Что касается хронологии херсонесских острака, Ю. Г. Виноградов настаивал на достаточно ранней их датировке. Проделав палеографический анализ, он пришел к твердому убеждению, что большинство этих памятников должно относиться к V в. до н. э.[1096], несколько наиболее ранних из них — даже к самому началу этого столетия, поскольку они были надписаны мегарским алфавитом, который впоследствии не употреблялся в Херсонесе. Впрочем, исследователь признавал, что некоторые наиболее поздние остраконы херсонесской группы (в частности, с именем Батилла, сына Никагора) могут относиться и к более позднему времени — к рубежу IV–III вв. до н. э.[1097] И действительно, палеография граффити, о которых здесь идет речь, оказывается весьма разнообразной; создается впечатление, что среди них есть и очень ранние, и достаточно поздние. Проблема, на наш взгляд, может быть решена только одним способом: признанием того факта, что институт остракизма в Херсонесе применялся в течение долгого времени, как в V, так и в IV в. до н. э. Таким образом, продолжительность функционирования херсонесского остракизма была, судя по всему, даже больше, чем у классического афинского. Ничего удивительного мы в этом не видим. Ниже пойдет речь о том, что и в Мегарах, «праметрополии» Херсонеса, из которой, судя по всему, херсонеситы заимствовали остракизм, этот институт тоже существовал на протяжении весьма длительного хронологического отрезка. Да и в Афинах, если мы будем учитывать не только классический остракизм V в. до н. э., проводившийся в гелиее, но и «протоостракизм» VI в. до н. э., бывший прерогативой Совета, а также экфиллофорию (зафиксированную еще в IV в. до н. э.) и другие аналогичные процедуры, то совокупная протяженность охватываемого ими времени будет насчитываться веками, а не десятилетиями.
Интересно проследить эволюцию, происходившую во взглядах Ю. Г. Виноградова на назначение херсонесских острака (эта эволюция имела место в буквальном смысле слова на наших глазах и, честно признаемся, не без нашего участия). Если вначале он по ряду оснований не считал возможным связать рассматриваемые эпиграфические памятники с какой-либо формой остракизма, предполагая для черепков иное применение (например, для выборов магистратов), то затем, в своих самых последних работах, он присоединился к мнению Э. И. Соломоник, придя к решительному и однозначному выводу: в Херсонесе применялся остракизм! Переломным моментом оказалось обнаружение на одном из херсонесских остраконов имени в дательном падеже[1098]. Датив совершенно неуместен и даже бессмыслен на бюллетене для выборов, зато вполне объясним на остраконе для остракизма. И действительно, на афинских острака датив занимает второе место по количеству употреблений после наиболее естественного номинатива[1099].
Поскольку, таким образом, выясняется, что возможны различные интерпретации одних и тех же граффити, то, наверное, будет уместным остановиться на проблемах, связанных с идентификацией внеафинских (и, в частности, херсонесских) острака. Из чего видно, что это именно острака, а не что-нибудь другое? И действительно, правильная идентификация тех или иных групп граффити как остраконов в техническом смысле особенно важна для тех случаев, когда количество этих памятников невелико, а существование процедуры остракизма в том полисе, в котором они найдены, не зафиксировано в письменных источниках или зафиксировано в смутной, неясной форме. А именно такова ситуация во всех городах греческого мира, кроме Афин. Афины в данном отношении — не правило, а исключение, пример совершенно особый, уникальный. Именно на афинском материале М. Лэнг выдвинула ряд критериев идентификации острака, совокупное применение которых позволяет практически безошибочно определять граффито как остракон (подробнее об этих критериев см. в п. 2 источниковедческого раздела). Однако, подчеркнем, разработанные этой исследовательницей критерии уместны только для Афин, которые выгодно отличаются от подавляющего большинства других греческих полисов колоссальным количеством найденных острака, на которых прочитано множество имен, устоявшимися местами их находок (Агора, Керамик), прекрасно известной и хорошо изученной просопографией, ономастикой, не говоря уже о политической истории, и т. п. Все это позволяет максимально расширить поле поиска остраконов среди граффити и делает полученные выводы очень прочными, практически неоспоримыми.
Ни Херсонес, ни Кирена, ни Аргос, ни Мегары, естественно, не могут похвастаться ничем подобным. Соответственно, для всех внеафинских групп граффити, предположительно интерпретируемых как острака для остракизма, необходим какой-то принципиально иной набор критериев, в большей степени приемлемый для них и не имеющий в виду специфически афинских условий. Выработка таких критериев, — по всей видимости, дело будущего. Надлежит помнить, помимо прочего, о том, что если мы не признаем тот или другой эпиграфический памятник остраконом, то на нас лежит onus probandi, и мы должны дать какую-то иную идентификацию этого памятника, как минимум не менее убедительную. В рамках данной работы мы попытаемся сделать лишь самые первые шаги на пути решения стоящей перед нами задачи — определения искомых критериев — и в связи с этим выскажем ряд замечаний по поводу сомнений, выражавшихся в связи с интерпретацией херсонесских остраконов[1100]. Ю. Г. Виноградов, поначалу высказывавший эти сомнения, впоследствии сам отказался от них. Однако, как говорится, littera scripta manet: предложенные им аргументы против трактовки острака из Херсонеса как бюллетеней для остракизма, будучи раз изложенными, стали историографическим фактом и поэтому требуют ответа.
