Нередко об интересующем нас институте высказывались скорее негативные суждения. Так, Дж. Джоунс[1027] полагал, что само существование остракизма стало возможным лишь благодаря некоторым органическим порокам греческого правосознания: отсутствию сколько-нибудь четкой границы между законодательной и судебной функцией народа, а также между санкцией закона и санкцией общественного мнения. С этим можно отчасти согласиться постольку, поскольку правосознание в условиях греческих полисов действительно имело ряд специфических черт, крайне далеких от привычных нам[1028]. Другое дело, стоит ли считать эти черты обязательно признаками низкого уровня, примитивного характера греческого права или же скорее признаками просто его «инаковости» по отношению, скажем, к праву римскому. Это вопрос сложный, который не может быть сколько-нибудь подробно затронут в данной работе и требует специального анализа. Как бы то ни было, остракизм — действительно порождение греческого права, греческого правосознания и — шире — греческого менталитета. У римлян ничего подобного мы не найдем, а равным образом, как, кажется, и у других народов как древнего мира, так и иных исторических эпох. Остракизм представляется нам уникально греческим явлением, не имеющим близких аналогий в прочих цивилизациях, и автор этих строк будет в высшей степени благодарен, если ему укажут, что это не так.
Несколько пренебрежительно, как нам показалось, оценивал остракизм С. Я. Лурье, полагавший, что этот институт «основан на наивной вере во всемогущество великих людей, на антрополатрии»[1029]. Безусловно, в остракизме, как в институте, имевшем древнее происхождение и ритуальные корни, можно при желании найти черты, которые покажутся наивными на изощренный взгляд современного исследователя. Но ведь тогда придется объявить «наивным» и «примитивным» очень и очень многое в политической практике античности, например, прямую демократию, широкое применение жребия при выборе должностных лиц, систему огромных судов присяжных, состоящих из граждан-непрофессионалов и т. п.[1030] Однако стоит ли столь уж снисходительно взирать на достижения древних греков в политической сфере, мерить их критериями наших дней? Многие элементы античных демократических политических систем представляются нам странными и чуждыми скорее не из-за своей пресловутой «примитивности», а потому, что они были порождены совершенно иными условиями, условиями полиса. Древнему греку тоже многое показалось бы странным и чуждым в политической практике современных государств, именующих себя демократическими. Так, он, вне сомнения, счел бы примитивной и вполне олигархической чертой практическое отсутствие реального участия рядового населения в определении государственной политики, когда масса граждан лишь раз в несколько лет — на выборах — имеет возможность высказать свое мнение, а в остальное время полностью отчуждена от политической жизни[1031].
К. Кинцль[1032] считал, что закон об остракизме был плохо продуман; введенный им институт лучше всего работал, как ни парадоксально, тогда, когда он не применялся и оставался «в ножнах» (507–487 гг. до н. э.), а будучи раз пущен в действие, он стал предметом злоупотреблений. Но ведь можно сказать, что любой институт в любом обществе лучше выглядит «на бумаге», чем в реальной жизни, где злоупотребления возможны всегда. Не прав исследователь и тогда, когда он утверждает, что закон об остракизме был единственным в афинской конституции, который вышел из употребления (ср. аналогичный пример: Arist. Ath. pol. 60.2).
По мнению Дж. Кэмпа[1033], остракизм в принципе, по своей задумке, был интересной идеей, но реально эта идея не работала, так как на деле влиятельные и могущественные политики использовали его для устранения своих соперников. Получается, что тот политический деятель, который в наибольшей степени был способен стать тираном и поэтому должен был, казалось бы, в первую очередь подвергнуться изгнанию, как раз оставался в полисе, а изгонялись политики более слабые и потому менее опасные. В данной точке зрения, бесспорно, есть свой резон. В 480-е гг. до н. э. жертвами остракизма стали, например, Гиппарх, сын Харма, и Мегакл, сын Гиппократа, хотя вряд ли эти двое вынашивали планы захвата тиранической власти, а Фемистокл не был изгнан, хотя влиятельнее (а, стало быть, и опаснее для демократии), чем он, в Афинах в тот момент не было никого. В 440-е гг. до н. э. в остракизм удалился Фукидид, сын Мелесия, а Перикл остался в городе и стал едва ли не единоличным правителем. И афинянам еще очень повезло, что это был Перикл, человек, насколько можно судить, твердых морально-политических принципов, преданный идее народовластия и в этом смысле являвшийся скорее исключением в среде современных ему лидеров[1034]. Будь на его месте другой деятель, менее скованный внутренними сдерживающими факторами, афинскому полису нелегко было бы избежать тирании. В 410-е гг. до н. э. политик, более других вызывавший опасения как потенциальный тиран, — Алкивиад — не был подвергнут остракизму, а жертвой его стал Гипербол, между тем как никому из афинян даже и во сне не привиделась бы абсурдная мысль о том, что этот человек сможет когда бы то ни было, при каких бы то ни было обстоятельствах претендовать на положение тирана.
