Таким образом, второй схоларх Ликея (и зависевший от него круг писателей) имел, как видим, особое мнение по вопросу о происхождении остракизма. Сколь бы фантастичным это мнение ни казалось, с таким авторитетом, как Феофраст, во всяком случае, приходится считаться, и нельзя априорно, без попытки осмысления, отвергать свидетельство этого философа и ученого, пожалуй, знавшего об остракизме больше, чем кто-либо в классической древности. Р. Томсен утверждает, что в данном случае Феофраст употребил глагол όστρακίζειν метафорически, в широком смысле, иными словами, что έξωστρακίσθη означает у него просто «был изгнан»[522]. Было бы неплохо, если бы в подтверждение своего мнения он привел хотя бы один пример метафорического употребления этого слова, но ничего подобного он не сделал.
Нас заинтересовал этот вопрос, и мы предприняли поиск в нарративных источниках, стремясь найти примеры подобного рода. Наш поиск увенчался некоторым успехом. Не ручаемся, что приводимый ниже перечень греческих авторов, у которых слово «остракизм» и производные от него выступают в метафорическом или расширительном значении, является абсолютно исчерпывающим, но, по крайней мере, он дает понятие, о литературе какого времени идет речь. Вот этот перечень: Лукиан (II в. н. э.), Афанасий Великий, Василий Великий, Дидим Слепец, Иоанн Златоуст (IV в.), Палладий Еленопольский, Феодорит Кирский (V в.), Деяния Вселенских соборов V в., Олимпиодор (VI в.), Феофилакт Симокатта (VII в.), Иоанн Дамаскин, Иоанн Иерусалимский (VIII в.), Феодор Студит (VIII–IX вв.), Георгий Амартол, патриарх Фотий (IX в.), Константин Багрянородный (X в.), Евстафий Солунский (XII в.), Никифор Григора (XIV в.), а также ряд анонимных схолиастов. Как видим, всё это писатели римской (причем в подавляющем большинстве позднеримской) и византийской эпох. Самый ранний из них — Лукиан. Кстати уж не он ли, славившийся своим остроумием, первым сделал метафору из слова «остракизм»? Впрочем, сколько-нибудь категоричные выводы вряд ли возможны, тем более, что подлинность многих сочинений, вошедших в Лукианов корпус, как известно, подвергается сомнению.
Итак, рассматриваемую лексему употребляют в расширительном значении лишь такие поздние авторы, что они никак не могут сопоставляться с Феофрастом. Что же касается писателей классической и эллинистической эпох, то у них слово έξοστρακίζειν и производные если и встречаются в каком-либо ином смысле, кроме «изгнать черепками», то только в смысле «разбить на черепки» (Aristoph. fr. 593 Edmonds; Chrysipp. fr. 565 Arnim), что к нашему случаю не имеет никакого отношения. Есть, правда, один текст, казалось бы, противоречащий тому, что было сказано выше. В одном из фрагментов известного оратора Демада, современника Феофраста, читаем: έξωστράκισται μέν παν το χρήσιμον έκ των πραγμάτων (Demad. fr. 124 de Falco). Однако стоит отметить, что этот мастер красноречия был прекрасным импровизатором, говорил без подготовки и никогда не записывал своих речей, так что практически ни один его фрагмент не может считаться аутентичным (за исключением нескольких удачных mots, оставшихся в памяти поколений, типа «законы Драконта написаны не чернилами, а кровью» и т. п.).
Отметим еще одно обстоятельство. Феофраст называет Тесея первым афинянином, подвергшимся остракизму[523]. Таким образом, метафора полностью исключена: ведь не мог же Феофраст иметь в виду, что Тесей вообще был первым изгнан из Афин! Это уж слишком явно не соответствовало бы мифологической традиции, которая сообщает об изгнанниках из Афин и до Тесея, в том числе представителях царского рода. Так, еще дед Тесея Пандион был свергнут с престола и изгнан своими родственниками — Метионидами. Он бежал в соседние Мегары[524], умер там, а впоследствии его сыновья возвратились на родину и, в свою очередь, изгнали обидчиков отца (Apollod. Bibl. III. 15.5–6). Подвергались изгнанию и более ранние афинские цари: Кранай, Амфиктион (Apollod. Bibl. III. 14.6). Наиболее известен и даже хрестоматией случай с мастером Дедалом, изгнанным по приговору Ареопага за убийство племянника (Apollod. Bibl. III. 15.9). Это тоже случилось, естественно, еще до Тесея, который совершил свой юношеский подвиг в Лабиринте, уже построенном Дедалом. Мы приводим все эти примеры, конечно, не для того, чтобы утверждать о реальном существовании Краная или Дедала, а для того, чтобы показать: легендарная традиция, которая в античности «воспринималась и трактовалась как историческая»[525], знала лиц, изгнанных из Афин ранее, чем Тесей. Феофрасту эта традиция не могла быть неизвестной. Иными словами, нет никаких оснований считать, что этот ученый говорил об остракизме Тесел в переносном смысле.
