υ κτλ., иными словами, что Аристотель говорил о музыканте и советнике Перикла Дамоне, а не о его отце. В дальнейшем, однако, кто-то из переписчиков произведения пропустил имя Дамона, что психологически вполне понятно, поскольку имя и патронимик действительно очень схожи[442]. В результате и произошло ошибочное «раздвоение» одной личности. Когда это случилось — сказать трудно, но, во всяком случае, уже ко времени Плутарха, у которого наряду с музыкантом Дамоном (см. выше) появляется также, с прямой ссылкой на Аристотеля, советник Перикла Дамонид (Plut. Pericl. 9)[443].
Из сообщений источников, бесспорно, явствует, что причиной остракизма Дамона стала его близость к Периклу[444]. А коль скоро это так, то спектр датировок интересующего нас события может быть весьма широким. Сам Перикл в отдельные периоды своей карьеры достигал такого политического веса и влияния, что стоял уже как бы «над остракизмом», но на его друзей и сподвижников, на членов так называемого «кружка Перикла» (а Дамон, конечно, относился к их числу) этот иммунитет ни в коей мере не распространялся. Скорее даже наоборот: противники афинского «олимпийца», осознавая свою неспособность нанести какой-либо существенный вред ему лично, как бы «отыгрывались» на близких ему людях. Достаточно вспомнить судебные процессы против Фидия, Анаксагора, Аспасии в 430-х гг. до н. э., то есть тогда, когда Перикл, казалось бы, уверенно занимал положение «первого гражданина». Цель всех этих процессов вполне ясна: коль скоро не удается «свалить» лидера, нужно планомерно наносить удары по его окружению. Справедливости ради следует сказать, что Перикл, похоже, далеко не всегда использовал все необходимые средства, чтобы спасти от преследований того или иного своего сторонника. По-настоящему «расстарался», прибегнув даже к столь банальному приему, как слезные моления перед судьями (Plut. Pericl. 32), он только ради Аспасии, как-никак его фактической супруги. Правда, верно и то, что возможности Перикла были во многом ограничены. Собственно, и сам-то он в течение долгого времени мог не бояться остракизма или какой-нибудь иной опалы не потому, что располагал некими механизмами, позволявшими ему предотвратить такое развитие событий, а потому, что демос не мог обходиться без его услуг, соответственно, считал его незаменимым и не спешил с ним расставаться. Ни Фидий, ни Анаксагор, ни Дамон незаменимыми для демоса, естественно, не были.
Раубичек, тщательно исследовав как данные нарративной традиции о Дамоне, так и острака с его именем, дал датировку его остракизма, которая и нам кажется наиболее вероятной — 430-е гг. до н. э.[445] Существуют и иные датировки, как более ранние[446], так и более поздние[447], которые, однако, представляются нам менее предпочтительными, особенно те из них, которые имеют в виду период после смерти Перикла, годы Архидамовой войны. Крайне маловероятно, чтобы афиняне в условиях ежегодных спартанских нашествий, форс-мажорных обстоятельств в переполненном эвакуантами городе, не говоря уже о губительной эпидемии, вздумали выяснять отношения с помощью остракофории. К тому же известно, что Дамон, отбыв положенный срок изгнания, возвратился в Афины. Его пребывание там в период Пелопоннесской войны, как при жизни Перикла, так и после его смерти, фиксирует в ряде диалогов Платон (Plat. Alc. I. 118c; Lach. 200ab; Resp. III. 400bc; IV. 424с). Как бы то ни было, сама достоверность остракизма Дамона остается (и, видимо, всегда останется) проблематичной; есть исследователи, которые в принципе не признают историчности этого события[448].
В рамках разговора о спорных остракизмах нам остается рассмотреть еще два, тесно связанных между собой. Это — вторичные остракизмы Мегакла, сына Гиппократа, и Алкивиада Старшего. Об обоих упоминает один — единственный античный автор — оратор Лисий, и упоминание это встречается в крайне тенденциозном контексте, в обвинительной речи против Алкивиада Младшего, сына знаменитого Алкивиада (Lys. XIV. 39). Речь эта буквально переполнена самыми грубыми выпадами, и в одном ее месте логограф, поминая, по обыкновению, недобрым словом предков обвиняемого[449], говорит буквально следующее: Άλκιβιάδην μέν τον προπάππον αυτού και τον προς μητρός πάππον Μεγακλέα οί ύμέτεροι πρόγονοι δις άμφοτέρους έξωστράκισαν. Данный пассаж, вплоть до относительно недавнего времени не привлекавший особенного внимания исследователей, начиная с 1970-х гг. стал рассматриваться со значительно большим доверием. В нем увидели подтверждение датировки острака с Керамика 470-ми, а не 480-ми годами до н. э.; появилась возможность относить эти памятники к гипотетическому второму остракизму Мегакла, ссылаясь в связи с этим на Лисия. Соответственно, в целом ряде недавних работ проводится мысль о том, что Мегакл после своего изгнания в 486 г. и досрочного возвращения в 480 г. был еще раз подвергнут остракизму, и произошло это в 470-е гг. (во всяком случае, не позднее остракизма Фемистокла в конце этого десятилетия). А поскольку свидетельства источников нельзя принимать «наполовину», пришлось постулировать два остракизма и для Алкивиада Старшего: первый, гипотетический, в те же 470-е гг., а второй, бесспорный, — около 460 г. до н. э., о чем мы писали выше[450].