И тем не менее в целом суждение Кэмпа представляется нам чрезмерно категоричным. Утверждать, что идея остракизма не работала, можно только в том случае, если слишком узко и односторонне понимать эту идею, видеть в остракизме исключительно инструмент борьбы с потенциальными тиранами. А между тем задачи остракизма уже изначально были шире. Как мы говорили выше, он был не только «лекарством от тирании» (которая, к слову скажем, в течение классической эпохи была скорее пропагандистским жупелом, нежели реальной серьезной угрозой для демократии), но также и гарантом против острых вспышек стасиса и дестабилизации политической жизни, а кроме того — средством общего контроля демоса над деятельностью аристократической политической элиты. Впоследствии он стал для граждан еще и средством выбора между лидирующими политиками и их линиями. И вот все эти функции остракизм, насколько можно судить, выполнял в большинстве случаев вполне успешно.
По вышеизложенным мотивам более оправданными представляются нам те оценки остракизма, которые уделяют больше внимания позитивным, конструктивным чертам этого института. Д. Кэген[1035] убежден в том, что закон об остракизме — показатель величия Клисфена как государственного деятеля. Учрежденная законодателем процедура была, в сущности, мягкой и гуманной[1036]; было сделано все, чтобы не допустить злоупотребление ею. Этой цели служили и достаточно большое число голосов, необходимое для признания остракофории состоявшейся, что должно было препятствовать вынесению произвольных, непродуманных решений, и относительно нетяжелый характер накладывавшейся санкции (десятилетнее, а не пожизненное изгнание, причем без атимии и конфискации имущества). При этом остракизм, о котором демос ежегодно напоминал элите посредством прохиротонии (независимо от того, проводилась ли реально в данный год остракофория или же к ней решали не обращаться), служил мощным сдерживающим фактором для политических лидеров, неким предупреждением, конституционной гарантией, не раз на протяжении V в. до н. э. спасавшей Афины от стасиса. Пока закон об остракизме оставался в силе и не стал еще мертвой буквой, разного рода подрывные группировки были слабы. А как только остракизм перестал применяться, афинский полис практически сразу был потрясен целой чередой переворотов и кровавых смут.
Практически все в таком подходе представляется верным. Хотелось бы оговорить только один нюанс. Может быть, не стоит ставить в столь прямую и непосредственную связь выход остракизма из употребления и активизацию деятельности подрывных группировок (гетерий). Это все-таки явления разного порядка, и соотношение между ними следует считать более опосредованным. Ведь остракизм был направлен отнюдь не против гетерий и вообще не против каких-либо группировок, а против личностей, причем личностей первостепенного значения, наиболее влиятельных в полисе. Большинство лидеров гетерий по своему политическому «весу» попросту не дотягивало до остракизма. Этот институт в последний период своего применения мог играть роль «острастки» для фигур масштаба Никия и Алкивиада, ну, допустим, еще Феака, но уже такие политики, как, например, Евфилет (глава гетерии, к которой принадлежал будущий оратор Андокид[1037]), Писандр, Фриних и т. п., могли считать себя всецело вне сферы его действия. Не случайно имена этих последних не встречаются на острака.
Позитивные черты остракизма подчеркивает и Р. Томсен[1038]. По его мнению, данный институт проявил себя как эффективный инструмент разрешения политических конфликтов в целом мирным путем. Он оказался благотворным для общества и в положительном смысле повлиял на стабильность афинской демократии в V в. до н. э. М. Лэнг также называет остракизм полезным и гуманным способом предотвращения раскола полиса в результате борьбы за власть[1039].
Интересно в связи с вышесказанным затронуть вопрос о том, как оценивали институт остракизма сами античные авторы. Следует сразу сказать, что среди них, как и среди современных исследователей, мы не найдем единства по данному сюжету. Обнаруживаются суждения как позитивного, так и негативного плана.