Ах да, уже идет эта вузовская страдная пора. Моей Ленке еще бог знает когда поступать, через сто лет, а меня заранее дрожь пробирает.
Но выдерживаю, спрашиваю (женщина есть женщина):
- Слушай, насчет черного с желтым... Так какие полосы? Поперечные или...
Звонок телефона. Внутреннего.
- Подожди минуту,- Это приятельнице.- Да, слушаю.
Дежурный по номеру очень сердит:
- Снимаем у вас два абзаца. Какая-то болтовня, Песталоцци, взгляд и нечто. Раз говорится об уроке физкультуры, так совершенно незачем...
Все это, вместе взятое, называется: мы сдаем номер.
А дело было так. Вмазал тогда Никита этому пьяному типу у Мусиного парадного. Дал ему за Мусю. Ну, не в том смысле, что именно за Мусю. Можно бы и за Люсю, за Нюсю. Да за любую... Дал ему за то, что он рожден человеком, а ведет себя как скот. Дал за девушку из метро, девушку, которую можно увидеть только в стекле, девушку отражения...
Никита проехался тогда по ступенькам, встал и, не оборачиваясь, зашагал прочь вдоль мрачноватых высоких домов малолюдной улицы. И только где-то уже за третьим поворотом, у сквера, Никиту нагнал милицейский мотоцикл с коляской. Оказалось, пьяница пожаловался, что его избили. Никита не стал отнекиваться, что он не он, рассказал все как было, показал заводской пропуск, единственный документ, который у него нашелся. Два милиционера, молодые, немногим старше самого Никиты, слушали его явно сочувственно, жалобщик им здорово не понравился,- но все же тот, что сидел за рулем, уезжая, прочитал Никите нотацию, посоветовал сдерживаться, рукам воли не давать, лучше звать милицию, для этого она существует. На том дело и кончилось, мотоцикл прогрохотал дальше. Никита отправился к себе домой.
А потом оттуда позвонили. Через какое-то время взяли и позвонили,- возможно, просто для того, чтобы проверить, тот ли он человек, каким назвался, действителен ли его заводской пропуск. А Жуков каким-то образом об этом проведал. И, видно, решил использовать случай, подбросить горючего в костер. Как керосинчиком плеснул! У него получился привод, задержание - хотя задержания никакого не было. У него получилось, что Никита был пьян и вообще выпивоха... Правда, это нужно еще доказать. Правда, насчет кудрявой Зойки, которая вздумала резать себе вены, Жуков просто напутал: Иванов, да не тот, из заготовительного, женатик. Сплетни подбирает, разобраться в них не умеет. Клеветать тоже надо со смыслом, а не абы как.
Но вот что интересно. Быть невиноватым и казаться невиноватым в чужих глазах - это, выходит, разные вещи. Быть правильным, хорошим - не значит выглядеть хорошим. «Как мы будем выглядеть». Фразочка Жукова. «Смотря как представить в отчетности». Странное дело, я совершил в тот вечер, может быть, самый лучший... ну, не будем горячиться, ладно, пускай один из лучших своих поступков. Вырвалось то чистое, честное, горячее, что во мне есть (а я и не знал, есть или нет, не задумывался). И что же? Выгляжу подонком, хулиганом. Уже Жуков (ходят слухи) заявленьице раздобыл от жильцов того дома, пенсионеров: дескать, сидели у окон (они, наверное, всегда сидят у окон, круглосуточно), видели, как молодой первым замахнулся и ударил. Что ж, все верно, так оно и было. Верно - и все-таки неверно! Да, правильно, увидели внешнее... оболочку, шелуху. А сути не рассмотрели. Не я первый ударил - а он первый - словом ударил - гнусными, паскудными словами, грязными,- а словом можно ранить пострашнее, чем кулаком,- по всему ударил, не по мне, не во мне совсем тут дело. И я не за себя замахнулся и ударил, поймите! Глухие вы, что ли, и слепые? Я бил за себя, часто бил за себя - и только за себя одного, почти всегда до самого последнего времени воевал за себя. А тут за вас - и вы...
Забавно получается. Гад был пьян, но о пьянстве не зафиксировано. Оказывается, я должен был его изловить и настаивать, чтобы сделали пробу на опьянение, а результаты занести в протокол. Я не был пьян, но это не занесено ни в какой протокол. И из окон не увидели дальновидные люди. Полировка нижней грани детали... то есть, простите, неполировка, к сожалению, не зафиксирована, официально не оформлена. Ох, сколько же надо в жизни официально оформлять! Быть хорошим - и казаться плохим? Быть Жуковым - и казаться правым, правильным? «Смотря как оформлено». Да, смешные шутки выкидывает жизнь. Можно хохотать до упаду.
Значит, и другим бывает так же больно, так же тошно? Я этого не знал. И им так же трудно доказать окружающим, что белое - белое?
А ведь раньше все это не приходило мне в голову. Пока сам не накололся...
На работе Никита думает обо всем этом. Дома - думает. В дороге - думает. Учится человек думать. Как, ведь он и раньше много думал, ловко рассуждал, стройно, логично, последовательно? Учится думать по-новому, заново учится, как после болезни заново учатся ходить. Что-то разбудило, расковало чувства, теперь пришел черед мысли.
Человек, который не умеет чувствовать... человек, который не умеет самостоятельно мыслить... Он может пойти очень далеко - до самого крайнего предела, до очень страшного.
Думай, Никита, думай хорошенько. Денно и нощно. Круглосуточно!
ЧАСТЬ 5ДОГОНИ СЧАСТЬЕ!
