Наиболее интересен для нас случай 480 г. до н. э. Не может ли херсонесский декрет являть собой в некотором роде аналогию декрету Фемистокла? Иными словами, не вправе ли мы предположить, что среди тех изгнанников, которым разрешалось возвратиться в Херсонес, были и те его граждане, которые на тот момент находились в остракизме? Надпись в нынешнем ее состоянии не позволяет дать на этот вопрос ни утвердительный, ни отрицательный ответ. Но если жертвы остракофорий подпали под амнистию в связи с какими-то важными событиями в политической жизни (переворот? реформы?), то вполне мог быть в связи с этим отменен и сам институт остракизма в Херсонесе. Повторим, что все это лишь наши догадки, имеющие право на существование и не более того.
В Кирене, по мнению Л. Баккьелли, опубликовавшего происходящие оттуда острака, остракизм был введен в конце V в. до н. э. под афинским влиянием[1138]. Но в таком случае получается, что это произошло уже после того, как этот институт вышел в Афинах из употребления. Выходит явная неувязка, и сам итальянский исследователь сознает, что соответствующая датировка киренского остракизма влечет за собой определенные трудности, но это не заставляет его изменить свою точку зрения. А между тем, если найденные экземпляры киренских остраконов относятся к концу V в. до н. э., то это, следует подчеркнуть, дает нам только t.a.q. для учреждения самой процедуры. Более того, сопоставление с другим известным материалом заставляет допустить (и даже признать предпочтительной) иную датировку. Как мы видели, и в Афинах, и в Сиракузах остракизм был учрежден вскоре после свержения тирании. Резонно предположить, что аналогичным образом события развивались и в Кирене, и, соответственно, введение остракизма последовало за изгнанием последнего киренского тирана из династии Баттиадов Аркесилая IV, которое имело место в 440-х гг. до н. э.[1139] Однако Баккьелли не может допустить эту вполне очевидную возможность, поскольку для этого времени еще нельзя говорить о тесных контактах Кирены с Афинами. Мы оказываемся в порочном круге. А что, если остракизм пришел в Кирену не из Афин, а из какого-то другого места? Такой вариант Баккьелли даже не рассматривает, а ведь он не менее вероятен, чем любой другой.
Отсутствие нарративных свидетельств не позволяет больше ничего сказать о киренском остракизме. Мы не знаем, как долго он там просуществовал и когда был отменен. Впрочем, не исключено, что впереди новые находки острака в этом африканском полисе, и они постепенно будут проливать на очерченные проблемы какой-то свет.
Очень сложной проблемой представляется датировка остракизма в Аргосе. Есть вероятность того, что в этом крупном пелопоннесском полисе интересующий нас институт был введен даже несколько раньше, чем в Афинах (см. сделанные выше замечания по поводу порядка слов в сообщении Аристотеля об остракизме «в Аргосе и Афинах»), но строить какие-то ответственные выводы на этой вероятности самой по себе вряд ли уместно. Далее, в нашем распоряжении имеется памятник, от которого можно отталкиваться уже с большей степенью надежности. Это — единственный найденный аргосский остракон. Датируем его с максимальной осторожностью — первой половиной V в. до н. э. Таким образом, в это время в Аргосе применялся остракизм, что дает нам первичное поле для поиска.
Главные трудности, однако, впереди. Они возникают, когда мы начинаем искать возможный контекст для введения аргосского остракизма. Дело в том, что политическая история Аргоса вообще реконструируется лишь фрагментарно, а ее отрезок, интересующий нас здесь в наибольшей степени — первая половина V в. до н. э. — особенно плохо отражен в источниках и освещен в историографии[1140]. Известно только, что в какой-то момент этого хронологического отрезка, но не позже 460 г. до н. э., в Аргосе установилась демократия[1141]. Произошло это, судя по всему, вскоре после злополучной для Аргоса битвы при Сепее, когда аргосское ополчение было наголову разгромлено спартанцами. Однако с датировкой самой этой битвы нет полной ясности. В настоящее время в антиковедении преобладает мнение, согласно которому она состоялась в 494 г. до н. э.[1142] Хронологически это уже позже принятия клисфеновского закона об остракизме в Афинах, и, стало быть, в таком случае мы вправе говорить об афинском влиянии при учреждении аргосского остракизма.
Однако существует и иная точка зрения на время битвы при Сепее, относящая ее к значительно более раннему периоду — началу 510-х гг. до н. э.[1143] Нам эта датировка представляется, по крайней мере, не менее вероятной, а, пожалуй, даже и предпочтительной. Обратим внимание, в частности, вот на какой нюанс. Сообщается, что в битве при Сепее и последующей попытке спартанцев взять Аргос участвовали оба царя Лакедемона — Клеомен I и Демарат (Plut. Мог. 245de; Polyaen. VIII. 33). А между тем в конце VI в. до н. э. в Спарте был принят закон, запрещавший обоим царям одновременно выступать в поход (Herod. V. 75). Кстати, поводом для принятия закона послужила ссора между теми же Клеоменом и Демаратом в 506 г. до н. э., в ходе экспедиции на Афины, в результате чего это мероприятие было сорвано. А коль скоро это так, то битва при Сепее никак не могла состояться в 494 г. до н. э. Обратим внимание еще и на то, что, по сообщению Павсания (III. 4.1), экспедиция Клеомена на Арголиду, приведшая к вышеупомянутой битве, проходила сразу (αύτίκα) после восшествия этого царя на престол, которое датируется временем никак не позже 520 г. до н. э.