Автор этих строк, разумеется, далек от того, чтобы принимать сообщение Феофраста всерьез. Единственное, что хотелось бы подчеркнуть, — тот факт, что античная традиция отнюдь не обязательно связывала введение остракизма с именем Клисфена. Параллельно существовало представление о гораздо более древнем происхождении этого института. Данная альтернативная точка зрения представлена по крайней мере одним в высшей степени авторитетным именем и вряд ли не имела под собой совершенно никаких оснований.
Укажем на еще одно небезынтересное свидетельство. Писатель I в. до н. э. Птолемей Хенн в сочинении Καινή ιστορία, дошедшем в кратком изложении Фотия, называет имя некоего Ахилла, сына Лисона, будто бы введшего остракизм в Афинах[526]. Какой бы низкой ни была репутация Птолемея Хенна как источника (а она действительно крайне невысока[527]), трудно представить, что он просто выдумал несуществующее имя, да еще и с патронимиком. Характерно, что ЛИ Ахилл совершенно чуждо аттической просопографии[528]. Может быть, Птолемей просто что-нибудь перепутал (а вот этого от него как раз вполне можно ожидать!), и названное им лицо в действительности ввело остракизм, но не в Афинах, а в каком-нибудь другом полисе?
Здесь мы выходим на достаточно важную, но крайне мало изученную проблему остракизма и аналогичных ему процедур за пределами Афин. Этот вопрос настоятельно нуждается в специальном изучении. Поскольку настоящая работа посвящена афинскому остракизму, мы не хотели бы слишком далеко отступать от основной нити изложения, и потому выделяем подробный анализ внеафинского материала в отдельный экскурс (Приложение II), а здесь сделаем лишь минимальное количество замечаний общего характера, без которых обойтись просто нельзя, если мы хотим трактовать историю остракизма не изолированно, с «афиноцентристских» позиций, а в общегреческом контексте.
Источники (Arist. Pol. V. 1302М8; Diod. XI. 86–87; Schol. Aristoph. Equ. 855) сообщают о функционировании остракизма в таких полисах, как Аргос, Милет, Мегары (для Мегар и Аргоса эти данные подтвердились находкой остраконов), о практически аналогичном петализме в Сиракузах. Какая-то схожая с остракизмом форма изгнания существовала в Эфесе (Heraclit. B121 DK). Кроме того, остраконы для остракизма открыты еще в двух полисах, в которых существование этой процедуры не зафиксировано нарративной традицией, а именно в североафриканской Кирене и в Херсонесе Таврическом. Таким образом, материал, связанный с остракизмом за пределами Афин, продолжает пополняться. При этом только для Сиракуз прямо сообщается о заимствовании интересующего нас института из Афин. Во всех остальных случаях нет непосредственных оснований постулировать такое заимствование, хотя именно так зачастую и поступают[529]. Более того, для некоторых из указанных городов (Мегары, Эфес, Херсонес, возможно, также Аргос) можно с известной долей вероятности говорить о появлении там остракизма (или аналогичных процедур), по меньшей мере, не позже реформ Клисфена в Афинах, а, может быть, даже раньше. Если это действительно так, то афинское влияние тем более следует исключить. Одним словом, если подходить к рассматриваемому вопросу непредвзято, без априорных установок, придется констатировать, что Афины не могут безоговорочно претендовать на право называться «родиной» остракизма. В каком полисе действительно впервые появился данный институт, мы вряд ли когда-нибудь узнаем, хотя, конечно, высказывать по этому поводу те или иные предположения или соображения отнюдь не возбраняется. Так, интересно, что большинство городов — центров функционирования внеафинского остракизма — являются дорийскими. Уж не из дорийского ли мира пришла сама идея?
Переходим к одному из самых сильных элементов нашей аргументации по поводу доклисфеновского остракизма, а именно к рассмотрению архаических афинских острака. При раскопках Агоры археологами был обнаружен ряд памятников (не менее трех десятков), совершенно идентичных остраконам для остракизма (черепки с надписанными на них именами, а некоторые — и с патронимиками), но датируемые не V в. до н. э., а более ранним временем VI и VII вв.[530] Если бы не эта датировка, не возникало бы никакого сомнения, что перед нами — именно «бюллетени», использовавшиеся наостракофориях, а не что-либо иное. Но поскольку существование каких-либо форм остракизма до реформ Клисфена большинством исследователей не признается, перед этими черепками обычно останавливаются в недоумении. Характерный пример — позиция М. Лэнг. Публикуя архаические острака, исследовательница просто-таки приходит в растерянность при попытке предложить хотя бы какую-нибудь интерпретацию этих памятников. Она выдвигает несколько возможных объяснений, причем, судя по всему, просто exempli gratia, чтобы хоть что-то сказать, прекрасно осознавая уязвимость любого из таких вариантов. Черепки с именами, считает Лэнг, могли бы быть, например, бирками, навешивавшимися на какие-нибудь свертки с товарами, отправляемые по тому или иному адресу. Или же это — упражнения школьников, либо еще продукты развлечений бездельников, писавших на досуге на черепках имена, свои собственные или своих близких. От всех этих интерпретаций не оставил камня на камне Ю. Г. Виноградов, совершенно справедливо указавший, что, если бы черепки были бирками, в них проделывалось бы отверстие для прикрепления веревкой к свертку, если же понимать их как школьные тексты, совершенно необъяснимым оказывается выбор для упражнений в письме имен, да еще и с патронимиками