лжностных лиц, в данном случае стратегов. Как раз на это время года выборы и должны были приходиться. По сообщению Аристотеля (Ath. pol. 44.4), военных магистратов обычно избирали после шестой притании, как только позволят знамения. Иными словами, нормальным сроком для проведения этих выборов являлась седьмая притания, которая как раз падала на февраль и отчасти на март.
До нас дошел интереснейший эпиграфический документ (IG. P. 93) — постановление того самого народного собрания. Сохранился лишь фрагмент начала декрета, но как раз он-то и приводил многих исследователей в недоумение. Действительно, в этом фрагменте речь идет об избрании одного стратега (ενα στρατηγόν-----έλέσθαι) для командования Сицилийской экспедицией, — очевидно, Алкивиада. В конечном же итоге, как мы знаем, эта задача была поручена трем полководцам. Впрочем, ничего прямо противоречащего нарративной традиции в тексте надписи нет, если принять во внимание афинскую практику принятия и фиксации псефисм[405]. Вначале на голосование ставилась пробулевма — предварительный проект постановления, подготовленный в Совете Пятисот. Если он в целом принимался, то любой желающий мог внести поправки, которые также голосовались и в случае принятия добавлялись при записи декрета к тексту пробулевмы, который сам по себе оставался неизменным. До нас дошла только пробулевма, да и то лишь отчасти; поправки не сохранились, но они, несомненно, присутствовали в конце надписи, и одна из них должна была иметь примерно следующий вид, если исходить из стандартной формулы поправки: о δείνα είπε· τα μεν άλλα καθάπερ τη βουλή· στρατηγούς δε τρεις έλέσθαι, причем конкретные имена стратегов в псефисме могли быть, а могли и не быть названы. Иными словами, когда основной текст декрета по инициативе Алкивиада был принят, кто-то из афинян предложил ему в коллеги Никия, тут же, наверное, возникла компромиссная кандидатура Ламаха, и собрание закончилось утверждением не одного, как рекомендовалось в пробулевме, а трех командующих.
Вызывает удивление, что Никий, известный всем как противник экспедиции, на этом собрании, кажется, никак не противился прохождению проекта и даже позволил избрать себя стратегом в коллеги к ненавистному ему Алкивиаду. Во всяком случае, сведений о каких-либо возражениях Никия в этот день в источниках нет. Правда, Кэген[406] утверждает, что Никий уже на этом, первом народном собрании не мог не выступать против сицилийской авантюры, но исходит в данном случае не из позитивных фактов, а из собственных априорных предположений о поведении этого афинского политика. Исследователь реконструирует аргументы, которые можно было бы в тот момент противопоставить планам Алкивиада, и влагает эти доводы в уста Никия, что выглядит, откровенно говоря, не вполне серьезно. Прибавим к сказанному, что, как достаточно надежно известно, в тех случаях, когда Никий решительно не хотел участвовать в каком-то предприятии, он корректно, но твердо отказывался, не боясь ни насмешек, ни ущерба своей репутации. Именно такая ситуация имела место, в частности, в 424 г. до н. э., когда Никий так и не принял командования под Пилосом, уступив его Клеону. Следует полагать, что и в рассматриваемой нами ситуации, если бы Никий всерьез воспротивился своему избранию в стратеги, он настоял бы на своем и не дал бы избрать себя против воли. А следовательно, он и не оказывал особого сопротивления, не критиковал экспедицию и без возражений принял свое назначение.
Прошло пять дней. Собралось очередное народное собрание, чтобы рассмотреть, в общем-то, частные вопросы, уточнить некоторые детали грядущей экспедиции (Thuc. VI. 8.3). Однако на нем совершенно неожиданно разразился скандал. Никий внезапно подверг готовящуюся военную акцию яростной критике. Правда, его патетическая речь успеха не имела и даже скорее произвела противоположный эффект: афиняне решили сделать силы вторжения еще более грандиозными (Thuc. VI. 24.2). Но, повторим, Никий со своей стороны сделал все возможное, чтобы сорвать планы Алкивиада[407].
Что же необыкновенного произошло за эти пять дней? Что столь радикальным образом повлияло на поведение Никия? Все становится на свои места, если предположить, что как раз на этом промежутке времени состоялась остракофория. Во избежание возможных недоразумений сразу оговорим, что с точки зрения хронологии данная гипотеза никак не противоречит свидетельствам традиции, более того, вполне с ними согласуется. Как будет показано ниже (гл. III, п. 1), остракизм проходил в течение седьмой притании, примерно в то же время, что и выборы стратегов. А все описанные выше события имели место, напомним, как раз в седьмую пританию.
