предотвращения стасиса, стал одним из способов ведения стасиса. Но об этом речь у нас еще пойдет ниже, в гл. IV.
Следует отметить в связи с целями остракизма еще один нюанс, на который проницательно обратил внимание С. Г. Карпюк[624]. Введение остракизма в его «классической» форме означало в известной степени внесение «правил игры» в политическую борьбу. Невозможно не согласиться с тем, что остракизм, в сущности, был весьма мягкой и гуманной мерой[625]. Он предусматривал лишь временное изгнание, причем без конфискации имущества[626], без последующего ущемления в политических правах и, что немаловажно, без каких-либо преследований семьи и родственников изгнанного. На общегреческом фоне, где зачастую царили самые жестокие методы расправы с политическими противниками, остракизм выглядит, как ни парадоксально, даже каким-то светлым явлением. Это необходимо учитывать, давая общую оценку исследуемому институту: он был мерой, не ожесточавшей, а, напротив, смягчавшей нравы в общественной жизни.
В исследовательской литературе предпринимались попытки найти афинскому остракизму параллели в политической практике других эпох и цивилизаций, в том числе и в наше время. Так, Ф. Якоби находил сходство между остракизмом и римской процедурой provocatio ad populum, а также с применяемым в современных демократиях институтом референдума[627]. Откровенно говоря, обе параллели кажутся нам довольно далекими. Особенно это касается референдума. Если уж называть вещи своими именами, в условиях прямой демократии — а античные демократии были именно такими — любое голосование в народном собрании, а отнюдь не только голосование на остракофории, может быть уподоблено современному референдуму. Более удачной кажется нам другая аналогия — сравнение остракизма с вотумом о доверии или недоверии, выносимом в современной практике тому или иному политику, занимающему официальное положение[628]. Конечно, и здесь можно найти изрядное количество различий. В частности, в наши дни вотум недоверия не приводит к изгнанию политического деятеля из государства, а лишь к временному отстранению его от активной деятельности. Но такова уж была специфика общественной жизни в античном полисе, что отстранить политика от активной деятельности можно было только удалением его (хотя бы временным) из страны вообще. Во всяком случае, несомненно, что с помощью остракизма гражданский коллектив выражал именно недоверие тому или иному из лидеров.
Подведем итоги пункта о причинах и целях введения остракизма.
1. Мы разделяем два аспекта рассматриваемой проблемы. С одной стороны, идея остракизма как «профилактического» изгнания влиятельных индивидов зародилась уже в архаическую эпоху, на стыке двух тенденций политической жизни времен формирования полиса — индивидуалистической и коллективистской[629]. Ранние формы остракизма (возможно, уместнее было бы называть эти формы «протоостракизмом», чтобы отличать их от «классического» афинского остракизма V в. до н. э.) являлись средством взаимного контроля членов аристократической правящей элиты друг над другом, во избежание перерастания власти кого-либо из представителей этой элиты в тиранию.
2. Что же касается закона Клисфена об остракизме, принятого на рубеже архаики и классики и делавшего данную процедуру прерогативой народного собрания, этот закон прекрасно укладывается в рамки всего комплекса клисфеновских реформ, передававших верховную власть в полисе из рук аристократии в руки демоса. Демос, переняв аристократический по происхождению институт, становился отныне гарантом против возрождения тирании, против острых вспышек стасиса, а также осуществлял с помощью остракизма общий контроль над деятельностью знатной элиты, что соответствовало его новой роли в государстве. Кроме того, остракизм, как достаточно мягкая и гуманная мера, служил и цели упорядочения политической борьбы, ранее зачастую принимавшей весьма жесткие формы.
Глава III.Процедурные вопросы
1. Общие сведения о процедуре остракизма
Процедура, посредством которой проводились остракофории в Афинах V в. до н. э., достаточно хорошо освещена источниками. О различных ее деталях и нюансах говорят как ранние авторы, не очень далеко отстоящие во времени от периода активного применения остракизма (Andoc. IV. 3–4; Arist. Ath. pol. 43.5; Philochor. FGrHist. 328. F30), так и писатели более поздних эпох, но опирающиеся в своих сообщениях на аутентичную традицию (Diod. XI. 55; Didym. Schol. in Demosth. XXIII. 205; Plut. Aristid. 7; Schol. Aristoph. Equ. 855; Vesp. 947). Безусловно, процедура остракизма описывалась, с большей или меньшей степенью детализации, авторами позднеантичных и византийских лексиконов (Poll. VIII. 20; Tim. Lex. s.v. έξοστρακισμός; Bekker Anecd. I. 285.20 sqq.; Suid. s.v. όστρακισμός; Etym. Magn. s.v. έξοστρακισμός; [Zonar.] Lex. s.v. έξοστρακισμός). В самую позднюю эпоху начинают попадаться недостоверные описания (например, Tzeth. Chil. X. 33 sqq.; XIII. 441 sqq.; Theodor. Metoch. Mise. p. 609 Müller — Kiessling), но в целом это скорее не характерно. Общая оценка, которую можно дать традиции о процедурной стороне исследуемого здесь института, бесспорно, остается высокой. Мы получаем целый ряд ценных, интересных и весьма разнообразных сведений о том, как конкретно это голосование проводилось, как оно было обставлено. Насколько можно судить, важную роль в сборе этих сведений сыграл автор, который вообще в ряде отношений сформировал традицию об остракизме в ее «классическом виде», а именно Феофраст, известный как чрезвычайно добросовестный и скрупулезный ученый. Содержавшийся в его трактате «Законы» пассаж, посвященный закону об остракизме, несомненно, включал в себя изложение всех основных черт данной процедуры[630]. Сам этот пассаж до нас не дошел, но данные Феофраста находились в распоряжении позднейших эрудитов, схолиастов и лексикографов, которые ими активно пользовались.
