ного стажа, после которого мы стажника считаем стажником.
- Ну, что такое один день? - говорит взволнованная Муся (если пришла Муся), прижимая стиснутые пальцы к груди.
Начальник подхватывает:
- Что такое один день - пустяки, давайте не обращать внимания. И два дня - пустяки. А пять? А две недели? Тоже ничего особенного. Но где-то же надо установить границу. А установив - соблюдать. Так? Иначе вообще не будет никакого порядка. Почему простить один день - и не простить три, четыре, десять?
Да, вроде бы все верно. Все получается формально правильно. И он действительно не может читать в душах. Не имеет такой возможности.
А жаль, что не имеет!
- Она росла у нас в доме,- говорит жена Савчука Антонина Ивановна (если вместо больного Савчука приехала его жена)Росла в семье, где два школьных педагога, муж и я. И сейчас живет с нами... Это наша духовная дочь. Поверьте, более близкая, чем иные дочери и сыновья. Вы, говорят, учитываете, если девочка из педагогической семьи, любите семейные традиции. Так, может быть...
Начальник разводит руками:
- Не родная? Хотя бы усыновленная? Нет? Жаль, жаль. Ну, как же мы можем такое учитывать? Это же нигде не отражено. Вот если бы вы заблаговременно...
Разговор подходит к концу. Вадик (Муся, Савчук, жена Савчука, ненужное вычеркнуть) это понимает. Но сказать нечего. Ну, что тут скажешь?
- А тот, кого мы взяли... Вот, пожалуйста.- Начальник открывает другую серо-голубую папку.- Стаж свыше трех лет. Вел большую общественную... И опять же подходит к профилю нашего института. Работал дворником в поликлинике...
- Как же подходит? Ведь у вас...
- Ну да. Так поликлиника-то как раз обслуживает работников управления нашего министерства. Мы с ними в одной системе, в общем подчинении. Стало быть, по профилю он годится.
- Но это же чушь, абракадабра,- говорит в сердцах Савчук (если Савчук все-таки приехал, сумел приехать). Впрочем, он с таким же успехом может вести этот спор и дома, лежа в постели, подложив под поясницу мешочек с нагретым песком, обращаясь к противоположной стене и к «Неизвестной» Крамского, что висит на этой стене.- Да, да, абсурд! Ну, я понимаю, если на металлургическом заводе он стоит у мартена или работает в конструкторском бюро, такого, возможно, стоит принять в соответствующий вуз. Допустим, он уже проверил себя, ощутил профессию, не ошибается, выбирая путь. Но если малый торгует пирожными в буфете заводского клуба... сроду не видывал цеха, металла, огня, в руках не держал чертежей... По-вашему, выходит - раз он в этой системе, раз получает от завода зарплату, значит - металлург. Но это подход чисто ведомственный, неразумный..,
- Ничего не поделаешь.- Начальник пожимает плечами.- Не имею возможности. Девушка, говорите, толковая, умная? Живет школой, рождена для школы? Жаль, жаль. Как же так она не подгадала, чтобы стаж был ровно два года? Если умная, сообразительная... Другие - у них все по календарику рассчитано, день в день.
Они спускались со второго этажа, держась за деревянные перила, впереди Вадик, за ним Никита. Мать Никиты отпустила их на час-полтора, а потом просила прийти помочь с разборкой антресолей, набитых всяким старьем, дырявыми чайниками и валенками без подметок. Ей трудно было лазить на высокую стремянку.
- А если без липы нельзя... чего ты тогда совался? - круто обернулся Вадик.- Объясни.
Никита как будто только этого и ждал:
- А я жа-ле-ю. Понятно? По буквам: Жмеринка - Астрахань - Ленинград - Елец... Да, я очень жалею, что совался. Поступил как круглый идиот. Больше идиота из себя корчить не собираюсь, не думай,- Никита сел на перила, съехал вниз.- С этим покончено. Отучили!
Они вышли во двор.
- Быстро отучили,- сказал Вадик негромко.
Девочки прыгали, мелькая почти невидимыми веревками,считая вслух, на каждом счете вспыхивая юбочками. С грохотом гоняли консервную банку мальчишки, тесня, толкая друг друга, В незакрытом мусорном баке с очистками колупались голуби.
- Ну и пусть быстро! Зато буду теперь умнее,- Никита надменно вскинул голову,- Стану жить, как люди живут... трубки для торшеров делать, выносить через проходную под полой плаща... Или кидать за ограду, а потом снаружи подбирать. И палки с кольцами для занавесей. И хромированные сушилки для ванных. Подумаешь! - Ноги сами несли его в привычный укромный уголок, к старой песочнице.- Все так живут. Ну, не все... многие. Вот сосед Леша, пожалуйста. Шьет без квитанции. Торгует из-под полы мехом, кожей, замшей. Они мне режут получку, а я стану ушами хлопать? Низко кланяться, умолять? Не дождутся.
Вадик недоверчиво засмеялся и тут же опять наглухо захлопнул свой рот-ковш. Никита - и левые деньги. Никита - и заказ от какой-нибудь вздорной барыньки. Нет, несовместимо. Блефует малый. Выпендривается, захотелось ему попугать, подразнить... Вадик сел на песочницу, обхватил колени руками. Исподлобья поглядывал на Никиту.
- А вот буду, буду торшеры делать! - ожесточенно выкрикивал Никита.- Назло всем! Назло тебе! Посмотришь! - Он мотался в тесном пространстве между песочницей и кустами, как тигр в клетке.- «Хочу жить сейчас, а не в шестьдесят»,- говорит Леша. Жить для него - это деньги тратить. Ну, и я...
