[346]. Однако в соответствующем месте источниковедческого раздела мы показали, почему это совершенно невозможно. Насколько нам представляется, сообщая об остракизме Клисфена, римский автор вообще вряд ли опирался на сколько-нибудь достоверные данные. Не исключено, что он попросту сам сконструировал это событие афинской истории: уж слишком хорошо оно укладывалось контекст тех анекдотов, которые Элиан передает в рассматриваемой главе (законодатели, пострадавшие от своих же законов: оратор Ликург, ограничивший роскошь женщин и наказанный за нарушение этих ограничений его же женой; Перикл, отнявший у сыновей женщин — неафинянок гражданские права и впоследствии оставшийся с единственным незаконнорожденным сыном от Аспасии; Залевк, отдающий собственный глаз, чтобы спасти сына, совершившего преступление).
Создавая аналогичный эпизод с Клисфеном, Элиан мог совершить контаминацию двух традиций о появлении остракизма. Одна из этих традиций, ставшая общераспространенной, называла его учредителем именно Клисфена. Другая (восходящая к Феофрасту) указывала на то, что остракизм ввел Тесей и сам же стал его первой жертвой. Создав «гибрид» двух традиций, Элиан взял из первой имя законодателя, а из второй — идею лица, пострадавшего от собственного закона. Действительно, если сопоставить сообщение Элиана с текстом, отражающим вторую, «тесеевскую» традицию (Euseb. Chron. II. p. 60 Schoene), выявится немало общего, в том числе на лексическом уровне.
Элиан: Κλεισθένης δέ о Αθηναίος το δειν έξοστρακίζεσθαι πρώτος έσηγησάμενος, αυτός ετυχε τής καταδίκης πρώτος.
Евсевий: Θησεύς… πρώτος έξωστρακίσθη αυτός πρώτος θείς τον νόμον.
Навести Элиана на мысль о том, что Клисфен подвергся остракизму, были способны еще и смутные намеки в предшествующей литературе на некую немилость демоса к этому законодателю в последние годы его деятельности. Так, Цицерон (De leg. II. 41) писал, что Клисфен опасался за свое положение (rebus timeret suis). Мы абсолютно не исключаем возможности опалы Клисфена в конце жизни[347]; причиной такой опалы могло стать, например, организованное по его инициативе и вызвавшее негативные последствия афинское посольство к персидскому сатрапу в Сардах (Herod. V. 73)[348]. Но почему опала должна была принять именно форму остракизма? Афинский демос знал слишком много других способов расправы с неугодными ему политическими лидерами.
Итак, свидетельство об остракизме Клисфена следует отвергнуть a limine? В рамках разговора о классической форме остракизма в демократических Афинах — безусловно, и на данном этапе этого для нас вполне достаточно. Но если речь идет об остракизме в более широком понимании, то потребуются серьезные оговорки, которые и будут сделаны в соответствующем месте (гл. II, п. 2).
К той же категории недостоверных остракизмов следует отнести и остракизм некоего Мильтиада, сына Кимона, о котором упоминает оратор Андокид. В речи «О мире с лакедемонянами», произнесенной в 391 г. до н. э., этот автор, напоминая афинянам о событиях так называемой Малой Пелопоннесской войны[349], в частности, говорит: ειρήνης έπεθυμήσαμεν, και Μιλτιάδην τόν Κίμωνος ώστρακισμένον και όντα έν Χερρονήσω κατεδεξάμεθα δι αυτό τούτο, πρόξενον όντα Λακεδαιμονίων, όπως πέμψαιμεν εις Λακεδαίμονα προκηρυκευσόμενον περί σπονδών (Andoc. III. 3). Казалось бы, перед нами сообщение весьма раннего, близкого к описываемым событиям писателя; почему же мы не должны ему доверять? Однако не будем забывать о том, что Андокиду, по справедливому замечанию Э. Д. Фролова, «вообще свойственны некоторая небрежность и неаккуратность в изложении исторических событий»[350], и в данном пассаже эти черты проявились в полной мере: оратор, несомненно, попросту перепутал двух знаменитых афинян — отца и сына[351].
Действительно, какой Мильтиад, сын Кимона, может иметься в виду в цитированном отрывке? Существуют два варианта. Во-первых, так звали знаменитого полководца, победителя при Марафоне. Но этого Мильтиада ко времени Малой Пелопоннесской войны давно уже не было в живых, так что о нем речь идти не может. Во-вторых, по сообщению одного позднего автора (Schol. Aristid. p. 151.8 Jebb = III. p. 15 Dindorf), сын вышеупомянутого Мильтиада — не менее знаменитый Кимон, в свою очередь, назвал одного из своих сыновей Мильтиад ом, что дает то же сочетание имени и патронимика. Эта информация, несмотря на поздний характер, вполне может быть достоверной: и вправду, странно было бы, если бы Кимон пренебрег общепринятым в Афинах обычаем и не дал какому-нибудь из сыновей (скорее всего старшему) имя деда[352]. Характерно, однако, что о жизни этого Мильтиада, сына Кимона (младшего), мы решительно ничего не знаем. Это дает основания заключить, что он либо умер в детстве, либо не играл впоследствии никакой роли в политической жизни Афин, в отличие от некоторых из своих братьев (Лакедемония, Фессала). Следовательно, и этот Мильтиад тоже никак не подходит на роль жертвы остракизма.
