В обеденный перерыв фотограф все время мелькал где-то в разных концах заводской территории. Когда Никита вышел из столовой и сел рядом с Дормидонычем на асбестовые трубы, тот подтолкнул его локтем: дескать, смотри. Фотограф, то низко приседая, чуть ли не ложась на землю, то вставая на ящик, готовился снимать объемистую тетю лет сорока в ярко-оранжевом костюме джерси и лаковых туфлях, поблескивающую золотом часов, зубов, серег, колец. Голова у нее была свежеуложенная, парикмахерская, вся в аккуратных колбасках соломенно-желтых локонов.
- Зубниха. Из нашей поликлиники,- объявил всеве- дающий Дормидоныч, который жил по соседству с проходной и жена которого была первой сплетницей в заводских домах,- Без году неделя у нас, а уже, вишь ты, снимается, позы строит. В конце того месяца к нам оформилась, мне моя старуха говорила, старуха зря не скажет, она дошлая...
День был пасмурный, прохладный, дул резкий ветер. Фотограф, озабоченно поглядывая на хмурое небо, поставил зубниху так, чтобы в кадр не попала большая лужа от последнего дождя и попал недавно отремонтированный корпус инструменталки. Остановил какую-то девчонку в комбинезоне, велел ей открыть рот, а толстая пусть в этот рот заглядывает, орудуя зеркальцем. Девчонка сначала стала прихорашиваться, перевязывать косынку, а потом не захотела сниматься с разинутым, перекошенным ртом, убежала. Задержали проходившего мимо пожилого человека, он пожал плечами, стал в нужную позу. Фотограф распоряжался: «Левее голову, вот так. Плановый профилактический осмотр... наша медицина выходит навстречу... Нет ли у вас с собой какого-нибудь молотка, товарищ? Хорошо бы в отставленную руку производственное орудие. Ах, вы повар? Естественней, еще естественней...»
- Между прочим, муж он ей,- сообщил Дормидоныч, кивая на фотографа. - Не так давно въехали, знаешь, белый дом, новый, за школой, ну, башней такой... старуха знает, старуха зря не скажет... переезжали, богатющая обстановка, одних ковров, говорит, таскать не перетаскать,- Крепко сплюнул.- Еще на свой зубной табурет задом-то и не примостилась как следовает. Но уже меня разыскала, кота твоего за хвост! «Голубчик да милочек, вы, говорят, такой мастер, сделайте, не откажите... да через проходную пронесите, уж как-нибудь исхитритесь, будто для клуба». Сделай ей к торшеру ножку покрасивее, витком, рисунчатую. Еще хочет палки для занавесей, чтоб не такие как у всех, особенные. И еще... Смотри, красномордый заявился. Дышло, так мы его звали раньше, очень насчет этого дышла распалялся. Он и есть Дышло.
Все это относилось к внушительному плечистому Жукову, которого теперь собирался снимать фотограф (оранжевая тетя уже ушла, блеснув золотом зубов и махнув на прощанье золотом колец). Жуков был при галстуке и в белой рубашке, в выходном костюме (видно, знал заранее, что предстоит съемка, пришел из дому нафуфыренный). Необыкновенно любезно улыбался фотографу.
Он всегда держался нарочито простецки, подчеркнуто грубовато, Жуков. Дескать, манерам разным, камергерским и камердинерским, не обучались, мы люди трудовые, рабочие, вываренные, значит, в котле... Но на самом деле рабочим Жуков никогда не был и за все годы своего пребывания на заводе ни разу не прикоснулся к металлу. Начинал он, говорят, выписывая в окошке разовые пропуска, потом что-то делал не то в административно-хозяйственном отделе, не то в учебном комбинате, был комендантом общежития, замначальника пионерлагеря. Старожилы вспоминают: в начале пятидесятых годов заделался оратором, стал с большой охотой произносить речи (у него была луженая глотка, отменные голосовые связки, он мог перекричать кого угодно). Боролся, не жалея сил, с иностранной техникой, которую называл «опасностью номер один», восхвалял отечественные технические традиции, в частности какой-то «принцип русского дышла», противопоставляя его подшипникам скольжения. Однажды как-то предложил, если верить заводскому преданию, переименовать технические процессы, названные «в угоду иностранщине низкопоклонскими именами». Да вот хотя бы бессемерование Штейна. Кто он такой, этот Штейн?
«Какой-нибудь западный немец, американец? Не знаю и знать не хочу. Если поискать - наверняка имелись русские инженеры, которые всемерно уделяли значение... всячески оказывали в этом направлении... Так пусть будет бессемерование, скажем, Орлова... или Воробьева». Конфуз заключался в том, что штейн - это вовсе никакая не фамилия, а сплав сульфидов металла, из которого получают черновую медь.
Карьера оратора быстро окончилась, и на «русском дышле» Жуков в дальнейшем не настаивал. Занимался он то техникой безопасности, то противопожарной готовностью, то стендами технической информации, побывал в отделе труда и заработной платы, в бризе, нигде подолгу не задерживаясь, легко переходя с одного места на другое. Но самое главное: чем бы он ни занимался, он ничем никогда не занимался. Всегда был свободен и всегда как-то под рукой, ему можно было дать любое разовое поручение, не имеющее отношения к его прямым обязанностям, и он обрадованно, борзо кидался его исполнять.
