серег, часов, брошек, зубов. И долговязый, извивающийся червяком парень с маленьким голубым личиком- яичком на длинной шее. Тот самый племянник ответственного лица, которому Вадик весной делал за деньги чертежи, чтобы его не выкинули из института.
Вадик решил не слушать, о чем будет говорить Петровых с этой щекастой румяной бабой, наряженной во что-то очень пестрое и крикливое. А ну их! Он закрыл глаза и в полутьме перекрытый с головой одеялом, опять вернулся к истории с женой тренера Андриевского. Только на этот раз история при обрела несколько иные очертания - она клала руки ему на плечи и говорила: «Ты, ты один... ничего что некрасивый.. ты лучше всех... твоя нежность, твоя верность...» - а он, стиснув зубы, отказывался от ее любви, не смел, не мог разбить семью, обездолить Андриевского и детей (на этот раз детей было очень много и почему-то все грудные).
Но голоса мешали ему думать, они вспарывали тонкую ткань этой трогательной истории, сами лезли в уши.
- Вылетел окончательно? - Это Петровых.
- Поперли,- это тонкий, писклявый голос бабы (отчего-то у грузных, рыхлых, оплывших женщин часто бывают именно такие голоса).- С одним вузом покончено. Нужно пихать в новый...
- Кривая.- Это племянник. - Эвалет... эквивалент... - Ему так и не удалось выговорить название кривой.- Не могу я. Не гожусь. Все равно, и из нового тоже... Только место занимать... пустое дело. Ну, сколько можно...
Он говорил монотонно, безнадежно, словно заранее знал, что из его протеста ничего не выйдет, никто его все равно слушать не станет.
По-прежнему бормотал свое дождь за окном. Там булькало, будто кто-то огромный полоскал больное горло и отплевывался.
Вадик проделал щелку и снова окинул взглядом местность. Петровых и баба шептались. Торчал острый спичечный локоть Петровых, задранное красное колено (он ходил в спортивном костюме красного цвета с белой полосой у горла); видна была его лысина, полуприкрытая тщательно зачесанной редкой прядью. Рядом пестрело могучее тулово его соседки, туго обтянутое крупноцветастым платьем, что-то золотилось у нее па пальцах, в ушах. Племянник на соседней койке печально крутил мокрый зонтик, задевая спицами за окружающие предметы.
Вадик мало знал Петровых, но тот был ему неприятен. Ходил тренер весь обвешанный первоклассной фототехникой, снимал ребят во время стрельбы или при вручении наград, а потом драл за эти снимки втридорога. Однажды Вадику довелось слышать, как Петровых с кем-то делился: «Снимаю во Дворце бракосочетаний. И еще покойников. На свадьбе и на похоронах человек денег не считает, не до того ему. Слишком счастлив - и слишком несчастлив. Приходится быть психологом, если хочешь зашибить монету. Таксист без знания психологии стоит с зеленым огоньком, загорает». В том спортивном обществе, где Петровых был тренером,, его очень ценили, говорили: «Волевой. Умеет сделать победу. Нужный человек». Но как сделать победу, какими средствами? Ходили упорные слухи, что Петровых не прочь пострелять иной раз сам за слабого участника соревнований, а не то выставить второй раз кого-нибудь из сильных стрелков (на стрелковом жаргоне этот трюк назывался «насунь-кеночку-поглуб- же»). Он выискивал ребят, по тем или иным причинам временно оказавшихся вне своего общества (поссорился, или проявил недисциплинированность, или, положим, отказался участвовать в соревнованиях, для него малоинтересных, но зато нужных обществу). Прекрасно зная, что парень прочными узами связан со своим родным спортобществом, вырастившим его, и все равно не сегодня, так завтра вернется к друзьям-товарищам, к прежнему тренеру, Петровых абонировал его временно, просил отстрелять для него такое-то соревнование. Зачислял в команду и на вопрос: «Давно ли Толя за вас стреляет?» - отвечал преспокойно: «Да со вчерашнего дня». Тренер Андриевский возмущался: «Формально к этому трудно придраться. А по существу это самый настоящий срыв воспитательной работы. Да еще развращает, подкупает... костюм ему тренировочный шерстяной выдаст и забудет потребовать назад... после победы повезет в Берендеев к себе на дачу, устроит пир горой, пьяный кутеж до утра». Некоторые даже поговаривали, что у Петровых уже были серьезные неприятности, когда он пытался войти в сговор с судьей на линии - то ли подменить мишень другой, заранее острелянной, то ли маленько улучшить, подтянуть пулевое отверстие (была почти девятка, девятка спорная, под вопросом, стала просто девятка - вот что такое подтяжка). Так или иначе, Вадик сам видел у Петровых пульку, специально прилаженную к пружинке (такое приспособление служило для подтяжки отверстий), Петровых при всех поигрывал пулькой и шутил, что это у него наглядное пособие для беседы «Чего не должен делать стрелок...».
- Ну, понятно,- сказал Петровых, выслушав то, что нашептывала ему соседка, жестикулируя пухлыми руками.- Давай прикинем, чем я могу помочь. Не последнее дело спортивные разряды. Зайти на кафедру физкультуры, показать, они включат его в такой подпольный списочек разрядников и мастеров... Каждому институту надо, чтобы за него бегали и прыгали,- изрек он глубокомысленно.- Я кое-кому делал эту филькину грамоту, и не так чтобы задорого... что ж, поступали.
Баба, кокетничая, спросила, во сколько ей обойдется такая дружеская услуга.
- Ну для тебя... Триллионы лет знакомства, какие счеты...- Петровых оглянулся на племянника, который понуро вращал зонтик, и чмокнул бабу в кирпично-красную, с цыпками щеку. Стал вслух раздумывать: - Волейбол? С этим поосторожнее, легко могут включить в команду, потом будет скандал. Разве что сказать - растяжение связок... Лучше всего пинг-понг. Сделаем второй разряд, с него хватит, зарываться не надо. Гребля? Цагарелли мне устроит мигом, но обычно у вузов нет своих лодок, они не заинтересованы. Хорошо фехтование, трудно проверить... Ходьба... Кто у вас там влиятельн