Перед нами типичный пример того, что англичане называют a circular argument, «порочного круга» в доказательстве. Цитированное упоминание Лисия берется как довод в пользу поздней датировки острака с Керамика, а сама эта поздняя датировка служит аргументом, подкрепляющим достоверность данных Лисия. Попробуем все-таки разделить эти два аргумента. Работает ли каждый из них по отдельности? Насколько можно судить, нет. То, что мы имеем у Лисия (δίς άμφοτέρους), представляет собой обычный риторический плеоназм (мы бы назвали этот прием гендиадисом, хотя и не в строгом смысле слова), призванный усилить обличительный эффект речи. В конце концов, не исключено, что пресловутое δίς, на котором строится вся аргументация сторонников историчности двух остракизмом Мегакла и Алкивиада, может быть попросту продуктом порчи текста. Во всяком случае, даже если текст не искажен, одно-единственное тенденциозное свидетельство, конечно, не может устоять против молчания всей остальной нарративной традиции. Остракизм был исключительно важной вехой в биографии любого политического деятеля, да и вообще это была весьма серьезная, нечасто применявшаяся процедура. Пришлось бы признать крайне странным, что такой неординарный прецедент, как двукратное применение этой меры к одному и тому же лицу (а речь идет даже о двух лицах!) не оставило более существенных следов в античных источниках[451].
Итальянская исследовательница Э. Кулассо Гастальди совершенно правомерно замечает по данному поводу: если пассаж Лисия на деле не имеет того значения, какое ему в последнее время склонны придавать, то могут ли археологические данные (острака с Керамика), лишенные поддержки с филологической стороны, обеспечить достаточно убедительные аргументы для тезиса о двух остракизмах Мегакла и Алкивиада?[452] Что же касается этих острака, то мы уже достаточно подробно вели о них речь выше (источниковедческий раздел, п. 2) и пришли ко вполне однозначному выводу: нет безусловных оснований «опускать» их датировку в 470-е гг., по-прежнему несравненно более убедительной остается изначальная привязка этих памятников к единственному надежно зафиксированному в традиции остракизму Мегакла, сына Гиппократа (486 г. до н. э.). Таким образом, ни «аргумент Лисия», ни «аргумент острака», если не заставлять их искусственно поддерживать друг друга, подобно стенкам карточного домика, сами по себе не позволяют нам признать историчность двух остракизмов вышеупомянутых политиков. Останемся при мнении, что и тот и другой стали жертвами этой процедуры лишь по одному разу в жизни.
В связи с неоднократно отмечавшимся нами резким возрастанием количества известных острака на сегодняшний день наряду с четырьмя рассмотренными выше категориями остракизмов появилась еще одна, пятая, к которой следует причислить остракофории, не отраженные в нарративной традиции, но эксплицируемые на основании очень большого числа остраконов с именами тех или иных конкретных, ранее вообще неизвестных политиков. Здесь прежде всего следует упомянуть о Каллии, сыне Кратия, из Алопеки. Ни у одного античного автора не упомянут афинский политический деятель с таким именем. Впервые о нем стало известно из острака, причем внимание специалистов было привлечено необычным обстоятельством. Против Каллия было направлено более 700 остраконов (в подавляющем большинстве принадлежащих к комплексу с Керамика). Он, таким образом, сразу вышел на третье место по числу острака среди всех афинских граждан, уступая лишь Мегаклу («абсолютному рекордсмену») и Фемистоклу. Находки такого рода заставляют задуматься о том, как же на самом деле мало мы знаем о внутриполитической жизни и внутриполитической истории раннеклассических Афин. Перед нами — афинянин, которого сограждане, судя по количеству только дошедших черепков, считали весьма опасным, а, значит, весьма влиятельным. И в то же время — ни одного упоминания о нем в письменных источниках! И кто может поручиться, что не было и других таких же политиков, совершенно неизвестных нам, но в свое время определявших судьбы полиса?
Как бы то ни было, огромное количество направленных против Каллия, сына Кратия, острака делает весьма значительной вероятность того, что он действительно подвергся остракизму. После открытия остраконов целым рядом исследователей было высказано мнение, что Каллия следует отождествить с упоминавшимся выше «неизвестным», со сторонником Писистратидов, ставшим жертвой третьей остракофории в 485 г. до н. э., о котором писал Аристотель, не называя его имени