[1070]. Измышления и искажения в речи, бесспорно, имеются, но каждое из них должно быть чем-то мотивированным. В каждом конкретном случае вопрос должен решаться отдельно. В том случае, если данные, упоминаемые в этом памятнике, вступают в прямое расхождение с остальной нарративной традицией, то понятно, что мы сделаем выбор не в пользу речи «Против Алкивиада». Но, с другой стороны, если в этой последней обнаруживается какой-то новый материал, который в принципе не противоречит тому, что мы знаем из иных источников, то к такому материалу, несомненно, следует отнестись внимательно, не отбрасывая его как недостоверный, а критически осмысляя.
Теперь можно с учетом вышесказанного возвратиться к вопросу об авторстве речи и задуматься над тем, почему, собственно, ее принадлежность Андокиду так дружно отвергается? В исследовательской литературе оказываются прочно увязанными две источниковедческие проблемы, которые на наш взгляд, лучше отделить друг от друга: проблема авторства и проблема датировки. Те (единичные) авторы, которые датируют памятник временем последней остракофории или около того, признают авторство Андокида; соответственно, те (их подавляющее большинство), кто относит речь к более позднему времени, это авторство отвергают. Но почему речь (точнее, напомним, политический памфлет в форме речи) не могла быть написана Андокидом в 390-х гг. до н. э.? Как раз этот хронологический отрезок, как известно, был для него наиболее плодотворным, оказался пиком его политической карьеры, когда Андокид стал одним из ведущих деятелей в общественной жизни Афин[1071].
В пользу действительной принадлежности рассматриваемого произведения перу Андокида говорят следующие факторы. Во-первых, не случайно ведь речь оказалась именно в корпусе его сочинений. С какой бы стати ему стали впоследствии приписывать текст, не имеющий к нему никакого отношения? Еще можно понять ситуацию, когда чужие речи попадали в корпусы таких гигантов ораторского искусства, как Демосфен или Лисий. Но Андокид был фигурой отнюдь не такого масштаба, чтобы ему «по ошибке» или для вящей авторитетности присваивали авторство литературных памятников, составленных другими писателями. Подчеркнем, что рукописная традиция речей Андокида[1072] тоже не дает ни малейшего основания полагать, что речь IV является каким-то чуждым вкраплением в среде остальных. Средневековые манускрипты содержат либо все четыре речи вместе, либо только третью и четвертую. Никакой рукописи, где содержались бы I–III речи Андокида (а их все признают аутентичными), но при этом не содержалась бы речь «Против Алкивиада», не существует.
Во-вторых, памятник, о котором идет речь, не имеет, насколько можно судить сколько-нибудь существенных расхождений с произведениями, бесспорно принадлежащими Андокиду, с точки зрения стилевых особенностей[1073], а, напротив, обладает рядом черт несомненного сходства с ними. Так, известно, что для Андокида характерно крайне небрежное обращение с историческими фактами, вплоть до прямых инсинуаций. В этом отношении он выделяется даже на фоне остальных афинских ораторов, которые и в целом-то были не слишком скрупулезны при своем подходе к фактам[1074]. И в речи «Против Алкивиада» мы обнаруживаем именно эти же самые черты. То же можно сказать и о мировоззрении автора, в частности, о его политических взглядах. Андокид отнюдь не принадлежал к сторонникам радикальной демократии; в молодости он даже входил в состав антидемократической гетерии. После событий конца V в. до н. э. быть открытым приверженцем олигархии в Афинах было уже нельзя. Андокид, — во всяком случае, на словах — проявляет скорее «умеренные» воззрения. Интересно, в частности, что он не останавливается перед тем, чтобы открыто заявить о своей симпатии к Спарте. В речи IV Андокидова корпуса мы обнаруживаем ту же позицию. Автор остро критикует институт остракизма, который в то время воспринимался как безусловно демократический, высказывает весьма характерное суждение (IV. 6) о том, что «лучшими установлениями признаются те, которые оказываются более всего подходящими и для демократии, и для олигархии» (ни один «настоящий» демократ под этими словами, конечно, не подписался бы), и опять же не удерживается от того, чтобы — без особой связи с общим ходом рассуждений — похвалить спартанцев (IV. 28).
