Не стала таким обобщающим синтезом и новейшая монография немецкого исследователя Штефана Бренне (2001 г.)[289]. Эта книга оказалась нам доступной в тот момент, когда значительная часть данной работы была уже написана, и, откровенно говоря, мы открывали изданный Бренне увесистый том[290] не без внутреннего трепета: а вдруг в нем будут приведены принципиально новые данные, которые сделают необходимым внесение существенных корректив в наши — уже устоявшиеся к тому времени — взгляды на институт остракизма? Однако наши ожидания не оправдались; напротив того, ознакомление с трудом Бренне принесло определенное разочарование. Тем не менее на книге, о которой идет речь, следует остановиться достаточно подробно: ведь в любом случае это — первое после длительного, примерно тридцатилетнего перерыва (после книг Ю. Вандерпула, Р. Томсена) монографическое исследование, в заглавии которого фигурирует слово «остракизм». Тем более, что Бренне уже и ранее был известен как квалифицированный специалист в области остракизма и острака, автор нескольких интересных работ о них, упоминавшихся выше, и один из составителей (вместе с Ф. Виллемсеном) перечня имен, фигурирующих на остраконах с Керамика.
В предисловии к книге[291] автор говорит об истории ее создания. Интерес к глиняным черепкам, игравшим роль бюллетеней в ходе проведения остракизма, зародился у него уже в студенческие годы, когда, побывав на раскопках в Греции, он смог воочию увидеть в фондах афинского отделения Германского археологического института тысячи острака, найденных в 1960-х годах на Керамике и еще не опубликованных. Дальнейшим занятиям молодого ученого данной проблематикой способствовало его участие в семинаре под руководством одного из крупнейших в XX в. специалистов в области изучения остракизма и острака — А. Э. Раубичека. В 1994 г. Ш. Бренне защитил в Тюбингене диссертацию, представлявшую собой просопографическое исследование имен на острака. Именно эта диссертация и была семь лет спустя издана им в виде книги, которую мы здесь разбираем. Тем временем автору было поручено подготовить полную публикацию острака с Керамика. Такая публикация, естественно, является весьма сложным и трудоемким мероприятием; на момент выхода монографии в свет она еще не была осуществлена.
Таким образом, Ш. Бренне, работая над интересовавшими его проблемами, заведомо находился в значительно лучшем положении, нежели большинство других специалистов, занимающихся сходной проблематикой, поскольку в его распоряжении находился грандиозный (около 9 тысяч экземпляров) комплекс неизданных памятников. Здесь следует сказать без обиняков, что именно чрезмерная, на наш взгляд, задержка публикации острака с Керамика стала одной из главных причин замедления темпов исследования истории остракизма, наблюдающегося с 1970-х годов и по сей день. Как уже говорилось, статей об этом институте появляется немало, а вот написать о нем монографию, которая охватывала бы все основные аспекты изучаемого феномена, не берется никто. И это вполне понятно: без детального знакомства с самым крупным комплексом острака говорить об остракизме теперь чрезвычайно трудно.
Впрочем, и сам Бренне отнюдь не ставил перед собой задачу написать целостную историю остракизма. Название его книги можно было бы перевести на русский язык как «Остракизм и политическая элита[292] в Афинах: аттические граждане V в. до н. э. на острака». Таким образом, внимание автора сосредоточено в первую очередь на проблемах просопографии. Собственно, именно так он и обозначает в первой, вводной главе[293] цели и задачи своего исследования: попытка изучить социальное и политическое положение отдельных лиц, упоминаемых на острака, а затем путем сведения полученных результатов воедино прийти к выводам, относящимся ко всей группе, к которой принадлежали эти лица. Что же касается определения этой группы, то у Бренне не возникает сомнения: в своем подавляющем большинстве те граждане, чьи имена фигурируют на черепках-«бюллетенях», должны были принадлежать к афинской социальной и политической элите. И действительно, институт остракизма по самой своей сущности был направлен именно против представителей самого высшего слоя гражданского коллектива, против тех афинян, которые казались «чрезмерно» влиятельными и поэтому заслуживающими десятилетнего изгнания из полиса. Разумеется, из каждого правила бывают свои исключения; вполне возможно, что на острака появляются (скажем, по причинам личного характера) и имена безвестных, не пользовавшихся влиянием граждан. Но, во-первых, можно смело утверждать, что имена такого рода будут в значительном меньшинстве. Во-вторых же, тому и служит научный арсенал просопографии как вспомогательной исторической дисциплины (а этот арсенал применительно к истории классических Афин в последние десятилетия был существенно усовершенствован благодаря работам целого ряда исследователей[294]), чтобы путем комплексного анализа разных категорий источникового материала делать более или менее ответственные выводы об идентификации и статусе ранее неизвестных из нарративной традиции персоналий.