Редакция. Окно открыто (снизу доносится глухой шум типографских машин), светит солнце, зайчики от металлического стакана со скрепками, от замка моей сумки пятнают стену. Пора дождей миновала. Опять в городе душно, противно, воздух насыщен выхлопами машин, зелень сохнет, пыль ест глаза, от пыли першит в горле. Ничего удивительного, ведь люди возвращаются из отпуска, студенты, школьники скоро сядут за учебу. Закон зловредности действует.
По ту сторону моего стола - сидят двое. Он. И она. Какие-то они очень разные, плохо монтируются между собой. Зачем пришли в газету?
Он крепкий, прочный. Весь вширь, весь из горизонтальных линий: линия челки, линия плотно сжатого рта, линия плеч. Ничего вертикального. Антиготический.
- ...Удивительно способная девушка. И волевая, нацеленная,- Это он не о той, которая с ним. О другой,- Я с ней занимался эти дни. Ну, не занимался, так... помогал ей проверять себя.- Твердо, убежденно: - Такие нужны в педагогическом институте. Без таких...
Вмешивается его спутница. Облачко взбитых каштановых волос, красивые глаза с нерешительным выражением, маленький, некрасиво срезанный подбородок. Что-то в ней неудачливое, прибитое. Сонечка из «Войны и мира»? Говорит взволнованно и вместе с тем робко, прижимая стиснутые пальцы к груди:
- Нельзя уродовать человеку жизнь. Человека так легко сбить с ног. А потом подняться, знаете...
Он ее останавливает:
- Погодите, Муся. Давайте без эмоций. Одни факты.
Они пришли, чтобы заступиться за девушку, котораятолько что сдала вступительные экзамены в московский вуз. Ей сказали, что она прошла, все было вроде в порядке, а вот в вывешенном списке ее не оказалось. С такими же отметками других взяли, а ее не взяли, а она скромная, она не хочет... ей кажется...
- Она сильная,- Муся тихонько вздыхает,- решительная. Умеет драться. Но не за себя, понимаете? За себя ведь трудно. И вот мы с Вадиком... то есть с Вадимом... Я сказала, что, может быть, в газету, а он...
Мне симпатичны эти двое. Ратуют за девушку, с которой познакомились совсем недавно. Хватило энергии прийти в редакцию, объяснять, настаивать. Да и девушка, похоже, какая-то незаурядная, заслуживает внимания. Но у меня затруднительное положение. Дело в том, что я как раз на днях звонила в этот вуз насчет одного мальчика, ну, того, который... Меня просила приятельница. У него, дескать, большой стаж работы, несколько лет, то да се, куча достоинств. Проверила бумаги, да, действительно, работал дворником, характеристика самая положительная. Проявил себя в коллективе, ну и так далее. Спортсмен-разрядник. Решила позвонить. О, конечно, я ни на чем не настаивала, даже не просила, а просто интересовалась, как у него дела. Но, возможно, это сыграло свою роль, потому что его в конце концов приняли. Как выяснилось потом, он чей-то родственник, внук или племянник известного человека... а вовсе не просто... Словом, если бы я знала раньше все обстоятельства, то, возможно, не согласилась бы. Но приятельница меня не предупредила... А теперь звонить второй раз по тому самому телефону, тому самому товарищу? Как-то неудобно. Хотя, с другой стороны...
Тихая женщина с умным спокойным лицом. Темные волосы строго расчесаны на пробор, затянуты в узел. У шеи - накрахмаленный белый воротник, платье черно'е, без украшений и ухищрений, с большими карманами, куда удобно класть руки. Она немолода, у нее знающий взгляд человека, много повидавшего и много передумавшего, но, впрочем, лицо ясное, свежее (хотя и неяркое), и на диво мало морщин, да, по правде сказать, их и не видно совсем. Ее округлый чистый лоб как будто светится серебряным свечением, излучает сияние, похожее на лунное, и, говорят, иногда, когда она чему-то очень сильно радуется (или на что-то очень сильно гневается) , между бровями у нее явственно проступает... Но т-с-с, помолчим! Одна прядь над высоким лбом - снежно-седая, ярко-белая, а больше в волосах нет ни сединки. Руки у нее маленькие, складные, ухватистые, с коротко остриженными ногтями, как у медсестры или машинистки, без лака и колец, деловые.
Она сидит на скамейке во дворе. С ней то и дело здороваются - здороваются приветливо, доброжелательно, но, пожалуй, с оттенком почтительности. У ее ног в траве играют малыши. День на исходе, из-за крыш видна уже только краюха солнечного каравая. В этот вечерний час остро пахнут цветы табака, белые цветы на длинных ломких стеблях, которые открываются только к концу дня. На угловом: балконе под ветром хлопают простыни, ало-розовые, облитые малиновым соком заката. Где-то за домами тихо названивает трамвай - на одной высокой ноте, как кузнечик в поле.
Женщина с седой прядью сидит на скамейке, сложенные руки, маленькие, деловые, белеют на темном платье. Ее тут все знают. Ее тут зовут Домовая Фея. Странно, не правда ли? Но чего только не бывает в сказке большого города... Она любит вмешиваться в чужие дела. Она не выносит несправедливости. Она подписывает свои письма в райсобес, райсовет и куда-то еще просто двумя буквами - Д. Ф. Там уже знают, кто это и из какого микрорайона. И когда она за кого-нибудь просит, что-нибудь предлагает, на чем-нибудь настаивает, стараются сделать все побыстрее и поаккуратнее. Потому