псогосы, переполненные порой просто-таки площадной бранью. И тем не менее все согласятся с тем, что эти речи входят в группу важнейших и ценнейших источников по истории внутриполитической борьбы в Афинах второй половины IV в. до н. э., по греко-македонским отношениям и др. Можно ли аналогичным образом относиться к IV речи корпуса Андокида? Сразу следует сказать, что здесь мы попадаем в значительно более сложную ситуацию. Дело в том, что, во-первых, очень мало кто из исследователей признает действительную принадлежность рассматриваемого произведения перу Андокида[1051]. Подавляющее же большинство антиковедов решительно отрицают его авторство (кстати, именно поэтому мы, излагая содержание речи, старались воздерживаться называть то лицо, которое ее произносит, Андокидом). Именно эта точка зрения, согласно которой речь не принадлежит Андокиду, является в настоящее время абсолютно преобладающей[1052]. Предпочитают, таким образом, говорить о произведении не Андокида, а «Псевдо-Андокида».
Что же приводит ученых к столь единодушному мнению? Следует сказать, что вопрос об авторстве речи обычно решается не на основе внутренней критики текста — выявлении отличий в словоупотреблении, стиле и пр. от аутентичных речей Андокида; напротив, как раз этим-то, по сути, никто всерьез не занимался. Собственно, в этом и не было нужды. Считается, что уже методов внешней критики, причем в самом первом приближении, достаточно, чтобы опровергнуть принадлежность речи тому автору, которому она оказалась приписана. И действительно, очень легко заметить, что те сведения, которые сообщает о себе говорящий в речи «Против Алкивиада», полностью противоречат фактам, известным из жизни Андокида, разительно расходятся с этими последними. Прежде всего, Андокид никогда в своей жизни не подвергался опасности остракизма, не рассматривался как потенциальная жертва этой меры и ни при каких обстоятельствах не мог выступать в этом отношении соперником Алкивиада и Никия: это просто были фигуры несоизмеримого с ним политического веса. Совершенно не удивительно, более того, вполне естественно, что ни на одном остраконе из многих тысяч известных не появляется имя будущего оратора[1053].
В период последней остракофории, в 415 г. до н. э., Андокид был еще совсем молодым человеком; он входил в гетерию Евфилета в качестве рядового члена и вряд ли вообще занимался в то время сколько-нибудь активной политической деятельностью. Он явно не мог к моменту остракизма уже оказаться в роли обвиняемого (и оправданного) на четырех судебных процессах политического характера. Никак не могут относиться к Андокиду и заявления лица, произносящего речь, об участии в многочисленных посольствах («в Фессалии и в Македонии, в Молоссии и в Феспротии, в Италии и в Сицилии»), о литургиях, о победах в состязаниях и т. п.
Итак, со страниц речи «Против Алкивиада» перед нами предстает отнюдь не Андокид, а кто-то совсем другой. Кто же это мог быть? Какой политик мог на остракофории 415 г. до н. э. считаться достойным соперником основных «кандидатов» на изгнание и при этом иметь репутацию гражданина, отличившегося, помимо прочего, в дипломатической деятельности? Ответ на этот вопрос уже найден. Известно, что в связи с остракизмом, результатом которого было изгнание Гипербола, античные авторы упоминают не только Никия, Алкивиада и самого Гипербола, но и еще одно лицо (хотя и реже). Речь идет о Феаке, сыне Эрасистрата, из Ахарн, еще одном достаточно молодом, но уже имевшем и популярность и амбиции политическом лидере-аристократе, в чем-то напоминавшем Алкивиада и действовавшем, насколько можно судить, теми же методами, что и этот последний (авторы, сообщающие о причастности Феака к последней остракофории: Theophr. fr. 139 Wimmer; Plut. Alc. 13; Nic. ll)[1054]. Имя Феака появляется на 5 из известных на сегодняшний день остраконов. Если учесть, что от последней остракофории в целом дошло весьма незначительное число черепков-«бюллетеней», то это не так уж и мало. Для сравнения: с именем Гипербола известно лишь 3 остракона (а ведь он подвергся остракизму!), с именем Никия — вообще только 1, с именем Алкивиада — 5[1055].
Из другого, в высшей степени достоверного источника (Thuc. V. 4–5) известно, что Феак был главой афинского посольства в полисы Сицилии и Италии[1056]. Эта информация полностью совпадает с тем, что сообщает о себе говорящий в IV речи корпуса Андокида. Наконец, такой аргумент. Плутарх в одной из своих биографий (Alc. 13) цитирует речь «Против Алкивиада», о которой идет речь в данном приложении. Херонейский биограф, судя по всему, вообще хорошо был знаком с этим памятником, использовал многие данные из него при описании жизни Алкивиада (к сожалению, некритично подходя к этим тенденциозным данным). Так вот, цитируя речь, Плутарх называет ее не речью Андокида, а именно речью Феака «Против Алкивиада». Итак, сомнений быть не может: в античную эпоху, по крайней мере, частью авторов интересующий нас текст рассматривался как написанный Феаком.
