[321]; Theopomp. FGrHist. 115. F91). Эти «квази-свидетельства», на наш взгляд, напрасно оказались в сводке. А в то же время составители не учли некоторых текстов, немаловажных для понимания тех или иных аспектов истории изучаемого института. В частности, оратор Эсхин (I. 111–112) сообщает об экфиллофории — разновидности остракизма, отличавшейся от его «классической» формы тем, что она проводилась не в народном собрании, а в Совете, «бюллетенями» же для голосования служили вместо черепков надписанные оливковые листья[322]. Весьма интересен отмечавшийся нами выше пассаж другого афинского мастера красноречия — Ликурга (Leocr. 117–118), в котором, возможно, содержится упоминание об официальном списке жертв первых остракофорий.
Четвертая, завершающая часть книги «Свидетельства об остракизме» представляет собой заключение (авторы — Г. Хефтнер, В. Шайдель и П. Зиверт)[323]. В нем предпринимается попытка обобщения полученных результатов. Авторы специально подчеркивают, что пока это обобщение имеет сугубо предварительный характер, а по-настоящему ответственные выводы могут быть сделаны лишь после того как будут собраны и обработаны свидетельства об остракизме, относящиеся к послеклассическому времени.
Подведение итогов исследования идет по нескольким параллельным линиям. Рассматривается, в числе, прочего, лексика, употребляемая писателями V–IV вв. до н. э. в связи с остракизмом. Указывается, что главным техническим термином для этой процедуры являлся глагол (έξ)οστρακίζω, встречающийся уже на нескольких острака, а в нарративной традиции — впервые у Геродота. Параллельно с ним в источниках фигурируют и нетехнические обозначения остракизма: φεύγω, μεθίστημι, έκβάλλω, έξελαύνω, έκπίπτω. В связи с вопросом о времени введения остракизма обращается внимание на то, что у самых ранних авторов ничего по этому сюжету не говорится; впервые датировка этого события (непосредственно перед 487 г. до н. э.) дается в IV в. до н. э. у Андротиона[324], а чуть позже Аристотель, полемизируя с этим аттидографом, связывает учреждение остракизма с клисфеновскими реформами.
В традиции об остракизме, по наблюдению авторов заключения, прослеживается несколько конкурирующих точек зрения на цель института остракизма. У различных писателей он оказывается то средством борьбы между политическими группировками, то механизмом контроля гражданского коллектива над властной элитой, то установлением, принятым во избежание реставрации тирании, то наказанием за разного рода проступки в правовой и этической сфере. Весьма редко в литературе классической эпохи встречаются оценки остракизма. Среди этих оценок есть и подчеркнуто критические (первый пример — IV речь корпуса Андокида), и амбивалентные (ряд мест в «Политике» Аристотеля). Однозначно позитивное отношение к остракизму обнаруживается только у Демосфена (XXIII. 204–205). Этот последний пассаж (на наш взгляд, достаточно проходной) авторы рецензируемой работы вообще считают ключевым для понимания рассматриваемого института, в чем мы не можем с ними согласиться, тем более что оратор здесь даже не употребляет самого слова «остракизм».
Далее в заключении отмечается, что в нашем распоряжении чрезвычайно мало документальных свидетельств по истории остракизма (не считая, конечно, самих острака). В IV в. до н. э., когда исторический интерес к «суду черепков» как таковому стал по-настоящему серьезным (до того интересовались разве что конкретными перипетиями отдельных остракофорий), документов, относящихся к этой процедуре, уже практически не существовало. А те немногие, которые еще сохранялись в архивах, впервые были использованы Андротионом, заложившим основание для дальнейшего изучения остракизма. Поэтому, кстати, авторы (правда, осторожно) высказывают мысль, что в вопросе о времени введения остракизма может оказаться прав именно Андротион, а не Аристотель, хотя подобная точка зрения в настоящее время совершенно непопулярна в мировой историографии.
Завершая изложение анализом принципиального вопроса об изначальной функции остракизма, как она предстает на основе сопоставления всех категорий вошедших в том источников, П. Зиверт (именно он взял на себя написание этого последнего раздела заключения) высказывает следующие соображения. Появление остракизма было обусловлено стремлением афинского демоса ограничить престиж и влияние аристократических лидеров, установить в полисе демократическое равенство. Что же касается связи остракизма с угрозой установления тирании, то этот частый в традиции мотив, по мнению автора, является поздним и неаутентичным. Подобный взгляд на причины и цели учреждения рассматриваемого института представляется нам чрезмерно узким и односторонним: он однозначно привязывает остракизм к контексту демократических Афин V в. до н. э., что, судя по всему, не вполне правомерно, поскольку исторические истоки «суда черепков» следует искать в реалиях архаической эпохи[325].
