Первый из этих случаев имел даже в какой-то мере массовый характер: в 480 г. до н. э. в связи с началом нашествия Ксеркса на Грецию, получили возможность вернуться на родину сразу пять политических деятелей, подвергшихся остракизму в течение предшествовавшего десятилетия[739]. Наиболее ясно сообщают об этом Аристотель (Ath. pol. 22.8) и Плутарх в жизнеописании Фемистокла (Plut. Them. 11), причем херонейский биограф называет инициатором рассматриваемого предложения именно этого политика. Существуют и другие, более краткие упоминания о досрочном возвращении изгнанных в этот период; в частности, в античных биографиях Аристида — самого известного из политиков, вернувшихся в 480 г., — этот факт его карьеры, естественно, получил отражение (Nep. Aristid. 1–2; Plut. Aristid. 8; о возвращении Аристида из изгнания говорит уже Геродот, VIII. 79, но не указывает, что это возвращение было досрочным). К данным нарративной традиции следует присоединить важное эпиграфическое свидетельство — декрет Фемистокла из Трезена. Этот памятник в той его части, которая наиболее важна в контексте нашего исследования, цитировался выше; напомним, что он предписывает афинянам, удалившимся из полиса на десять лет (то есть изгнанным остракизмом, хотя самого этого слова в декрете нет), прибыть на Саламин и там ждать, пока демос что-либо о них не постановит. Таким образом, вне зависимости от того, как относиться к степени аутентичности данного документа, где проводить в нем грань между фактами и фантазиями последующих поколений, между прототипом и позднейшими наслоениями, следует подчеркнуть одно: перед нами не то постановление экклесии, о котором сообщают Аристотель, Плутарх и другие авторы и которое возвращало изгнанников, а какое-то из более ранних[740]. Очевидно, в действительности «декретов Фемистокла» было несколько, что, кстати, выглядит вполне естественным: целый ряд вставших перед Афинами сложнейших проблем — эвакуация населения, организация войска, спасение финансов и т. п. — вряд ли мог быть решен с помощью одной псефисмы. Насколько можно судить, впоследствии, когда изгнанники находились уже на Саламине, был принят еще один декрет, специально посвященный им и полностью возвращавший им политические права.
Почему в качестве, если можно так выразиться, «зоны карантина» для прощенных изгнанников был избран именно Саламин? Следует полагать, что это объясняется особым статусом острова. Эта афинская клерухия[741] находилась так близко от Аттики и была связана с ней такими давними и прочными узами, что рассматривалась уже как ее неотъемлемая часть. В то же время на Саламин не распространялась клисфеновская система территориальных фил, фратрий и демов, то есть юридически он не входил в состав афинского полиса. Таким образом, вступив на землю Саламина, подвергнутое остракизму лицо не нарушало еще закона, в котором ему предписывалось находиться за пределами государства (а поправка о линии Герест — Скиллей еще не была принята). Кроме того, возможно, следует еще учитывать, что, как мы видели в предыдущем пункте, большинство изгнанных остракизмом в течение 480-х гг. до н. э. граждан (если не все они) нашло пристанище на Эгине. А с Эгины совсем легко и быстро было добраться именно до Саламина, лежащего практически по соседству с ней.
Существует дискуссионная хронологическая проблема, касающаяся точного времени возвращения изгнанных остракизмом. Декрет Фемистокла, по справедливому определению его первого издателя М. Джеймсона[742], подразумевает ситуацию июня 480 г. до н. э., времени перед сражениями при Фермопилах и Артемисии. Это дает t.p.q. для второго постановления, разрешавшего изгнанникам досрочно вернуться. T.a.q. для этого события тоже вполне ясен. Аристотель указывает, что данное постановление имело место в архонтство Гипсехида, которое падает на 481/480 г. С началом нового года по афинскому календарю в гекатомбеоне, то есть в конце июля, Гипсехид должен был уступить место следующему архонту — Каллиаду. Иными словами, псефисма, досрочно прекращавшая пребывание в остракизме, была принята на конкретном и довольно узком хронологическом отрезке, в июне — июле 480 г.
Это подтверждается и некоторыми другими данными. Так, известно, что по крайней мере один из политических деятелей, подвергнутых остракизму и теперь получивших разрешение вернуться, а именно Ксантипп (отец Перикла) был в Афинах уже к моменту эвакуации афинян из города (Plut. Them. 10)[743]. Казалось бы ситуация совершенно ясна, и мы можем только радоваться, что время рассматриваемого здесь события определяется так точно. В действительности, однако, все несколько сложнее, ибо есть и свидетельства источников, противоречащие такой трактовке.