Так что же, до нас действительно дошла речь Феака? Это было бы, конечно, блестяще: ведь оказался бы открыт новый, ранее неизвестный античный автор. Но, увы, это тоже не соответствует действительности. Перед нами даже и не Феак, а «Псевдо-Феак». То есть речь, несомненно, писалась от его имени, ее автор (кто бы им ни был) имел в виду именно Феака как лицо, произносящее речь. Таким образом, во всем предыдущем изложении мы можем смело заменить осторожное «говорящий» на имя «Феак». Но это не решает вопросов ни об авторстве речи, ни о ее аутентичности и достоверности содержащегося в ней материала. Ясно, во всяком случае, что сам Феак речь не писал, да и не произносил.
Дело в том, что по ряду достаточно очевидных обстоятельств можно с полной уверенностью утверждать: памятник, который здесь рассматривается, вообще не является аутентичной речью, произнесенной на остракофории 415 г. до н. э. Это тоже выявляется методами чисто внешней критики. Прежде всего, как говорилось выше (гл. III, п. 1), никаких речей в ходе проведения остракизма не произносилось. Процедура этого мероприятия — а ее общая последовательность хорошо известна из источников — просто не предусматривала каких-либо дебатов: граждане просто голосовали черепками. Но допустим даже, что в данном конкретном случае было допущено исключение (впрочем, не вполне ясно, зачем бы к такому исключению нужно было прибегать). Существуют, однако, и иные нюансы. Так, в высшей степени странным представляется, что в речи, произносившейся на остракофории 415 г. до н. э., вообще не упоминается имя Гипербола, хотя этот политик явно был одним из главных «кандидатов» на изгнание и в конечном счете был-таки изгнан. Опять же допустим (хотя не слишком ли много получается допущений?), что автор речи сознательно ничего не говорит о Гиперболе, так сказать, из аристократического снобизма, что ему, выходцу из древнего рода, кажется недостойным и неприятным упоминать незнатного демагога. Но как можно объяснить хронологические несообразности, встречающиеся в речи? Так, в одном ее месте (IV. 22) сообщается, что Алкивиад после захвата афинянами Мелоса якобы взял себе в наложницы одну из мелосских пленниц и прижил с ней сына. Мелос, как известно, после длительной осады пал зимой 416/415 г. до н. э. (Thuc. V. 116). К весне 415 г., к моменту проведения остракофории, ребенок, о котором идет речь, еще никак не мог родиться.
Допустим даже и тут (хотя это уж совсем невероятно), что в общепринятой хронологии этих лет есть какие-то погрешности. Принесем всю традицию во главе с Фукидидом в жертву IV речи корпуса Андокида. И все равно останется самое главное — vaticinia post eventa, которые не дают ни малейшей возможности датировать анализируемое произведение 415 г. до н. э. В нем, в частности, говорится (IV. 12): «…Эта ненависть, которую испытывают союзники, проявит себя, как только возникнет морская война между нами и лакедемонянами (όταν πρώτον ήμίν καί Λακεδαιμονίοις γένηται ναυτικός πόλεμος)». Как можно было в 415 г., еще до Сицилийской экспедиции, догадываться, что такая война вообще когда-либо возникнет? Афиняне в то время еще безраздельно властвовали на море, спартанцы же не имели сколько-нибудь сопоставимого с ними по численности и силе флота; его создание было делом будущего. Далее, в другом месте (IV. 24) читаем: «Я, со своей стороны, уверен, что он (Алкивиад. — И.С.) заставит наше государство испытать величайшие несчастья и окажется на будущее виновником таких бедствий, что перед ними померкнут все его прежние преступления». Всё это можно было написать, только уже зная перипетии карьеры Алкивиада после 415 г. до н. э., когда он неоднократно переходил от одной воюющей стороны к другой и действительно оказался в известном смысле «злым гением Эллады». А к моменту остракизма, на котором будто бы произносилась речь, он, в общем-то, еще не совершил никаких особых злодейств. Иными словами, перед нами есть только две возможности: либо признать, что автор речи был воистину пророком и прозорливцем, либо все же согласиться с тем, что речь была написана не в 415 г. до н. э., а позже, уже после окончания Пелопоннесской войны, следовательно, не для остракофории, и что контекст ее оказывается фиктивным. Естественно, единственно научной является эта вторая возможность.
Итак, перед нами, собственно говоря, даже вовсе и не речь, а литературная фикция в виде речи, написанной кем-то от лица Феака. В таком случае становится актуальным вопрос: когда и с какой целью эта фикция была составлена? Только попытавшись ответить на этот вопрос, мы сможем дать хотя бы приблизительную оценку памятника как исторического источника. Высказывалось мнение, что датировка текста должна быть весьма поздней, не раньше конца IV в. до н. э., а скорее — еще позже, что автор сочинения пользовался трудами Феофраста