Давая общую оценку коллективной монографии «Свидетельства об остракизме», необходимо иметь в виду следующее обстоятельство. Как мы уже отмечали выше, для современного этапа изучения данного института характерно известное «измельчание» проблематики, концентрация внимания специалистов на частных аспектах и мелких деталях его истории; в то же время ощущается явный дефицит обобщающих исследований, которые сыграли бы роль синтеза накопленной информации и основой для дальнейших шагов по ее трактовке. К сожалению, не стала исключением из этого правила и рассматриваемая здесь книга. Ее авторы, на наш взгляд, опять же увлекаются детализацией и нюансировкой в ущерб постижению принципиальных и действительно важных проблем. Монография дробится на мелкие главки (многие из них занимают не более 2–3 страниц); исследователи подробно до многословности разбирают коротенькие пассажи античных писателей. В результате за деревьями становится не видно леса, и читатель задается недоуменным вопросом: а для чего, собственно, проделан столь большой объем работы? Ведь выводы, которые делаются на ее основе, трудно назвать новыми и оригинальными; они в основном лежат в русле тех воззрений на остракизм, которые являются наиболее «ортодоксальными» на сегодняшний день. Во всяком случае, нам не удалось найти в книге практически ни одной важной идеи, которая в той или иной форме не высказывалась бы ранее.
Акцент при работе с источниками очевидным образом делался не на оригинальность выводов, а на скрупулезность и акрибию. Однако же это не спасло авторский коллектив от некоторых досадных погрешностей. Так, в просопографическом каталоге острака, составленном Ш. Бренне, встречаются опечатки. Например, указывается (с. 58), что известно 423 остракона с именем Кимона, сына Мильтиада, из них 426 (sic!) найдено на агоре. Нужно ли говорить, что опечатки в числах являются самыми неприятными и опасными, поскольку они в состоянии породить в корне неверную картину? В качестве источников одного важного фрагмента комедиографа Платона (fr. 153 Коек, из комедии «Симмахия»), в котором остракизм уподобляется детской игре остракинде, указаны схолиаст Гермий (V в. н. э.) и византийский клирик-эрудит Евстафий Солунский (XII в.). Однако этот фрагмент впервые цитируется автором значительно более раннего времени — Светонием, в написанном по-гречески сочинении «Об играх у эллинов» (Suet. De lud. Graec. 8). Наконец, самое курьезное упущение. В хронологической таблице к книге (с. 521) фигурируют такие сомнительные с точки зрения историчности события, как остракизмы Менона, Дамона и др., но при этом парадоксальным образом оказался забыт надежно зафиксированный и точно датируемый остракизм Кимона (461 г. до н. э.).
Итак, претензий к исследованию, о котором идет речь, более чем достаточно. Тем не менее нельзя отрицать и того, что оно станет отныне ценным подспорьем для каждого, кто занимается афинским остракизмом. Пусть книга не вполне оправдала возлагавшиеся на нее ожидания; все же без учета содержащихся в ней данных теперь будет невозможно ни одно новое исследование об остракизме.
Переходя к обзору отечественной историографии остракизма, приходится с грустью констатировать, что говорить, в общем-то, почти не о чем. Ситуация в полном смысле слова плачевная; мы не рискнули бы говорить даже о каких-то историографических традициях, направлениях, тенденциях нашего антиковедения в данной сфере, ввиду того, что писалось об остракизме у нас очень и очень мало. И это несмотря на то, что, как мы видели выше, фактическим основоположником специального изучения института остракизма в мировой исследовательской литературе явился российский профессор К. Я. Люгебиль. Впрочем, его книга, написанная на немецком языке, пожалуй, даже не может в полной мере считаться фактом отечественной историографии, во всяком случае, вопрос этот спорный[326]. А в дальнейшем за весь дореволюционный период можно назвать еще только посвященную остракизму статью Η. П. Обнорского в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона[327]. Как и подобает достаточно краткой словарной статье, она содержит лишь необходимый минимум информации об остракизме и не является собственно исследованием. Впрочем, статью следует охарактеризовать как компетентную и информативную, хотя и не чуждую некоторых неточностей по частным вопросам. То же можно сказать и о двух небольших пассажах в труде В. В. Латышева о греческих древностях[328].
Нельзя сказать, что ситуация принципиально изменилась и в послереволюционный период. Как и прежде, за многие десятилетия — лишь довольно краткие упоминания об остракизме в работах общего характера. Конечно, ничего не сказать об остракизме не мог ни один ученый, в той или иной связи писавший о внутренней истории афинского полиса в V в. до н. э. Однако упомянуть об институте — еще не значит внести оригинальный вклад в его изучение.