Одной из причин, вызывавших сомнение в трактовке рассматриваемых памятников как остраконов для остракизма, была весьма ранняя дата древнейших из этих граффити — самое начало V в. до н. э. Получалось, что остракизм в Херсонесе, полисе на самой окраине греческого мира, начал применяться едва ли не раньше чем в самих Афинах. Ведь, как известно, закон Клисфена об остракизме был принят в последние годы V в. до н. э., а впервые воспользовались им в 487 г. до н. э., когда изгнали Гиппарха, сына Харма. Однако, на наш взгляд, сама по себе ранняя дата херсонесских острака не может опровергнуть их использование в ходе голосования на остракофориях. Дело в том, что пересказанный нами тезис, по сути дела, исходит из двух недоказанных посылок. Первая из них — соображение о том, что Клисфен придумал остракизм, так сказать, е nihilo, что до него этот институт ни в какой форме не существовал и изгнание политиков с помощью надписанных черепков не практиковалось. Выше (гл. II, п. 2) мы постарались показать, что это явно не так, что в архаическую эпоху можно говорить о «протоостракизме», который предшествовал классической клисфеновской процедуре. Таким образом, первая посылка оказывается не только недоказанной, но и попросту неверной.
Согласно второй посылке, родиной остракизма в греческом мире были Афины, все остальные полисы, где этот институт зафиксирован, заимствовали его из Афин и только из них, соответственно, остракизм нигде не мог появиться раньше, чем в Афинах. Это положение ввиду своего весьма широкого и общего характера требует специального разбора, к которому мы обратимся чуть ниже. А пока заметим, что перед нами чисто умозрительная конструкция, основанная не на фактах, а на догадках и по большей части на communis opinio. Ни в одном источнике не говорится, что Афины — родина остракизма, и тем более нигде не упоминается о том, что во все места, где остракизм употреблялся, он пришел из Афин. Только относительно Сиракуз есть прямое свидетельство о том, что тамошний петализм был создан по образцу афинского остракизма (Diod. XI. 86.5). Зачем же экстраполировать этот факт на все остальные случаи? Это кажется и маловероятным. Действительно, гораздо резоннее предположить, что херсонеситы, например, переняли остракизм не из Афин, с которыми у них в V в. до н. э. никаких особых связей не было, а из Мегар — своей «праметрополии», тем более что в Мегарах остракизм был, и это, как мы знаем, зафиксировано в традиции.
Еще одно соображение против интерпретации херсонесских черепков как остраконов в прямом смысле слова связано с одним из памятников этой группы, несущим надпись --- ]ΣΑΛΛΑΧΑΙΡ[ ---, в первоначальном прочтении Ю. Г. Виноградова — [ούχ о δείνα], αλλά Χαιρ[ίας vel sim.], «(должен быть изгнан) не такой-то, а Хайрий (или какое-то другое лицо чье имя начиналось с Хайр)». Отметим со своей стороны, что имена на остраконе вовсе не обязательно должны стоять в номинативе. Окончание имени Хайр- не сохранилось, а от предыдущего имени осталась только сигма, которая в равной степени может быть последней буквой патронимика. Таким образом, надпись вполне могла иметь вид «(Следует изгнать) не такого-то, а Хайрия». Издатель надписи замечает по поводу своей реконструкции: "On connaît aussi des formules peu courantes du même genre sur les ostraka attiques. Mais notre cas ne convient pour aucune des formules peu courantes connues. '(Bannir) non un tel, mais Khairias' n'aurait pas de sens"[1101]. Соответственно, предлагалась трактовка, согласно которой Хайрий должен был быть не изгнан, а куда-то избран, а черепок служил бюллетенем для голосования по поводу этого избрания. Впоследствии, впрочем, Ю. Г. Виноградов отказался от этого варианта восстановления, склонившись к другому: [о δείνα φυγα]ς, άλλα χαίρ[ετε] — «Такой-то изгнан — так радуйтесь же!»[1102]. Ему удалось подобрать и параллель (правда, на наш взгляд, довольно отдаленную — и содержательно, и территориально) в эпиграфике Книда. Некоторое сомнение в последней реконструкции вызывает и то, что на момент надписания черепка еще никто не был изгнан, этот вопрос еще только решался путем голосования, так что, стало быть, и радоваться пока не было особенного повода.