Так, Корнелий Непот (Aristid. 2) утверждает, что будто бы решение о прощении изгнанных остракизмом (он говорит конкретно об Аристиде) было принято уже после Саламинской битвы. Вряд ли к этому сообщению следует относиться с каким-либо доверием. Подобная последовательность событий совершенно исключена: какой смысл имело бы возвращение изгнанников после Саламина, когда персидская опасность если и не миновала, то, во всяком случае, не представлялась уже такой серьезной, как раньше? Впрочем, Непот — автор, не отличающийся большой фактической и тем более хронологической точностью, и его сообщения в каких-то случаях можно просто не принимать во внимание, если они противоречат данным более надежных источников. Но как не принимать во внимание сообщение такого писателя, как Геродот? А между тем «отец истории» пишет (VIII. 79), что Аристид прибыл с Эгины на Саламин непосредственно перед разыгравшимся в проливе близ острова морским сражением. Иными словами, речь идет уже о событиях архонтства Каллиада (480/479 г. до н. э.), а не Гипсехида, и, таким образом, противоречие с «Афинской политией» налицо.
Кто же прав, и как разрешить проблему? На наш взгляд, необходимо исходить из той достаточно очевидной посылки, что Аристотель не выдумал имя архонта, при котором было принято рассматриваемое постановление, а взял его из официального документа. Таким документом, скорее всего, был сам декрет, который по установившейся практике должен был датироваться по эпонимному магистрату. Геродот же в своем произведении опирался, как известно, не на документы, а на устную традицию. Соответственно, не подвергая сомнению датировку, предлагаемую Стагиритом, мы видим три в разной степени возможных пути разрешения обозначенной коллизии. Либо Геродот был (сознательно или непреднамеренно) введен в заблуждение своими информаторами (Алкмеонидами?)[744], возможно, желавшими наиболее эффектно подать появление Аристида на Саламине, — конечно, в пику Фемистоклу. Либо Аристид, в отличие от других политиков, подвергнутых остракизму (например, от Ксантиппа), не сразу после принятия постановления о досрочном возвращении проследовал с Эгины на Саламин (учитывая его особенно враждебные отношения с наиболее влиятельным в то время в Афинах Фемистоклом, у него были основания для опасений). Либо, наконец, единого постановления о возвращении изгнанников вообще не было, а по каждому отдельному лицу принимался специальный декрет, позволявший ему вернуться (Ксантиппу — раньше, Аристиду — позже и т. п.). Последняя возможность представляется нам крайне маловероятной, поскольку она слишком уж очевидно противоречит эксплицитным данным традиции. Что же касается первых двух вариантов ответа на вопрос, мы затруднились бы сделать между ними однозначный и категоричный выбор.
Второй случай досрочного возвращения из остракизма, о котором у нас уже шла речь выше (гл. I; там же ссылки на основные источники и обоснование датировки), имел место в 457 г. до н. э. На этот раз в связи с обострившимися афино-спартанскими отношениями и необходимостью заключения перемирия право вернуться на родину получил Кимон[745]. На этот раз опять же известно имя инициатора принятия решения. Это был не кто иной, как Перикл, сам же незадолго до того приложивший максимум усилий для изгнания Кимона. Впрочем, прекрасно известно, насколько чутким к общественному мнению политиком был «афинский олимпиец» (собственно, именно это и позволило ему продержаться на вершине власти беспрецедентно долгий срок). Как в 461 г. до н. э. политическая целесообразность диктовала Периклу необходимость изгнания Кимона, так в 457 г. под влиянием той же политической целесообразности, но изменившейся в новых условиях, он решился на прямо противоположный шаг, и в результате в обоих случаях заработал своей репутации дополнительные дивиденды.
Сообщается, что посредницей между Периклом и Кимоном при переговорах о возвращении последнего выступила сестра изгнанного Эльпиника. Этот мотив (посредничество Эльпиники) был весьма популярен в античной традиции и со временем даже оброс анекдотическими деталями. Так, согласно Афинею (XIII. 589ef), Эльпиника якобы даже отдалась Периклу, чтобы добиться возвращения брата. Это выглядит совершенно абсурдным, в том числе хотя бы уже потому, что сестра Кимона на рубеже 460-х — 450-х гг. до н. э. была уже немолодой женщиной (ср. Plut. Pericl. 10). Тем не менее, если отбросить атрибуты анекдота, в основе своей свидетельство об определенной роли этой афинянки в описываемом эпизоде выглядит вполне достоверным[746]. Причем для успеха своей миссии ей даже вряд ли пришлось бы проявлять какую-то экстраординарную уступчивость. Эльпиника (дочь Мильтиада) была, пожалуй, самой влиятельной женщиной в афинском полисе рассматриваемой эпохи (насколько вообще можно говорить о политическом влиянии женщин в демократических Афинах)[747]