На большом заводе обычно возникает много дел, обязательных, неизбежных, но третьестепенных, маловажных, не очень нужных, а случается, и просто ненужных. И вот Жуков стал нужным человеком для проворачивания маловажных и просто ненужных дел. Стал наинужнейшим, архинеобходимым, просто незаменимым специалистом по таким делам. Отсидеть многочасовое скучное заседание, совещание - а как же, отправим Жукова. Надо ублажить такого-то, поехать и договориться с ним лично о путевках, потому что он с гонором и по телефону откажет,- что Ж, все очень удачно складывается, как раз Жуков может. Принять таких- то товарищей, проводить по заводу (у товарищей нет никакого конкретного дела на заводе, да и заводу нет до них дела, это, так сказать, визит вежливости) - ничего, Жуков справится, наболтает, а что он слабо разбирается в производстве, так они ведь совсем не разбираются, так что сойдет, особенно под шум станков. Даже главный, которого воротило от Жукова, признавал: «Да, без него мы бы пропали».
За все это время Жуков так и не успел кончить техникум, хотя в вечернем техникуме при заводе своих просто тянули за уши. Отсутствие диплома несколько мешало его благополучному существованию, но из года в год его отмечали как учащегося не то второго, не то третьего курса техникума, это всех устраивало, звучало прилично. Грубый, невежественный, технически безграмотный, житейски неглупый и цепкий, он отлично разбирался во всех интригах и завихрен ниях, которые возникают в большом коллективе, тонко понимал взаимоотношения цехов, отделов, людей, знал наперечет мелкие слабости руководящих работников и умело этим пользовался. Он, как пробка, хорошо держался на поверхности воды и всегда плыл по течению.
Никита сидел на трубах один (Дормидоныч уже ушел в цех), когда фотограф подвел сюда Жукова. С Никитой Жуков, конечно, не поздоровался, такие нежности были ему непонятны. Чего это, интересно, со своими рабочими здороваться, когда их видишь каждый день (не пансионат дворянских девиц). Прищуренные холодные глаза Никиты смотрели мимо Жукова,- он, когда не хотел замечать, умел не замечать.
Фотограф готовился к съемке, бренча амуницией. Жуков стал озабоченно на себе что-то поправлять, расправлять, причесываться маленькой гребенкой, которую вынул из футляра. Через некоторое время, наткнувшись взглядом на Никиту, он моргнул и представил его фотографу в строго официальном стиле:
- Наш молодой передовик Николай Иванов. Хороший производственник, рационализатор. Недавно Николай внес...
Никиту передернуло, как от зубной боли. Или уж не называй совсем по имени, не играй в демократизм, или будь добр не путать. Все ясно: у Жукова списочная память - просто мысленно увидел список, инициалы в списке, и подставил самое распространенное имя. И до чего же оно противно звучит, это фальшиво товарищеское «Николай»! (Тем более что имена-отчества нужных людей Жуков знал назубок, даже щеголял этим: «Позвонить прямо Алексею Кузьмичу? Или заму Сергей Сергеичу? Там нечетная секретарша Ан Пална, а другая...»)
- Выращиваем молодых, нацеливаем,- Жуков выпятил крепкую грудь,- Как идут дела, Николай? - Вопрос был чисто декоративный и не требовал ответа. Да Жуков и не стал его ждать: - А у нас гость из прессы. Из центральной прессы. Товарищ интересуется положительными примерами... зафиксировать, значит, на пленке...
Ах ты, Дышло! Что такое дышло? Не оглобля? Ну, какое-то технологическое устройство для телеги, деталь телеги. Кажется, толстая палка, дубина, в сущности дубье. И как это получилось, что Жукова направили к фотокорреспонденту? Кто-то наглупил? Или приятели сорганизовали, удру жили? У него их хватает. Такие же Жуковы. Жуков Жукова подпихивает по склону, жуков Жукову руку сверху протя гивает, тянет. Копошится мелочь, возится в пыли, а одолевает горы. Обеденный перерыв вот-вот кончится, пожалуй, надо трогаться. Никита встал с места, потянулся. Не ладится с фартуком станка, тугой ход, излишнее торможение Было гладко на бумаге, а в металле. А вообще-то красивый компактный станок, ладный.
- Надо будет его щелкнуть, сказал Жуков фотографу, ткнув пальцем в сторону Никиты,- для доски. Там у нас тусклое, народ критикует. И еще кое-кого. Оплатим но безлюдному фонду. Да и на будущее, учтите, товарищ Петровых, возможно... Вы тем более близко проживаете. Как же, наслышаны, хе-хе. ЖСК первой категории, двери фанерованные, шкафы с пластиком.
Фотограф нацеливался на Жукова то с одной стороны, то с другой, но все чем-то оставался недоволен. Кажется, солнце на небе стояло не там, где ему нужно, да еще было основательно заложено глухой ватой облаков. Он никуда не торопился, он очень старался, прямо-таки весь извивался, длинный, узкий, верткий, как уж, человек, увешанный дорогим, завидным фотооборудованием. Короткая кожаная курточка (до бедер) делала его длинные ноги еще длиннее, а концы красного шарфа, замотанного у шеи, взлетали при каждом движении, трепетали на ветру, как языки огня.