Итак, если мы допустим, что в промежутке между двумя описанными Фукидидом народными собраниями была проведена остракофория, из этого будет вытекать следующая интерпретация событий. В том, что Никий изначально был принципиальным противником Сицилийской экспедиции, сомневаться не приходится. Это закономерно вытекало из всей системы его взглядов и пристрастий. Ничего не могло быть более чуждого всему складу Никия как политика и полководца, чем крупномасштабный и дальний поход едва ли не в неизвестность, акция, неудача которой поставила бы под вопрос все то позитивное для Афин, что было создано в предыдущие годы, не в последнюю очередь усилиями самого же Никия.
В конце зимы 415 г. до н. э., когда ожидалось прибытие афинского посольства из Эгесты, а сами афиняне чертили на песке близ своих домов карты и планы Сицилии (Plut. Alc. 17), когда дебаты по вопросу о предстоящем плавании кипели, насколько можно судить, в любом общественном и частном месте, позиции и Никия и Алкивиада, обоих лиц, претендовавших на положение лидера государства, должны были выявиться с полной ясностью как полярно противоположные друг другу, что порождало острый политический кризис. Назревшее противоречие необходимо было как-то разрешать. А если учесть, что и у того и у другого из названных деятелей, помимо нескольких десятков безусловно верных членов гетерии[408], были сотни и тысячи, так сказать, «факультативных» сторонников, просто симпатизировавших им, не организованных партийной дисциплиной, но имевших определенные предпочтения[409], становится ясным, что предложение Гипербола об остракизме показалось в высшей степени своевременным. Остракофория должна была снизить нарастающую напряженность. Делая на ней выбор, афинянам фактически пришлось бы голосовать «за» или «против» Сицилийской экспедиции. После остракизма в городе должен был остаться либо глава ее сторонников, либо глава ее противников, и это определило бы политику государства на обозримое будущее. Третьего не дано — так, по крайней мере, могло тогда казаться. Вариант, при котором в Афинах и после остракофории остались бы оба антагониста, представлялся немыслимым. Но Гипербол не учел дипломатического таланта Алкивиада и чуткой осторожности Никия.
Сговор этих политиков между собою, безусловно, действительно имел место. Не столь важно, по чьей инициативе он состоялся[410], — слишком уж очевидно шли навстречу друг другу их интересы: ни тот, ни другой не был уверен в исходе остракофории. Но, возвращаясь к вопросу, затронутому выше, в чем конкретно заключался сговор? Его предметом, как мы видели, не могло быть обеспечение солидарного голосования гетерий Никия и Алкивиада: это дало бы в сумме сотню-полторы голосов и мало повлияло бы на исход народного волеизъявления. Поскольку на рассматриваемой остракофории афиняне фактически должны были делать выбор даже не столько между двумя конкретными личностями, сколько между двумя внешнеполитическими линиями[411], чтобы избежать изгнания, Никию и Алкивиаду оставалось одно: на время отложить разногласия по поводу Сицилийской экспедиции и заявить о своем единстве с помощью какого-нибудь демонстративного жеста, что, судя по всему, и было сделано.
Можно даже максимально точно датировать время сговора: он произошел между заседанием Совета Пятисот, выработавшим пробулевму по Сицилийской экспедиции, и собранием экклесии, на котором решался этот вопрос. Дело в том, что в пробулевме, как мы видели, значится лишь один стратег-командующий, т. е. Алкивиад. Эта пробулевма была принята, а затем случилось неожиданное: кто-то из афинских граждан в согласии с условиями сговора предложил в коллеги Алкивиаду Никия. Это мог быть сторонник как того, так и другого: в любом случае эффект был предсказуемо безошибочен. Разыгралось настоящее театрализованное действо вполне в стиле Алкивиада. От Никия же, собственно, требовалось одно — не возражать, хотя бы просто промолчать, чтобы это было воспринято как знак согласия. Вопрос был решен, но в массе демоса наверняка наступило замешательство: как и против кого голосовать на остракофории, если Алкивиад и Никий, как выяснилось, с некоторых пор едины? Имело место состояние массового сознания, в социальной психологии именуемое фрустрацией. Остракизм оказывался попросту ненужным и бесполезным, а отменить его было уже невозможно. Жертвой этой фрустрации и пал инициатор акции Гипербол. Афиняне были настолько раздражены на этого человека, что изгнали его остракизмом, несмотря на то, что никогда ранее ни один демагог из числа «новых политиков»[412] не подвергался этой мере, в чем сам Гипербол, бесспорно, видел главную гарантию своей безопасности (Plut. Nie. 11).
Теперь Никий мог не ожидать для себя серьезной опасности в обозримом будущем и, соответственно, с чистым сердцем на ближайшем же народном собрании заявить свою истинную позицию, решительно призвав сограждан совсем отказаться от сицилийской авантюры. Однако было уже поздно. Никий, доводя аргументы оппонентов до абсурда, говорил о том, что для запланированной цели потребуются гораздо большие флот и войско, — а аудитория только сильнее разжигалась этим и с энтузиазмом голосовала за увеличение ранее зафиксированных сил