Впрочем, главное, собственно, даже не в этом. Весь контекст рассматриваемого сообщения Андокида совершенно однозначно говорит о том, что в нем должен иметься в виду не Мильтиад, сын Кимона, а Кимон, сын Мильтиада. Именно Кимон, а не кто-либо другой, в середине 450-х гг. до н. э. был досрочно возвращен из остракизма, дабы содействовать скорейшему заключению перемирия со Спартой. Об этом согласно свидетельствуют все письменные источники (см. их перечень выше, при имени Кимона). Стало быть, оратор в этом месте по своему обыкновению, попросту напутал, как мы и предположили с самого начала. А возможно, здесь вообще имеет место ошибка не автора, а переписчика, переставившего местами личное имя и патронимик. В свете вышесказанного нам представляется даже несколько странным, что некоторые (правда, очень немногие) исследователи склонны все-таки признавать остракизм Мильтиада, сына Кимона, относя его ко времени около 455 г. до н. э. или несколько позже[353]. Для этого, повторим, нельзя подыскать сколько-нибудь серьезных оснований.
Перейдем теперь к остракизмам категории (а), то есть к тем, которые надежно зафиксированы в источниках и к тому же строго привязаны к каким-либо хронологическим реперам, что позволяет дать им весьма точную датировку. Прежде всего следует упомянуть группу первых в истории классических Афин остракофорий, состоявшихся в 480-х гг. до н. э. На этом хронологическом отрезке (между Марафоном и Саламином) остракизму были подвергнуты пять афинских граждан: Гиппарх, сын Харма, Мегакл, сын Гиппократа, неизвестное по имени лицо из группировки «друзей тиранов» (ниже мы предложим некоторые соображения об идентификации этого афинянина, а пока будем условно называть его «неизвестным»), Ксантипп, сын Арифрона, и, наконец, Аристид, сын Лисимаха. К счастью, для всех перечисленных остракофорий у нас есть великолепный источник — 22-я глава «Афинской политик» Аристотеля, где весь соответствующий фактический материал расположен в правильном порядке и датирован именами эпонимных архонтов и указаниями на одновременно происходившие важные события.
Последовательность первых остракофорий излагается в трактате следующим образом. Спустя два года (διαλιπόντες ετη δύο) после сражения при Марафоне афиняне впервые применили закон об остракизме, и изгнанию подвергся Гиппарх. На следующий год (ευθύς δε τω ύστέρω ετει), в архонтство Телесина, той же мере подвергся Мегакл. Таким образом, пишет Стагирит, в течение трех лет (έπί μεν ούν ετη γ) изгоняли «друзей тиранов»; из этих слов и следует, что после Гиппарха и Мегакла была еще какая-то третья жертва остракизма, не названная по имени. На четвертый год (τω τετάρτω ετει) остракизм был применен к Ксантиппу. На третий год после этого (ετει δε τρίτω μετά ταύτα), в архонтство Никодема, изгнан был Аристид. Наконец, на четвертый год (τετάρτω δ ετει), в архонтство Гипсехида, всех политиков, ставших жертвами остракизма, досрочно возвратили на родину из-за опасности, сложившейся в связи с началом похода Ксеркса.
Таким образом, «Афинская полития» дает для рассматриваемого хронологического отрезка две точно датируемые «точки отсчета», верхнюю и нижнюю: Марафонскую битву (архонтство Фениппа, 490/489 г. до н. э.) и начало похода Ксеркса (архонтство Гипсехида, 481/480 г. до н. э.). Следующим архонтом (480/479 г. до н. э.) был Каллиад, при котором, как известно, состоялось Саламинское сражение[354]. Теперь, если посчитать от года Марафона, то окажется, что остракизм Гиппарха придется на 488/487 г., остракизм Мегакла — на 487/486 г., остракизм «неизвестного» — на 486/485 г., остракизм Ксантиппа — на 485/484 г., а остракизм Аристида — на 483/482 г. Правда, затем получится некоторая неувязка: ведь выходит, что возвращение изгнанников на деле состоялось на третий год после изгнания Аристида, а не на четвертый, как написано у Аристотеля. Неизбежно приходится признать какую-то ошибку, иначе даты, приводимые в рассматриваемом пассаже, будут противоречить друг другу. Нам представляется, что ошибка, о которой идет речь, принадлежит не самому Аристотелю, а появилась в результате искажений при переписке трактата. Вообще довольно многие цифры, фигурирующие в «Афинской политии», подверглись такого рода искажениям. Именно так обстоит дело, например, с датировками Аристотеля, относящимися к тирании Писистратидов в VI в. до н. э.[355]
Насколько можно судить, изначально в тексте «Афинской политии» речь должна была идти о возвращении изгнанников не на четвертом, а на третьем году после остракизма Аристида. Коррелятом в данном случае может служить Плутарх, который в своем жизнеописании Аристида как раз говорит о том, что этот политик был возвращен на третьем году (τρίτω δ' ετει) своего изгнания (Plut. Aristid. 8). Совсем иначе у римского биографа Аристида — Корнелия Непота: по его словам (Nep. Aristid. l), возвращение Аристида состоялось приблизительно на шестом году после того, как он был изгнан (