; к жертве привязывали всякого рода перья и птиц, чтобы парением облегчить прыжок, а внизу множество людей в маленьких рыбачьих лодках, расположенных кругом, подхватывали жертву; когда преступник приходил в себя, его, по возможности невредимым, переправляли за пределы своей страны». Эта информация, как нам кажется, говорит сама за себя и не нуждается в комментарии, хотя ее вроде бы никто еще не использовал в связи с вопросом о происхождении остракизма.
Интересно, что существуют свидетельства, донесенные до нас греческой мифолого-исторической традицией, о применении уже по меньшей мере в позднемикенское время изгнания на определенный срок (Apollod. Bibl. II. 8.3; Plut. Мог. 303d; Paus. VII. 4.2–3), причем срок этот равнялся именно десяти годам[559]. Иными словами, и эта черта остракизма является не сознательным изобретением какого-то законодателя (будь то Клисфен, Солон или кто-либо еще), а проявлением древней традиции.
Совсем недавно (в 1997 г.) появилась работа Д. Мерхади «Ритуальные истоки афинского остракизма»[560], в которой выдвинута нетривиальная гипотеза: происхождение остракизма со всеми его ритуальными импликациями значительно лучше укладывается в исторический контекст архаической эпохи с ее острой межаристократической борьбой, чем в рамки полностью демократического полиса. Остракизм, как считает Мерхади, «was more attuned to an aristocratic than a democratic culture». Мы, со своей стороны, укажем на следующее обстоятельство, кажется, подтверждающее данную точку зрения. Афинская демократия получила свою наиболее полную и законченную форму к началу IV в. до н. э.[561] И именно тогда остракизм фактически прекратил существование![562] Предшествующее же столетие, V в. до н. э., в течение которого функционировал этот институт, было, по сути дела, на всем своем протяжении затянувшимся переходным периодом от аристократического полиса к демократическому, когда ведущую роль в общественной жизни еще играли политические лидеры из знатных родов. Они-то и становились жертвами остракизма. И по мере того, как этих аристократических лидеров демократии становилось все меньше и меньше, остракизм все реже употреблялся, все более производил впечатление отмирающей процедуры.
Справедливости ради скажем, что мы солидарны отнюдь не со всеми положениями статьи Д. Мерхади. Так, он подбирает несколько мифологических параллелей для остракизма (Геракл, исключенный аргонавтами из своей среды как слишком уж превосходящий остальных силой; Ахилл в ахейском лагере под Троей, устраняющийся от военных действий и тем самым как бы подвергающий себя остракизму). Однако нам эти «параллели» кажутся чрезмерно далекими, косвенными и далеко не очевидными. Есть прецеденты более близкие; их мы указали чуть выше, но на них-то как раз и не обратил внимания Мерхади. Кроме того, он высказывает сомнение в происхождении остракизма из обряда фармака, считая, что последний должен был принадлежать к какой-то маргинальной группе населения, а отнюдь не к политической элите. Соответственно, он склонен скорее связывать истоки рассматриваемого института с ритуалом «героя-атлета»[563], что само по себе не вполне ясно. Исследователю, очевидно, осталась неизвестной вышеупомянутая работа Л. Холл, в которой предельно ясно показано, что в греческом мире было два типа «козлов отпущения», условно называемых "scapegoat beggar" и "scapegoat king". Если первые действительно были маргиналами, то вторым, напротив, был необходим высокий социальный статус. Лица, изгонявшиеся остракизмом, относились, конечно, именно к этой второй категории. Потому-то, скажем, и вызвало негативную реакцию изгнание Гипербола, которого считали лицом, «недостойным» остракизма.
В целом, как мы полагаем, все вышеприведенные данные в их совокупности позволяют с немалой долей уверенности судить о том, что остракизм (или подобные ему процедуры) ведет свою историю отнюдь не с рубежа VI–V вв. до н. э. Его происхождение значительно древнее, а история — значительно продолжительнее и сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Институциализация феномена — от ритуала с сильными религиозными коннотациями до инструмента политической борьбы в демократическом полисе — происходила на протяжении значительного отрезка (и, добавим, в почти общегреческих географических рамках), а завершение свое нашла в эпоху складывания афинской демократии, которое тоже, кстати, было процессом далеко не быстрым и не простым. Эта переходная эпоха наложила свой явственный отпечаток на саму процедуру остракизма, придав ей в определенной мере промежуточно-двойственный характер. Остракизм в его законченном, «классическом» виде, занявший, по сути, положение между жеребьевкой и голосованием, стал как бы «моментальным снимком» процесса превращения аристократического полиса в демократический. Давние крепкие корни этого специфического института обеспечили ему достаточно длительное бытование в сложной и противоречивой, наполненной коллизиями и неожиданными поворотами событий политической жизни Афин V в. до н. э.
