[1046]. В условиях политической жизни полиса — с его прямым народоправством и отсутствием средств массовой информации — громадную роль играла непосредственная устная коммуникация: именно на ее уровне осуществлялось общение лидеров, членов элиты с массой демоса. Афины V в. до н. э. были — даже при широком распространении грамотности — в первую очередь миром устного, а не письменного слова. В подобной ситуации единственным по-настоящему эффективным способом обезвредить политического противника было удаление его из полиса (через изгнание, в конце концов через казнь): только таким образом можно было пресечь его контакты с гражданским коллективом, но зато уж этот средство оказывалось действующим безошибочно: стоило политику оказаться за пределами полисной территории (пусть даже без какого-либо ущемления в правах, без атимии, как при остракизме) — и он терял всякую возможность оказывать влияние на политическую жизнь. Институт остракизма и прямая полисная демократия оказываются неразрывно связаны.
Приложение I.О IV речи корпуса Андокида
Одним из наиболее загадочных (мы сказали бы даже, одним из самых странных) нарративных памятников, имеющих отношение к истории остракизма и в целом к внутриполитической истории Афин эпохи Пелопоннесской войны, является речь «Против Алкивиада», входящая под четвертым номером в корпус сочинений оратора Андокида. Как известно, Андокид отнюдь не занимает почетного места в каноне десяти классических мастеров красноречия; скорее, напротив, он признается едва ли не самым слабым из этой «десятки». Собственно, и на стезю оратора он вступил не по внутренней склонности или призванию, а, можно сказать, почти случайно, под влиянием чисто внешних обстоятельств, определивших его политическую карьеру[1047]. Соответственно, не относится он и к числу сколько-нибудь плодовитых древнегреческих авторов и по объему сохранившегося литературного наследия не может идти ни в какое сравнение, скажем, с Лисием, Исократом, тем более с Демосфеном. До нас дошло под именем Андокида лишь четыре речи[1048], неодинаковых по объему и представляемой ценности. Первая из них — большая речь «О мистериях»; это, бесспорно, лучшее произведение Андокида, один из важнейших источников, повествующих о религиозно-политических судебных процессах, имевших место в Афинах в 415 г. до н. э. (сам Андокид был непосредственным участником этих событий). Затем следуют речи «О своем возвращении» и «О мире с лакедемонянами», меньшие по объему и значительно уступающие первой по художественным достоинствам и по информативности. Но наибольшее значение для нас в контексте настоящего исследования имеет четвертая речь корпуса Андокида.
Эта речь «Против Алкивиада» порождает весьма значительное количество проблем и сложностей, встающих перед исследователями. Если исходить исключительно из текста речи, не привлекая пока никаких соображений внешнего порядка, контекстом ее произнесения оказывается последняя афинская остракофория[1049], которую мы выше датировали 415 годом до н. э. А само лицо, произносящее речь, выступает как один из основных «кандидатов» на изгнание, наряду с Алкивиадом и Никнем (имя Гипербола, как ни парадоксально, в памятнике даже не упоминается). Таким образом, данный текст имеет к остракизму не просто самое непосредственное отношение, но, пожалуй, более непосредственное, нежели какое-либо другое произведение античной нарративной традиции[1050]. Целесообразно поэтому кратко остановиться на содержании интересующего нас сочинения.
Речь, как водится, начинается с риторического вступления, «зачина» общего характера (IV. 1–2), в котором говорящий (мы не будем называть его Андокидом, поскольку, как увидим ниже, вопрос о том, кто в действительности произносит речь, в высшей степени сложен и спорен) указывает на трудности и опасности, характерные для жизни политического деятеля, и в то же время подчеркивает позитивную роль политиков в государстве. Тут же обрисовывается общая ситуация момента: идет «состязание» (αγών), результатом которого станет десятилетнее изгнание одного из участников, а участниками этими являются Алкивиад, Никий и сам говорящий.
Затем (IV. 3–6) следует развернутая и жесткая критика института остракизма, на характеристике которой мы подробнее останавливаемся в заключении к данной работе. Остракизм объявляется установлением, противоречащим общепринятым правовым принципам, а, кроме того, предоставляющим широкий простор для деятельности гетерий и ударяющим в первую очередь по лучшим гражданам, но в то же время не наносящим существенного вреда дурным. Здесь же говорится о том, что якобы ни в одном другом полисе, кроме Афин, остракизм не практикуется.
