– Смекаю. Могли ведь и мне не рассказывать.
– Мог, – признал он. – Да подумал, что вы сами не прочь с этим разобраться поскорее. И в отличие от милорда нашего щепетильничать не станете.
– Думаю, если бы вы все ему объяснили, он закрыл бы глаза на вопросы законности.
– Закрыл бы, – согласился инспектор. – Но тут дело такое…
Он умолк, поглядел на меня с сомнением, но не косил, смотрел прямо, и это давало надежду на откровенность.
– Непростое это дело, мисс. И когда я говорю, что хочу его закрыть, это значит, что закрыть хочу раз и навсегда. Старик я уже, свое пожил. И хорошо пожил. А другие… Комиссию нашу возьмите. Как считаете, если попадется им библиотекарь со всеми работами по тому ритуалу, что они с ним сделают? Со знаниями его? Так уж и уничтожат? Кто? Гриффит, у которого единственный сын – калека? Пенни, которая своего и вовсе схоронила, а мужа теперь на возке из комнаты в комнату передвигает? Аделаида, в один год всех родных потерявшая и одна с дитем оставшаяся? Или Оливер, который со смерти сестры больше на каменного болвана похож, чем на живого человека? Как думаете, мисс, ни у кого соблазнов не появится?
И думать не о чем. Я сама, появись у меня шанс переписать свою судьбу, разве отказалась бы от него так легко?
– Хотите убить библиотекаря? – спросила, опуская философские рассуждения.
– Верно мыслите, мисс. И не осуждаете, гляжу.
– Не осуждаю. Но могут остаться какие-то записи.
– Найду и спалю к демонам.
– Успеете?
– Постараюсь. Пока никто не знает, что мы с вами замышляем, и мешаться не будет.
– Мы с вами? – восхитилась я его заявлением. – Ловко вы меня в соучастницы записали. А главное, не пойму, с какой стати. Не доверяете людям, которых знаете столько лет, а со мной вдруг делитесь планами?
– Тяжело одному. Надо ж хоть с кем обсудить. Да и… сон мне был. Считайте, знаменье божье. Хоть смейтесь, но я в такое верю.
Я тоже верила. А если вещие сны Крейга – привет от Мэйтина, тут уж не до смеха.
– Библиотекарь решит, что мои записи возвращают старую реальность, и возобновит попытки от меня избавиться? – уточнила я, встряхнувшись. – Спасибо, что предупредили. И не волнуйтесь, я никому ничего не скажу. Даже милорду Райхону. Кстати, что-то долго его нет.
– Так это, – Крейг повел плечами, взгляд его стал рассеянным, глаза затуманились и уставились опять в разные стороны, вернув старому магу облик неловкого простака. – Я ж Эда попросил задержать его маленько, а тот кого угодно заболтает.
– Не сомневаюсь, – вздохнула я. – А ему вы доверяете? Грину? У него есть причины для ритуала?
– Может, и нет, – ответил, подумав, полицейский. – Может, и доверяю. Но впутывать не хочу. Натура у него беспокойная. Еще влезет куда, кто нас с вами лечить будет?
И то правда. Беспокойная натура. Екнуло что-то внутри, кольнуло – то ли старая тревога, то ли новая уже. Не было времени с этим разбираться: Мэйтин без веской причины знаменьями не разбрасывался бы.
Но сам не пришел.
Вместо бога явился ректор и остановился в дверях. Я терла глаза и зевала, надеясь, что он тактично удалится, дав мне время отдохнуть, но, похоже, Оливер твердо решил разобраться в наших отношениях, не откладывая.
– Как вы себя чувствуете? – начал он издалека, присев на стул у кровати, успевший послужить доктору и инспектору. – Грин сказал, что оставляет вас под наблюдением до завтра, но не объяснил причин.
– Ничего серьезного, надеюсь.
– Возможно, вам нужно что-нибудь?
– Нет, благодарю, – отказалась я.
