[184], с чем мы не можем вполне согласиться. Как нам уже, приходилось писать, матерью Мегакла скорее всего была дочь тирана Гиппия[185], а ее вряд ли звали Кесирой. Кесира — женское имя, употребительное в среде Алкмеонидов и попавшее в этот род из эвбейской Эретрии путем матримониальных контактов. Т. Л. Шир в свое время убедительно показал на нарративном материале, что в истории Алкмеонидов были три женщины по имени Кесира[186]. Одна из них — знатная эретриянка, ставшая на рубеже VII–VI вв. до н. э. женой одного из первых известных представителей рода — Алкмеона; вторая — старшая дочь его сына Мегакла, вступившая в середине VI в. до н. э. в краткий и неудачный брак с тираном Писистратом, оставшийся без потомства; наконец, третья — дочь реформатора Клисфена, двоюродная сестра и жена Мегакла, сына Гиппократа, который и является «адресатом» данного остракона[187]. Никаких сведений о четвертой Кесире, матери Мегакла, мы не имеем, и вряд ли стоит ее искусственно создавать. Остается, на наш взгляд, предположить, что на данном остраконе (а существует еще один или даже несколько аналогичного содержания) упомянута, правда, несколько экстравагантным способом, именно третья Кесира, жена Мегакла, которая была скандально известна в Афинах роскошным образом жизни. Иными словами, лучше переводить надпись приблизительно так: «Мегакл, (сын) Гиппократа и (муж) Кесиры». Автор еще одной надписи на остраконе рекомендует изгнать Мегакла δρυμό h<é>vεκα, то есть из-за какого-то леса. Насколько можно судить, здесь в политическую борьбу на остракофории вкрались чисто личные мотивы, вероятно, какие-то пограничные споры между соседями.
Леагр, сын Главкона, политик из группировки Фемистокла, определяется как «клеветник» (βάσκανος). Его же на другом остраконе назвали «черным» (μέλας)[188]. Кто-то из писавших клянется наказанием Гиппократа (μά τίσιν Ιιιπποκράτός)[189]. Неизвестное лицо, от имени которого сохранилась только конечная сигма, названо «бесчестным» или «лишенным гражданских прав» (άτιμίος])[190]. Еще одного афинянина, чье имя не сохранилось, кто-то из его сограждан намеревается проглотить ([καταρο]φεσο[μαι])[191]. Это, конечно, шутка. Афинские граждане вообще любили пошутить на остракофориях (и мы это уже видели). Так, на нескольких остраконах фигурирует некто Λιμός Ευπατρίδες, еще на одном написано Λιμόν όστρακίδο. Слово λιμός по-гречески означает «голод», и в высшей степени сомнительно, чтобы кто-нибудь из афинян носил такое имя. Тут, очевидно, попросту проявление остроумия: писавший советует изгнать из страны голод[192].
Очень интересны два остракона, направленных против Аристида. На одном из них этот политик, возможно, поименован братом персидского полководца Датиса, который в 490 г. до н. э. возглавил экспедицию в Аттику, завершившуюся Марафонским сражением (Άριστ[είδεν] τον Δά[τιδος] άδελφίον)[193], а на другом его называют «прогнавшим молящих о защите» ([Άριστείδες ho Λυσιμ]άχο [hôç το]ς Ιηκέτας [άπέοσ]εν). Еще более важен остракон с надписью Κίμων Μιλτιάδο Έλπι νίκην λαβών ίτω — «Пусть Кимон, сын Мильтиада, уходит, взяв Эльпинику». Он свидетельствует о том, что сплетни о незаконном сожительстве Кимона с сестрой Эльпиникой действительно ходили еще во время их жизни, а не являются более поздним анекдотическим измышлением[194].
Некоторые приписки на острака не являются инвективами, а служат для более точной идентификации «кандидата» на изгнание. Например, автор одной из надписей предлагает изгнать «фесмофета Евхарида, сына Евхара»[195], называя, таким образом, должность упоминаемого здесь гражданина. Менон назван исполнявшим должность архонта (Μένον Γαργέττιος ος ήρχσεν)[196]. Наверное, также идентификационной, а не инвективной цели служили приписки на остраконе Мегакла, сына Гиппократа, — Ιιιπποτρόφος («содержащий коней»), Ιιιππότες («конник»). В афинском полисе начала V в. до н. э. было несколько граждан по имени Мегакл, и все, как один, аристократы. Чтобы отличить упомянутого здесь Мегакла от его тезок, и был упомянут предмет его особенной гордости — упряжка лошадей, с которой он чуть позже победил на Пифийских играх. Интересно, что, по предложению кого-то из голосовавших, из Афин должны быть изгнаны Мегакл «и конь» (και ίππος).