В следующем отрезке речи, представляющем собой ее основную часть, активно используется аргументация, характерная для памятников судебного красноречия. Перед ответчиком в дикастериях стояли две основные задачи: во-первых, оправдаться от возводимых на него обвинений, а во-вторых — максимально дискредитировать в глазах судей обвинителя. Именно по таким канонам строится изложение и в интересующем нас тексте. Вначале (IV. 7–9) говорящий призывает слушателей к объективности и беспристрастию во время выступлений сторон, кратко опровергает обвинения в своей «ненависти к демосу» и «склонности к распрям» (μισοδημίας και στασιωτείας); под этими категориями, бесспорно, следует понимать антидемократические убеждения и участие в подрывных группировках типа гетерий. Главным доводом для произносящего речь служит тот факт, что он выдержал уже четыре судебных процесса и во всех был оправдан, а, следовательно, заведомо является невиновным.
Очень недолго задержавшись, таким образом, на собственной персоне, говорящий далее переходит к решительной атаке на своего главного противника — Алкивиада (о Никии вплоть до конца речи он вообще больше не вспоминает). Следует обширная инвектива против Алкивиада (IV. 10–34), представляющая собой, по сути дела, главное в ней, концентрирующая в себе основное содержание памятника. В рамках данной инвективы Алкивиад обвиняется во всех мыслимых и немыслимых грехах; перед нами — типичный псогос, хула, не знающая полутонов, риторический жанр, цель которого — максимально очернить противника, не оставить от его репутации камня на камне, представить дело таким образом, что все в нем — от происхождения до повседневного поведения — противоречит качествам, требуемым от достойного и благонамеренного гражданина. Естественно, эта часть речи переполнена указаниями на разного рода факты, буквально изобилует ими. Но насколько эти обрисовываемые автором факты достоверны — отдельный вопрос. Бесспорно, в контексте псогоса нельзя было от конца и до начала выдумать все обвинения; это подорвало бы доверие слушателей к убедительности речи. За основу должны были быть взяты какие-то реальные события из жизни порицаемого лица (а надо сказать, что Алкивиад был более, чем кто-либо в Афинах, уязвим в этом отношении, поскольку действительно чрезвычайно часто оказывался замешанным в скандальные ситуации). Но эти события, естественно, до крайности раздувались, тенденциозно преувеличивались, к ним присовокуплялись откровенно клеветнические измышления. Псогос представлял собой, таким образом, причудливую смесь действительности и вымысла.
Главное, в чем обвиняет говорящий Алкивиада, — его πλεονεξία и ύπερηφανία (IV. 13), то есть именно те качества, которые, как считалось, делают политика особенно опасным для сограждан и, следовательно, имеют самое прямое отношение к остракизму. Именно Алкивиад наиболее подходит для того, чтобы стать жертвой остракофории, — таков лейтмотив всей инвективы. Под этим углом зрения рассматривается вся его политическая карьера, а также и личная жизнь. В том отрезке речи, которым мы сейчас занимаемся, присутствует, помимо сведений непосредственно об Алкивиаде, также ряд чрезвычайно интересных указаний на некоторые остракофории, имевшие место в течение V в. до н. э. Так, сообщается об остракизмах Каллия, сына Дидимия (IV. 32), Кимона (IV. 33), Мегакла, сына Гиппократа, и Алкивиада Старшего (IV. 34). Подчас эта информация оказывается просто уникальной. Так, об изгнании остракизмом Каллия, сына Дидимия вообще не говорится больше ни в одном памятнике, кроме IV речи корпуса Андокида.
После инвективы против Алкивиада (мы не будем пересказывать в деталях ее содержания, поскольку это не имеет прямого отношения к истории остракизма) говорящий переходит к заключительной части речи (IV. 35–42). В ней он, дав краткую характеристику целям введения закона об остракизме, как он их понимал, сравнивает себя и Алкивиада как граждан и, само собой, приходит к выводу, что именно Алкивиад, а не сам говорящий, заслуживает изгнания. Помимо прочего, он по традиции упоминает о собственных заслугах, перечисляя благодеяния, оказанные им полису. «Побывав послом в Фессалии и в Македонии, в Молоссии и в Феспротии, в Италии и в Сицилии, я примирил с нашим государством одних, я расположил в нашу пользу других, я заставил отложиться от наших врагов третьих. Если бы каждый из ваших послов сделал столько же, сколько я, вы имели бы немного врагов и у вас было бы много союзников. О своих литургиях я не считаю нужным упоминать: скажу только, что все повинности я всегда оплачивал не из общественных средств, а из своих собственных. Впрочем, я выходил победителем и на состязаниях в мужской красоте, и на состязаниях в беге с факелами, и при постановке трагедий…»
Завершая общий очерк содержания интересующей нас речи, нельзя не отметить, что перед нами в целом весьма информативный памятник. Да, он чрезвычайно субъективен и тенденциозен. Но разве нельзя сказать того же самого, например, о речах Демосфена и Эсхина, произносившихся в процессах о преступном посольстве и о венце? В сущности, это — тоже обширные