А руку под одеяло спрятать не додумалась и опомниться не успела, как ее уже баюкали теплые мужские ладони. Касались с такой нежностью, что я едва не взвыла, почувствовав себя последней тварью. Повторяла мысленно, что Элси, настоящая Элси, влюблена в него, но не находила внутри себя поддержки этим словам. Давно не находила. Другие чувства Элизабет, ее воспоминания о родителях, о друзьях, о магии, становились день ото дня ярче, а придуманная любовь меркла. Оливер нравился ей так же, как и мне. Нравился даже больше чем раньше, уже не далекий идеал, а живой человек, прекрасный человек, по-прежнему олицетворявший мечты любой женщины, но…
– Элизабет…
– Не говорите ничего, – попросила я, отвернувшись. – Особенно того, о чем будете потом сожалеть.
– Почему я должен о чем-то сожалеть?
– Мартина уже забывают. Реальность продолжает меняться, но, когда мы это остановим, все вернется на свои места. Понимаете, о чем я?
– О ком, – догадался он. – Но вы ошибаетесь, если думаете, что мои поступки продиктованы тем, что я начал забывать Камиллу. Я ничего не забыл, – он гладил мои пальцы, и через прикосновения, сильнее даже, чем через голос, мне передавалась его тихая грусть. – И, надеюсь, не забуду. Но все, что было у меня с Камиллой, в прошлом. Я не хотел этого признавать, как и она, наверное. Нас слишком многое связывало, и до последнего казалось, что можно еще что-то исправить. Но лишь казалось, теперь я это полностью осознал. Поэтому я сделаю все, чтобы вернуть ее, но не наши отношения. Их давно уже нет, и вы к этому непричастны. Вы появились уже после, и я…
– Милорд, пожалуйста, – прошептала я жалобно.
– Я рад, что узнал вас, мисс Аштон, – закончил он. – И не прошу о большем. Во всяком случае, пока вы продолжаете называть меня милордом. Но, быть может, вы хотите что-нибудь попросить? Например, шоколада, пока леди Райс не видит?
Я закивала, не оборачиваясь.
– Значит, договорились. Шоколад и пирожные.
«Вы самый лучший, – сказала я ему мысленно. И пусть он не мог услышать, добавила на всякий случай: – Милорд».
В палате он больше не появлялся, а обещанные сладости передал через сестер – столько, что я еще угощала примчавшихся вскоре Мэг и Сибил. Подруги пробыли у меня недолго. Убедились, что я жива и относительно здорова, пожурили за неосторожность, судя по лицам, особо не надеясь, что через пару дней я опять куда-нибудь не свалюсь или что-нибудь не свалится на меня, и ушли.
Оливер повел себя так, что прятаться от него в лечебнице уже не было нужды, но я не отменила добровольного заточения, намереваясь пострадать от души с перерывами на сон и поглощение лишних калорий.
Предаться тоске мне не позволили. Зато калориями обеспечили сверх меры. Не минуло и часа с визита Мэг и Сибил, как появился Рысь в компании Шанны и большого пакета с бутербродами. Бывшая соперница по курсу отлеживалась в прошлом году в лечебнице после травмы на практике и осталась не в восторге от местной кухни, а потому решила, что меня не помешает подкормить. Это было неожиданно, но приятно.
После пришел Саймон, неизвестно от кого узнавший о моем очередном несчастье. Принес огромный кусок пирога авторства своей дражайшей матушки и ворох приветов от нее же. Хотелось рассказать ему о проекции, о «пятне», которое заметил Рысь, и задумках инспектора, но я сдержалась, ограничившись благодарностями за угощение и ответными приветами мисс Милс. Саймону я доверяла, но Крейг прав: нужно беречь от неприятностей беспокойные натуры.
А когда за окнами уже стемнело, появился Грайнвилль.
– Мир волнуется, Илси, – сказал он мне.
– Из-за того, что я упала в яму?
