чевать на каждой базе старался не в доме, а в палатке, отсыпался, объедался фруктами (продавали ведром, меньше меры как-то не понимали). Что ж, он здорово устал от той сложной, непонятной внутренней работы, которая в нем шла помимо его воли, от напряженного своего «самоедства»; ему, видно, это и требовалось - спокойная простота.
Но в Москве быстро пропало ощущение покоя, равновесия. В первый же день он долго шел по Якиманке за стройной девушкой с откинутым капюшоном дождевика, с ровными, свободно лежащими темными волосами, желая и боясь, чтобы она обернулась; она обернулась - не та. Раздражал город с его дождем, непрекращающейся стукотней дождя по квадратным километрам крыш. Досаждали мелкие неприятности. Из библиотеки пришло без него несколько грозных открыток, поскольку он забыл сдать в срок супругов Быковых с компанией. Толстенный этот учебник остался у Вадика, а Вадик был в отъезде, где-то на стрельбище, а библиотека была цепкая, неотвязная. Мать уехала в деревню к тетке, прихватив Женьку, и требовалось по утрам самому-себе ладить яичницу; когда же он кончал тереть полотенцем поясницу и надраивать зубы, то выяснялось, что времени на эту чертову яичницу нет.
Словом, на третий день Никита был уже недоволен миром и собой, собой и миром. Нахамил зачем-то пожилой библиотекарше, хотя с учебником был, конечно, виноват на все сто (должно быть, именно потому и нахамил, что был виноват). Позвонил было Мусе, просто так, неизвестно для чего, но откликнулся незнакомый женский голос. Никита бросил трубку и сказал самому себе обиженно, вопреки всякой логике: «Нате вам, пожалуйста. Мусю и ту уже не дозовешься. Вот какие блинчики с вареньем!»
А в цехе... цех, признаться, тоже не радовал. После возвращения его поставили не на очередной уникальный опытный станок, а на мелкосерийные, хорошо освоенные, идущие без сучка и без задоринки (сказать по правде, давно можно было безболезненно убрать их из экспериментального цеха, здесь действовала инерция) Никите претило делать монотонную, неинтересную работу, с раз и навсегда заученным распорядком, где не требовалось соображать, искать варианты, принимать решения, где не могло быть удач и неудач, особых горестей и особых радостей (некоторые добивались именно таких нарядов, им так было проще, удобнее). Мастер участка лежал в больнице с желтухой, а тот, кто его заменял, врио мастера (один из дружков-приятелей Жукова), не стал даже с Никитой разговаривать, только бросил на ходу: «Дисциплинка! У меня, Иванов, любимчиков не будет, учти. Вкалывай, рабочий класс, и поменьше трепа». Главный был в заграничной командировке, за морями и горами, в Японии, начальник цеха - в отпуску. Август, время летних отпусков, время затяжных московских дождей, унылое время...
Убрали его фото с доски рационализаторов и изобретателей. Убрали косое-кривое подслеповатое фото с плохой, грубой ретушью, а нового не повесили. Никита даже не ожидал, что это его так заденет. Сам себе не хотел признаваться, как он обижен, как ему горько. «Подумаешь, слава во всемирном масштабе, Нобелевская премия. Перебьемся, перетолчемся». Но шутки что-то плохо помогали. Пойти спросить, в чем дело, почему убрали? Самолюбие не позволяло. Слишком много чести - ходить, спрашивать, как будто придаешь всему этому большое значение, относишься чересчур серьезно. Да к тому же еще на данный момент доской ведал Жуков, а этот сумеет вывернуться (карточка была плохая, общественность указывала, сигнал принят, снять сняли, а новую сделаем при случае... по мере силы-возможности...). Ну уж к Жуко- ву-то он во всяком случае не пойдет кланяться!
Последнее рацпредложение, которое Никита оформил и внес еще до отпуска, валялось в бризе без движения, техник из бриза (тоже врио и тоже из жуковских друзей, сосед по садовому участку), вяло говорил, что лето, все сидят временные, ему еще кроме изобретательства подвалили часть техучебы, прямо зарез, вот приедет начальник цеха, вот спихнем ремонт бытовок, вот закончим третий квартал...
А тут еще стали шить брак, хотя никакого брака Никита за собой не числил. (В бракоделах ходить? Иванову - в бракоделах! Этого только не хватало). А тут еще картошка...
Каждую осень вставал вопрос о том, что нужно ехать на картошку, помогать совхозу «Красные холмы». Встал он и на этот раз. Обычно начальнички старались сбыть на картошку наименее квалифицированных людей. Таких, как Никита, как Дормидоныч, придерживали, не посылали. Нынешней осенью на участок легла повинность: дать одного человека. Врио мастера твердой рукой вписал: Иванов Н.А. Толстая нормировщица Муза Дмитриевна ахала: «Главный бы нипочем не утвердил, оставил вас на сборке нового винторезного. Начальник цеха, тот уж обязательно бы вычеркнул...» Никита прикрывался своей знаменитой усмешечкой, как щитом. «Ничего страшного, проветрюсь. Не хилый, не безрукий». И в самом деле, тут не было ничего страшного - дней десять погнуть спину на node, покидать в мешки мокрую, облепленную глиной картошку. Но самолюбие опять было уязвлено, гордость страдала.