Итак, мы не видим по-настоящему серьезных оснований отрицать авторство Андокида для речи (точнее, памфлета в форме речи) «Против Алкивиада»[1075]. По нашему мнению, это произведение было написано Андокидом в 390-х гг. до н. э. от лица Феака и представляло собой сознательную, достаточно тонко сделанную фикцию, преследовавшую политические цели. Впрочем, подчеркнем, что вопрос об авторстве IV речи Андокидова корпуса не является самым принципиальным. Важнее, что определен историко-хронологический контекст памятника, его жанр, цели создания и направленность. Это позволяет выработать правильный источниковедческий подход к нему. А что касается авторства — достаточно вспомнить, что, например, многие из речей обширного корпуса Демосфена явно принадлежат не ему, а другим современным ему ораторам (Гегесиппу, Аполлодору и др.), но это отнюдь не препятствует использованию этих речей как исторических источников (равно как, скажем, то или иное решение вопроса об авторстве аристотелевой «Афинской политии» не влияет на оценку Источниковой значимости этого трактата).
Приложение II.Остракизм и острака за пределами Афин
Вплоть до недавнего времени остракизм считался явлением афинским κατ' έξοχήν. Практически все исследования и уж во всяком случае, все книги, посвященные остракизму, имели в виду исключительно афинский материал, что отражалось, помимо прочего, и в их заголовках[1076]. Нельзя сказать, чтобы исследователям были совсем неизвестны имеющиеся в источниках упоминания об остракизме и аналогичных процедурах за пределами афинского полиса. Однако эти упоминания, как правило, оставляли в стороне, полагая (и в какой-то мере не без основания), что из столь скудной и отрывочной информации[1077] добыть позитивные сведения, дающие основания для сколько-нибудь ответственных выводов, невозможно.
Напомним, о каком источниковом материале идет речь. Такой авторитетный автор, как Аристотель в «Политике» (1302М8) говорит о том, что «в некоторых государствах, как, например, в Аргосе и в Афинах, имеют обыкновение прибегать к остракизму (ένιαχοϋ είώθασιν όστρακίζειν, οΐον έν "Αργεί και Άθήνησιν)». Далее, схолиаст к Аристофану (Equ. 855), опирающийся, судя по всему, на труд другого выдающегося ученого IV в. до н. э. — Феофраста[1078], — добавляет к этому списку также Милет и Мегары (ού μόνον δέ Αθηναίοι ώστρακοφόρουν, άλλα και Άργειοι και Μιλήσιοι και Μεγαρεις). О времени функционирования остракизма в перечисленных полисах эксплицитно не сообщается. Наконец, Диодор (XI. 86–87) сообщает о введении в Сиракузах в 450-х гг. до н. э. и использовавшейся лишь в течение недолгого времени процедуры петализма (πεταλισμός), лишь в непринципиальных деталях отличавшейся от афинского остракизма, а по целям и способу применения полностью ему тождественной[1079].
Информация, что и говорить, действительно более чем скудная. Однако совсем недавно она достаточно неожиданно начала подтверждаться находками эпиграфических памятников, а именно граффити, которые гипотетически, но с немалой долей уверенности связываются с остракизмом. Речь, естественно, не идет о Сиракузах: листья с надписями, какие бы листья это ни были, сохраниться, естественно, не могли. А вот полисы, указываемые Аристотелем и схолиастом к Аристофану (то есть в конечном счете Феофрастом — сотрудником того же Аристотеля), теперь, кажется, уже могут похвастаться собственными экземплярами острака.
В 1986 г. было сообщено о находке на агоре Аргоса граффито на черепке чернолакового скифоса, датируемого первой четвертью V в. до н. э.[1080] Сама же надпись, по оценке авторов сообщения, принимающих во внимание формы букв, должна относиться ко второй четверти того же столетия. Надпись содержит лишь одно имя без каких-либо идентификаций или дополнений: 'Άλκανδρος. Имя это пока не зафиксировано в просопографии Аргоса, но звучит оно вполне аристократически. А остракизм, как неоднократно говорилось по ходу данной работы, применялся именно в отношении влиятельных аристократов. Это справедливо не только для Афин, но и для Сиракуз (Diod. XI. 87.4), и нет оснований считать, что в Аргосе ситуация была принципиально иной. Пока аргосский остракон остается единичной находкой, он не дает, конечно, права на категоричные выводы общего порядка. Стоит лишь отметить, что среди обильного афинского материала отнюдь не являются редкостью экземпляры острака, на которых указано лишь имя «кандидата», без патронимика, демотика или иных уточнений. Как правило (хотя есть и исключения), это бывает на остраконах, которые направлены против наиболее влиятельных политиков и не могли поэтому вызвать затруднения у счетной комиссии. Возможно, Алкандр тоже был видным политическим деятелем в Аргосе. Кроме того, не будем забывать, что гражданский коллектив аргосского полиса, вне сомнения, должен был быть намного меньше, чем у афинского, а, следовательно, и количество граждан с омонимичными именами было не столь велико.
В 1987 г. греческий исследователь X. Крицас опубликовал первый остракон, найденный в Мегарах[1081]