– Даже если бы ты не падала.
– Реальность снова меняется, – сказала я, почти не сомневаясь в том, что он ответит на это.
– Мир справится. Одна переписанная судьба – песчинка. Мир отторгнет ее, если не сможет принять. Сведет к минимуму ее влияние на других. Лишит того человека друзей, не позволит иметь потомков, обесценит его деяния. Мир волнуется из-за тебя, Илси. Только из-за тебя.
– И что мне делать? Я не ты, мне мир не дает подсказок.
– Он никому не дает подсказок, – безмятежно улыбнулся эльф. – Он просто говорит, а я слушаю. Каждый может научиться слышать, хотя бы немного. Это помогает определиться со своими мыслями и чувствами.
– Угу, с чувствами не мешало бы, – пробормотала я. – Правда помогает? И что же мир говорит тебе о леди Каролайн?
Я не собиралась заводить разговор о его «пока еще», а возможно, «никогда уже» не невесте и даже не думала нарушать данного ей слова, но меня задело то, с какой уверенностью он вещал об умении слушать и слышать, когда у самого под носом беспринципная девица флиртует с «достойным» человеком.
Но эльф не заметил издевки. И улыбаться не перестал.
– О ней мир не говорит. О ней он поет.
Я позавидовала ему в тот миг.
Мой мир не пел, только всхлипывал тихонько…
Утро было не мудренее вечера. О ночи, прошедшей в странных снах и тревожных пробуждениях, и вспоминать не хотелось.
В последний раз, испуганно вскочив на кровати, я решила больше не засыпать, а когда небо за окном посветлело и затопали по подоконнику суетливые голуби, натянула полосатый больничный халат и пошла в уборную. Долго умывалась, словно надеялась смыть остатки невнятных страхов, свинцовыми тенями залегшие вокруг глаз. Репетировала перед зеркалом улыбку. Собирала растрепанные волосы. За все это – долгую возню и переглядывание со своим отражением – незнакомая тетка с въевшимся в лошадиную физиономию выражением брезгливой злобы обозвала меня бесстыжей девкой. Я пожелала тетке доброго утра и вернулась в палату.
Заглянула пожилая сестра – спросила, буду ли я овсянку с чаем. На чай я согласилась, а вместо овсянки у меня были булочки с корицей, которые принесла леди Пенелопа.
Кроме булочек я получила недлинную лекцию об осторожности на кладбищах и совет заказать у артефакторов специальный оберег, защищающий хронических неудачников, а попутно узнала, кем была встреченная мною в уборной неприятная дама. Была она, как оказалось, племянницей мэра Ньюсби и в лечебнице присутствовала в качестве сиделки той самой жертвы набедокуривших студентов, о которой говорил накануне Крейг. Дамочка состояла в комитете чего-то-там-блюстителей и, по ее словам, охраняла в нашем гнезде разврата против воли попавшую сюда невинную душу. Невинная душа ютилась в дебелом теле сорокалетнего мужика, гуляки и пьяницы, который со своими собутыльниками приставал в трактире к девчонке-разносчице, бывшей то ли подружкой, то ли просто знакомой одного из вступившихся за нее молодых магов. Наставница полагала, что именно тот факт, что ссора завязалась из-за хорошенькой девушки, и не давал покоя чванливой комитетчице, которая красотой не блистала и была старой девой в самом дурном смысле. Бесстыжие девки виделись ей повсюду, не только в больничных уборных; в трактирах же, по ее мнению, работали окончательно павшие особы, ибо не желали бы, чтобы их щупали пониже спины, – шли бы служить в пристойное место или сразу в монастырь. В сиделки эта блюстительница однобокой морали пошла не из человеколюбия, а чтобы помешать руководству академии заключить мировую с «невинной душой». Леди Пенелопа считала, что племянница ньюсбинского градоправителя науськивает «жертву» непременно судиться и, кажется, уже преуспела в этом подстрекательстве.