...И вот Никита, сидя на жесткой скамье переполненного вагона, в ватнике и сдвинутой на затылок «рыбьего меха» ушанке Женьки с распущенными ушами, болтающимися завязками, ехал в «Красные холмы». Кругом острили и хохотали (только он один не принимал участия), пели дурашливые песни вроде «За-за-икнулся я однажды, что кра-кра- савицу люблю...». Среди этого бесшабашного и беззаботного веселья Никита чувствовал себя одиноким, незаслуженно обиженным, непонятым.
Немного жаль было себя, жаль нового винторезного (кого-то на него поставят? Ах, руки за отпуск так стосковались по настоящей тонкой и сложной работе), жаль... Его стали тормошить, смешить, он не выдержал и вместе со всеми лихо подхватил: «А она мне отвеча-ча-чала: «За-за-икания не терплю!»
Приехал Вадик. Москва встретила его слабой улыбкой сквозь слезы дождя, и он приветственно помахал городу рукой, загорелый и обветренный, с рюкзаком, повешенным на одно плечо, в ярко-пятнистом свитере и старых брюках от прошлогоднего стройотрядного костюма, линялых, застиранных, но зато с вышитым на заднем кармане ковбоем (умолил добрую Мусю, та сжалилась, вышила за два часа до его отъезда).
Со стрельбищем в общем-то все получилось славно. И посудил, и пострелял вволю, и посмотрел, как стреляют мастера, и с ребятами хорошими перезнакомился, подружился. Правда, денег он что-то получил на руки меньше, чем ожидал, да еще дал приличную сумму взаймы одному симпатичному студенту из Днепропетровска, с которым познакомился в вагоне и которого звали не то Саней, не то Сеней (фамилия его не фигурировала). Оставшихся денег, как рассудил Вадик, все равно не могло хватить надолго, и поэтому особенно жмотничать не стоило. Он с ходу отправился по магазинам. Купил теплый шерстяной платок сторожихе общежития, себе лохматую шляпу с маленькими загнутыми полями и вельветовый пиджак. Также были приобретены: соковыжималка для матери Никиты (впоследствии оказалось, что не подходит вольтаж), для Муси пестрая шелковая косынка и большая синяя фарфоровая ваза. Правда, при упаковке вазы выяснилось, что она имеет на оборотной стороне изображение дискобола и, очевидно, предназначена служить спортивным трофеем, но Вадик уже заплатил деньги и отступать было поздно.
У Ивановых никого не было, все поразъехались. В первый же вечер ребята из общежития, тс, что уже имелись налицо, выставили Вадика на угощенье, было немало пито, пето, сумма денег еще усохла. На другой день Вадик проснулся поздно, предоставил другим сдавать бутылки и собирать рубли на продолжение пиршества, но сам участвовать не захотел: не стоит, хватит.
Прихватив вазу, Вадик поближе к вечеру отправился навестить Мусю. Добрая душа, хороший человек, а вот не дает ей судьба счастья: Никите она совсем ни к чему, все равно как рыбе зонтик. Нету в личных делах справедливости, порядка.
В квартиру впустила соседка с горячим чайником в руке и, зная его в лицо, кивнула: дескать, проходи. Вадик постучал в дверь Мусиной комнаты. Тишина. Значит, и она в отъезде, как Ивановы? Что ж, тогда надо будет...
Послышались быстрые шаги. Дверь открыла незнакомая статная девушка, она стояла спиной к настольной лампе, почти силуэтная, окруженная по контуру золотистой подсветкой, ровные волосы свободно спускались до плеч.
- Кто вы? - спросил изумленный Вадик.
И получил ответ:
- Я - Любовь...
...Розы. Много роз, огромные, махровые, тяжелые, одни только белые, сколько хватает глаз - розы, розы. Резец снимает медную стружку, она завивается спиралью, на витках играет солнце, и как это празднично, нарядно... Стая взмывает вверх, их живая дрожащая быстрота, у него никогда не было своих голубей, не пришлось, быстрота голубя звенящая, поющая, как провода, сколько раз хотелось... Вот сейчас прыгать с вышки, твое крепкое послушное тело, ощущение острой кричащей радости, вспыхивают брызги, эх, ма, хорошо! Слишком много, он никогда не видел так много белых роз, это невозможно, это давит... устрашающая красота... Значит, красоты можно испугаться? Красотой может ударить, убить? Как в грозу. Но дышится в грозу... после грозы...
- Кто вы? - спросил ошеломленный, потерявшийся Вадик.
Такого с ним еще не бывало. Он не знал, как это назвать. Грозой? Обвалом? Он себя не понимал.
Девушка ответила низким приятным голосом, очень спокойно:
- Я Любовь Сутырина. Вам Мусю? Заходите, она скоро будет.
Раз уж речь зашла о Любе, то надо бы...
- Э! Раз уж зашла речь о Любе...- говорит мой сосед по квартире Василь Васнлич и предостерегающе поднимает палец.- Все хитрите, темните? Пусть, дескать, читатель думает, что девица из метро и Люба - это одно и то же лицо. А в самом конце откроется - Люба она и есть Люба, ничего особенного, обыкновенная девчонка с периферии, а та... поднимай рангом выше, колдовка, что ли, взгляд и нечто, волшебное бламанжэ.- Он смеется. Очень доволен собой: вот какой проницательный, его не объедешь на кривой. Дергает дверь ванной.- Зачем шестимесячного ребенка каждый день купать, баловс