Высокая оценка традиции о процедуре остракизма, конечно, не означает, что эта традиция свободна от внутренних противоречий. Такие противоречия есть, и каждое из них, равно как и вообще каждая проблема этого круга, вызывающая дискуссии или неоднозначные трактовки, должно стать предметом специального рассмотрения в данной главе, так чтобы в конце концов осталось по возможности минимальное количество неясностей и нерешенных вопросов (хотя на то, что все до единого вопросы будут однозначно и непротиворечиво решены, надеяться, разумеется, не приходится). Нам представляется наиболее продуктивным построить изложение следующим образом: в данном, первом пункте главы мы сведем воедино ту информацию источников по процедурным вопросам, которая в общем не вызывает каких-то споров и недоумений (или вызывает таковые лишь в незначительной степени). Иными словами, будут рассмотрены те аспекты процедуры остракизма, которые предстают в наиболее ясном свете. В последующих же пунктах мы более углубленно займемся проблемами дискуссионными, то есть теми, на которые источники либо не дают четкого ответа, либо дают несколько альтернативных ответов, между которыми приходится делать выбор (именно такова, в частности, проблема числа 6000 в связи с остракизмом).
Каждая остракофория имела, если так можно выразиться, свою процедурную «предысторию». По очень надежному сообщению Аристотеля (Ath. pol. 43.5), ежегодно в шестую пританию гражданского календаря на так называемой κυρία έκκλησία (наиболее важное в течение притании заседание народного собрания)[631] в дополнение к другим вопросам проводили предварительное голосование (эпихиротонию) по вопросу об остракизме, испрашивая мнения демоса о том, проводить ли в этом году остракофорию или нет (περί τής όστρακοφορίας έπιχειροτονίαν διδόασιν, εί δοκεΐ ποιειν ή μή). Такая практика сохранялась даже и ко времени составления «Афинской политии», то есть в то время, когда де-факто остракизм давно уже окончательно вышел из употребления. Очевидно, в IV в. до н. э. народ всякий раз, когда этот вопрос перед ним ставился, давал отрицательный ответ. В предыдущем столетии такие случаи, несомненно, тоже были весьма частыми, иначе остракофории проводились бы каждый год, а это не так[632].
Скорее всего, конкретный образ проведения предварительного голосования об остракизме был следующим. Совет Пятисот готовил проект постановления (пробулевму), который и выносился на голосование; решение принималось простым большинством голосов[633]. Трудно сказать, вспыхивали ли при этом какие-либо дебаты[634]. Во всяком случае, одно можно утверждать практически безоговорочно: никакие конкретные «кандидатуры» на изгнание ни в ходе этого предварительного голосования, ни впоследствии, на самой остракофории, не выдвигались. Каждый афинский гражданин был волен писать на черепке имя абсолютно любого политического деятеля[635].
Что же касается времени проведения самого остракизма, то здесь надлежит отталкиваться от сообщения Филохора (FGrHist. 328. F30): προεχειροτόνει μεν о δήμος προ τής όγδοης πρυτανείας, εί δοκεΐ τό όστρακον είσφέρειν. Вряд ли эти слова следует понимать в том смысле, что предварительное голосование по вопросу об остракизме имело место «до восьмой притании». Как мы видели выше, это голосование падало на шестую пританию, то есть не только до восьмой, но и до седьмой притании. Это было известно Аристотелю и, несомненно, не в меньшей степени известно и Филохору. Если бы он хотел сказать о сроках этой «прохиротонии» (как он называет предварительное голосование), то, безусловно, выразился бы точнее. Насколько можно судить, в действительности аттидограф хотел сказать, что до восьмой притании проводилась сама