Дался ему сегодня этот Леша. Нашел о ком говорить! Вадик Лешу знал достаточно хорошо. Потные ладони коротких рук, которые он то и дело протирает платком, дурацкий завитой хохолок, пошлые, несмешные анекдоты про чужого мужа или чужую жену. При чем тут Никита?
- Треплешься. Не по тебе это.- Вадик вдруг не на шутку встревожился. (Понял: может и сделать. Да, Никита сгоряча может пойти на что-нибудь отчаянное. Не из-за денег паршивых, а из протеста, амбиции ради. Вот как закипает, аж пена на губах. Кто знает, на что он в таком состоянии способен? Сорвало тормоза. Возьмет и полезет на рожон, чтоб выказать себя, свою удаль молодецкую, свое презрение к окружающим, к опасности.) - Да попробуй только левачить! Я тебе башку сверну затылком назад. Болтай языком, красуйся, но делать со зла ничего подобного не смей, слышишь? Да ты сядешь тут же, болван. С первым же торшером. Где тебе такими делами заниматься! Пропадешь ни за копейку, за так с маком. Чест ным надо уметь быть, и хапугой тоже, это профессия. Ты разве знаешь, что такое тюрьма, камера... как пахнет тюремная стена... Тьфу! У тебя несчастный портретишко сняли с доски, так ты раскис, как солома на дожде. А там... Соображаешь, о чем твой язык мелет? И вся твоя жизнь, учеба.,, планы...
Никита уже перестал бегать взад-вперед, как разъяренный дикий зверь. Постоял спиной к Вадику, держась за концы веток акации, редко и глубоко дыша, потом сел на противоположный борт песочницы, внешне спокойный, замкнутый, ушедший в себя.
- Поступлю, как найду нужным. Спрашиваться у дяди не намерен,- Он говорил ледяным тоном,- Моя жизнь, что хочу, то с ней и сделаю. С этим вопросом покончено. Точка.
- Йослушай, Никита...
- Оставь. Я сказал: точка. Снят с повестки. Повторять не люблю.
- Вас понял.
Их разделяла старая песочница, изъеденная дождем и снегом, источенная ветрами. Они были не рядом, плечом к плечу. Они были друг против друга, лицом к лицу.
- Пойду,- сказал Вадик, не вставая, словно чего-то выжидая.- Пора.
- У тебя завелись новые знакомые, поинтереснее старых? - колко спросил Никита.- Валяй, действуй. Ты что, сегодняшний день проводишь с этой самой... которой помогал заниматься? На здоровье. Приятного аппетита. Желаю удачи.
Тон у него был двусмысленный, издевательский. Он хотел уязвить Вадика, сделать тому больно. И внутреннее чутье подсказывало ему, куда именно надо направить острие иглы, чтобы нащупать болевую точку.
Лицо Вадика потемнело, стали заметнее скулы, он сжал кулаки, весь напрягся, как для прыжка. Но тут же поборол себя, расслабил мускулы, нарочито замедленным движением спрятал руки в карманы брюк. Передернул сильными плечами.
- Иди. Иди один свое пиво пить.
Только это он и сказал. Больше ничего не добавил.
- Ну, уж один-то я не пойду, будь спокоен. Найдется компания. Да только свистни - набегут,- Никита скривил губы в ядовитой усмешке,- А ты... Конечно, ты сидел в тюряге. И теперь боишься лишней кружки пива - как бы опять не загреметь. Это всем известно. Боишься себя - вот в чем дело. Пуганый, Везде видишь тень решетки... А у меня ведь нет твоего красочного жизненного пути. Не имею стажа малолетнего уголовника.
Однако Вадик перестал быть таким уязвимым. Никита вел себя неблагородно, низко, и это давало Вадику силу не дергаться под током, не доставлять обидчику этого удовольствия.
Он только обронил тихо, с горечью:
- Еще бы ты был малолетним уголовником! От такой матери...
- А ты и при матери... все равно был бы,- вырвалось у Никиты,- Натура.
- Ого! Высоко берешь,- сказал Вадик сдавленным голосом,- Смотри, как бы... - Он встал,- Хватит. Хорошего понемножку. На сегодня хватит.
Эх, герои мой Никита! Где же твое хваленое хладнокровие, твоя былая рассудительность, разумность? Ты безошибочно умножал и делил, извлекал корень квадратный, не воевал с мельницами, не знал взлетов и падений, увлечений и ошибок. Кривая твоей жизни была ровной, стабильной. Потом линия стала дергаться, появились пики, появились и срывы. Что ж, очевидно, так оно и должно быть, через это тебе следует пройти. Хорошо уже то, что кривая ожила, заколебалась... Но дружбу надо беречь, Никита! Друг у'тебя один, верный, надежный, незаменимый, помни это. Какие бесы тебя сегодня накручивают? Помолчи, Никита, дай ему спокойно уйти. Не вяжись.
Но Никиту несло под откос. Если бы Вадик тоже вышел из себя, отвечал на хамство хамством, на грубость грубостью... Ну, это он мог бы понять, стерпеть. Ведь тогда они были бы на равных. А так чаша весов в этом разговоре то и дело склонялась не в пользу Никиты. В пользу другого. И кто же этот другой? Вадик, неуклюжий, смешноватый, в дурацкой васильковой водолазке и розовом (цвета бабьего белья) пиджачке, разряженный, как попугай, с алеющим на лбу прыщом, которого не может скрыть челка. Вадик, извольте видеть, держится с достоинством, проявляет выдержку. Вадик учит ег