Если ход наших рассуждений верен, то и установление демократии в Аргосе могло иметь место несколько раньше, чем обычно считается, а именно примерно тогда же, когда и в Афинах. Более того, Э. Робинсон, занимавшийся наиболее ранними примерами демократических устройств в греческом мире, допускает и возможность того, что уже после ликвидации монархии Теменидов (ее последние представители, начиная со знаменитого Фидона, тоже фактически уже являлись тиранами, а не царями) примерно в 560-х гг. до н. э. в Аргосе установилась умеренная демократия (или «полития», как он ее называет)[1144]. Нельзя, таким образом, исключить и того, что уже тогда аргосцы ввели остракизм, чтобы воспрепятствовать возрождению единовластия. Такой вариант не менее вероятен, нежели любой другой. Иными словами, и в случае с Аргосом мы не вправе утверждать о заимствовании института остракизма из Афин.
Абсолютно ничего точного нельзя сказать о времени введения и существования остракизма в Милете (мимолетное упоминание о нем, сделанное схолиастом к Аристофану, не дает никакого хронологического репера). Это могло произойти практически на любом этапе бурной политической истории малоазийского полиса, о котором идет речь, — истории, богатой переворотами, сменами политических устройств, неоднократным установлением тиранических режимов и их свержением[1145]. Не будем даже гадать, рассматривая различные варианты: вряд ли это поведет к каким-нибудь конструктивным выводам. Оговорим только, что как раз для Милета мы вполне склонны допустить афинское влияние при введении остракизма. Милет был издавна тесными узами связан с Афинами; Афины считались даже его метрополией, поскольку, согласно преданию, основателями Милета были ионийские колонисты, прибывшие из Аттики во главе с Нелеем, сыном афинского царя Кодра. В V в. до н. э. Милет находился и в политической зависимости от Афин, входил в состав Афинской архэ и вполне мог заимствовать какие-то политические институты из полиса-гегемона.
А вот в Эфесе остракизм или «квази-остракизм», о котором речь шла выше, явно возник самостоятельно, независимо от Афин. Здесь нельзя предположить прямое афинское влияние прежде всего по хронологическим соображениям: изгнание Гермодора, как мы видели, совершилось, во всяком случае, еще при жизни Дария I, то есть не позже 486 г. до н. э., а скорее — несколько раньше. Таким образом, оно предшествовало во времени первой афинской остракофории. Перед нами — еще один пример весьма раннего применения процедуры, сходной с остракизмом (рубеж VI–V вв. до н. э.). Отметим еще, что эфесский случай, кажется, подтверждает очерченную выше закономерность, связывающую введение остракизма с ликвидацией тиранического режима. Описанные Гераклитом события, насколько можно судить, имели место вскоре после прекращения тирании Меланкома в Эфесе (Clem. Alex. Strom. 1.65). Эфесяне, вероятно, боялись прихода к власти нового тирана, которым вполне мог стать Гермодор, выделявшийся среди сограждан выдающимися достоинствами, и потому они удалили его из полиса, с наивной откровенностью обосновав эту меру пресловутой формулировкой «Среди нас никто да не будет наилучшим».
Наконец, в Сиракузах петализм, о котором уже неоднократно шла речь по ходу нашей работы, был введен в 454 г. до н. э., под афинским влиянием, и просуществовал, по словам Диодора (XI. 87.3), недолго по сравнению с Афинами. В каких конкретных сроках может выражаться это «недолго» — неизвестно. Но судя по тому, что какое-то количество выдающихся граждан сиракузяне успели изгнать, речь должна идти как минимум о нескольких годах. Потом закон о петализме был отменен.
В заключение еще раз подчеркнем ту мысль, которую мы старались красной нитью проводить через все изложение: совокупность имеющихся данных заставляет отказаться от общепринятого мнения, согласно которому во все без исключения полисы, где существовал остракизм, он пришел только из Афин. Для каких-то конкретных случаев (Сиракузы, возможно, Милет) это положение, бесспорно, остается верным, но ему нельзя придавать обобщающую силу. В некоторых полисах остракизм явно возник еще в архаическое, доклисфеновское время. Таким образом, не следует сводить искусственно всю историю остракизма (пусть и неизвестную нам в деталях на большей части своей протяженности) к демократическим Афинам V в. до н. э.