Есть и приписки, которые при нынешнем состоянии изученности острака остаются пока совершенно загадочными, не поддающимися сколько-нибудь вероятной интерпретации. Так, на одном из остраконов против Мегакла, сына Гиппократа, приписано: 'Ροίκω χάριν, «ради Ройка»[197]. Кто такой этот Ройк и почему именно из-за него один из граждан пожелал изгнать Мегакла — вряд ли когда-нибудь станет ясным. Точно так же, скорее всего, мы никогда не узнаем, по какой причине Клеиппид на остраконе назван византийцем[198]. Можно только гадать, с какими обстоятельствами его биографии это связано.
Помимо словесных приписок, на нескольких остраконах фигурируют сделанные голосовавшими рисунки, в основном карикатурного характера[199]. В частности, на одном из черепков, направленных против Мегакла, сына Гиппократа, присутствует изображение всадника — вполне понятный сюжет, если учесть вышеупомянутую гиппотрофию, практиковавшуюся Мегаклом. На другом остраконе с его же именем нарисована нижняя часть лежащего тела мертвого человека: писавший желал Мегаклу смерти или в аллегорической форме намекал на его изгнание. Еще на одном остраконе Мегакла — рисунок лисы[200]; скорее всего, это намек на его дем — Алопеку (άλώπηξ — лисица). А на совсем недавно опубликованном «бюллетене» против того же лица — мастерски нарисованная сова, точь-в-точь такая же, как на афинских монетах. Ш. Бренне справедливо замечает, что сова являлась в Афинах чем-то вроде герба или государственной печати; рисуя ее на остраконе, голосующий хотел таким образом придать этому документу официальную силу[201]. На остраконе против афинянина, чье имя не сохранилось, изображена мужская голова в профиль, с длинными волосами, что является несомненным признаком аристократической принадлежности изображенного. Каллий, сын Кратия («Мидянин») изображается на карикатуре, как и следовало ожидать, в персидском платье: в штанах, тиаре, с луком в руках[202]. Один из черепков-«бюллетеней» Калликсена, сына Аристонима, из рода Алкмеонидов, буквально покрыт изображениями. Помимо портрета самого «кандидата» (голова бородатого мужчины в венке), на нем имеется также рисунок ветви. Это почти несомненно гикетерия — ветвь, которую держали в руках молящие о защите и убежище: Калликсену припоминают «Килонову скверну», родовое проклятие Алкмеонидов, перебивших в 636 г. до н. э. мятежников, укрывавшихся в святилище на Акрополе. Наконец, есть на черепке еще и изображение рыбы. П. Бикнелл идентифицирует эту рыбу как триглу (mullus barbatus), которая считалась в античности самым прожорливым из морских животных, не брезговавшим даже падалью[203]. Калликсен (а, может быть, и все Алкмеониды), таким образом, обвиняется здесь во «всеядности», беспринципности.
Нам еще придется специально заниматься систематизацией надписей-инвектив на острака, когда речь зайдет о политической пропаганде в период остракофорий (гл. IV, п. 4). Пока же отметим одно довольно любопытное обстоятельство (впрочем, уже не ускользнувшее от внимания исследователей[204]). Ни один афинянин в этих надписях не назван потенциальным тираном или сторонником тирании. Данный факт можно назвать неожиданным, поскольку в нарративной традиции именно угроза установления тирании выступает в качестве одной из главных причин функционирования института остракизма.
Говоря об эпиграфических источниках, имеющих отношение к остракизму, невозможно оставить без внимания еще один интереснейший памятник — так называемый декрет Фемистокла. Уже из нарративной традиции (Herod. VII. 143–144; Demosth. XIX. 303; Plut. Them. 10–11) было известно, что в 480 г. до н. э., когда над Аттикой нависла угроза нашествия Ксеркса, афинская экклесия приняла по инициативе этого политика постановление (или, скорее, ряд постановлений), в котором назначались меры по эвакуации невоеннообязанного населения из страны, укреплению боеспособности вооруженных сил (прежде всего флота), установлению максимального единства мыслей и действий как внутри полиса, так и в рамках Эллинского союза. В 1960 г М. Джеймсон опубликовал найденную в пелопоннесском Трезене надпись, содержащую текст этой псефисмы, но относящуюся к более позднему времени (IV или III в. до н. э.)[205]. Новооткрытая надпись практически сразу же вызвала к жизни оживленную дискуссию[206], в ходе которой оказались отброшенными крайние точки зрения: как безоговорочное признание памятника аутентичным текстом декрета Фемистокла 480 г., так и отрицание какой бы то ни было его достоверности, отнесение его к категории псевдоисторических фабрикаций. В конечном счете, можно сказать, восторжествовала наиболее взвешенная оценка надписи: это — копия оригинального постановления (а точнее, наверное, нескольких постановлений), но копия отнюдь не отличающаяся точностью, контаминированная и, судя по всему, приукрашенная «благодарными потомками». Во всяком случае, эпиграфический текст содержит ряд реалий, невозможных в эпоху Фемистокла, и в некоторых случаях противоречит данным нарративной традиции (Геродота, Аристотеля). В то же время считать дошедший вариант декрета полностью сфальсифицированным нет серьезных оснований. Можно с достаточной долей уверенности утверждать, что многие его положения в значительной части аутентичны.