Подведем итоги сказанного в данном пункте. По ходу изложения выдвигалось немало идей более или менее гипотетичных, которые не должны найти отражения в конечных выводах. С достаточной степенью уверенности можно говорить о следующем:
1. Остракизм не родился в готовом виде из головы Клисфена, подобно Афине из головы Зевса. Скорее реформатор модифицировал уже существовавший институт[564], приспособил его к условиям формирующегося демократического полиса. Он сделал остракизм прерогативой демоса, экклесии, а также, возможно, придал его применению регулярный, а не спорадический характер.
2. Остракизм (точнее, «протоостракизм») существовал, таким образом, уже в архаическую, аристократическую эпоху. До Клисфена он проводился Советом Четырехсот (а до Солона, возможно, Ареопагом). В возникновении института сыграли немаловажную роль, насколько можно судить, ритуалы религиозно-магического характера. В компетенцию всего гражданского коллектива процедура попала как следствие демократизации полиса. Такова вообще была специфика формирования афинской демократии: демос воспринимал аристократические по происхождению институты, аристократические ценности и приспосабливал их к себе, распространял на массу граждан[565], не «демонтировал», а «адаптировал» их, по меткому выражению Ш. Бренне[566].
3. В любом случае следует отделять вопрос этиологии феномена от вопроса его актуальной функции. Каковы бы ни были ритуальные истоки остракизма, в V в. до н. э. он, бесспорно, воспринимался уже как вполне секуляризованный институт, а жертвы остракофорий вряд ли напрямую ассоциировались с фармаками (разве что на уровне подсознания).
3. Причины и цели введения остракизма
Не столь давно (в 1993 г.) Дж. Кини, один из ведущих в современном антиковедении знатоков античной традиции об остракизме, высказал интересную идею[567]. По его представлениям, в IV в. до н. э., когда, собственно, было в основе своей сформировано ядро античной историографии об этом институте (позднейшие писатели в большинстве своем опирались на данные авторов позднеклассической эпохи), существовали два основных взгляда на назначение остракизма, которые Кини называет «аттидографическим» и «перипатетическим». Согласно первому (и более раннему) из этих взглядов, остракизм был введен в Афинах для борьбы со сторонниками тиранов Писистратидов. Второй, «перипатетический» взгляд представляется более широким: он предполагает направленность остракизма против чрезмерно сильных и влиятельных политиков вообще. Кини считает, что этот расширительный взгляд на остракизм выработал Аристотель в «Политике», поскольку не хотел в своем анализе полисных институтов ограничиваться афинскими рамками и включил в трактат материал об остракизме из других городов Эллады. Что же касается «Афинской политии», то там цели введения остракизма обозначены еще в чисто «аттидографическом» ракурсе.
Итак, два подхода к проблеме целей остракизма: один — более узкий и конкретный, восходящий к аттидографам, которые в первую очередь интересовались фактологической историей Афин и не стремились выходить за ее рамки; другой — представляющий собой попытку более широкого взгляда на вещи, впервые использованный, по мнению Кини, Аристотелем. Казалось бы, все правильно. При обзоре нарративной традиции об остракизме начиная с IV в. до н. э. и далее в ней действительно обнаруживается определенная дихотомия. Одни авторы (их меньшинство, и среди них важнейшее место действительно занимают аттидографы) предпочитают говорить о введении остракизма для того, чтобы покончить с афинскими «друзьями тиранов» (Androt. FGrHist. 324. F6; Arist. Ath. pol. 22.3–4; Philochor. FGrHist. 328. F30; Harpocr. s.v. "Ιππαρχος). Другие же следуют мнению Аристотеля, высказанному в «Политике», и прямо говорят или имплицитно подразумевают, что остракизм был направлен против выдающихся граждан в принципе, безотносительно к Писистратидам (Diod. XI. 54.5; XI. 86.2; XIX. 1.3; Plut. Aristid. 7; Aristid. XLVI. p. 242–243 Jebb = II. p. 316–317 Dindorf; Bekker Anecd. I. 285.20 sqq.; Etym. Magn. s.v. εςoσaxιpaκiσμος).
Но «изобрел» ли Аристотель эту вторую точку зрения? Позволим себе в этом усомниться. Дело в том, что есть ведь и самые ранние отзывы античных авторов об остракизме, относящиеся к V — началу IV в. до н. э. Они, таким образом, предшествуют как складыванию аттидографической традиции, так и, тем более, появлению перипатетической школы. Уже обращалось внимание