Таким образом, остракизм как институт афинской демократии сам по себе мало интересует Бренне. Этот исследователь, как сразу становится ясным для читателя, принадлежит к тому направлению в антиковедении, которое выдвигает во главу угла изучение не институтов, а факторов неинституционального характера — политических групп, элит и т. п. (подробнее см. выше, во введении к нашей работе). Соответственно, он лишь мимоходом касается во вводной главе основных аспектов истории остракизма, сообщая необходимый минимум сведений об этой процедуре (время учреждения, способ проведения и т. п.) и не более того.
Вторая глава книги[295] целиком посвящена хронологическим проблемам, связанным с острака. Как мы отмечали выше (п. 2 источниковедческого раздела), датировка этих памятников в силу ряда их особенностей зачастую порождает значительные сложности. В наибольшей мере сказанное относится к самому крупному комплексу острака, открытому немецкими археологами на Керамике. Напомним, что существуют две основные даты, предлагавшиеся для этой находки: 480-е гг. до н. э. (а конкретно — 486 г., когда остракизмом был изгнан Мегакл из рода Алкмеонидов, поскольку около половины острака этой группы несут именно его имя) и 470-е гг. до н. э. (в таком случае ее относят к крайне проблематичному второму остракизму Мегакла, о котором сообщает, к тому же в крайне тенденциозном контексте, лишь один автор — Лисий). Ш. Бренне в рассматриваемой здесь монографии, как и ранее[296], придерживается последней точки зрения.
Повторим еще раз: в случае с острака с Керамика обычные критерии датировки, к которым традиционно обращаются, работая с памятниками подобного рода (особенности палеографии, археологический контекст и т. п.), в большинстве своем неприменимы, поскольку речь идет о слишком незначительной разнице во времени: между 480-ми и 470-ми гг. лежит всего лишь десятилетие. Палеография за это время не могла сколько-нибудь существенно измениться, а археологический контекст способен стать определяющим фактором лишь тогда, когда стратиграфия раскапывавшегося участка предельно ясна и непротиворечива; на Керамике же ситуация значительно сложнее. Во всяком случае, точки над i расставлять еще рановато, и безоговорочная уверенность Бренне в своей правоте выглядит не вполне понятной. Далее, кратко остановившись на проблемах датировки острака с афинской Агоры — второго, наряду с Керамиком, места крупномасштабных находок этих памятников, — автор делит все известные на сегодняшний день острака с хронологической точки зрения на четыре фазы: первая — 480-е гг. до н. э. (ранние находки с Агоры), вторая — 471 г. до н. э. (с такой явно чрезмерной точностью датирует Бренне нижний слой комплекса острака на Керамике), третья — с 460-х по 430-е гг. до н. э., четвертая — черепки, дошедшие от последней остракофории, имевшей место в середине 410-х гг. до н. э. (материал последних двух фаз встречается и на Агоре, и на Керамике).
В третьей главе монографии Бренне[297] речь идет о проблемах ономастики. Подробно до многословности, порой воспаряя в метафизические сферы, автор излагает вещи, в общем-то, достаточно очевидные. Наверное, ни в одном из обществ, существовавших в истории человечества, имена не давались абсолютно произвольно. Сознавалось это или оставалось на уровне бессознательного, но в данной области всегда проявлялись определенные закономерности, которые обусловливались общим характером социума. Говоря о классических Афинах, к закономерностям такого рода следует причислить: обычай давать детям имена предков или родственников (чаще всего — деда, реже — отца, дяди либо лица иной степени родства), а также отражать в семейном ономастиконе матримониальные и ксенические связи[298]; проявление на уровне ономастики идеологических элементов (прежде всего речь идет об аристократической идеологии и системе ценностей); формирование комплексов имен, употребительных в рамках той или иной семьи (так, встречая имя Мегакл, можно быть полностью уверенным в том, что его носитель являлся по мужской или женской линии выходцем из рода Алкмеонидов[299]) и т. п. Отмеченные закономерности, безусловно, облегчают работу по идентификации социальной, а зачастую и родовой принадлежности афинян, упоминаемых на острака.
В небольшой по размеру четвертой главе