[782]. Нельзя отрицать, что встречались члены гражданского коллектива, не владевшие искусством чтения и письма. Тем не менее их с полным основанием можно считать исключениями, а подавляющее большинство афинских граждан с конца VI в. до н. э. было грамотным. Кстати, одним из наиболее сильных аргументов в пользу этого является как раз институт остракизма[783]. Легко заметить, что данная процедура предполагает всеобщую (или почти всеобщую) грамотность граждан как едва ли не самое необходимое условие самого ее проведения. Действительно, если бы сколько-нибудь значительная часть гражданского коллектива оказывалась неграмотной и была вынуждена пользоваться для надписывания черепков-«бюллетеней» услугами других лиц, разве вся остракофория не превращалась бы в сплошную фикцию? Допустим, тот же неграмотный крестьянин из сельского дема дает свой остракон писцу, или знакомому, или первому встречному. Как он может проверить, что ему написали именно то имя, которое он хотел, что не совершен подлог? А если таких случаев будет много, кто может поручиться, что массовые фальсификации не повлияют на общий результат голосования? Следует полагать, что Клисфен, вводя закон об остракизме и распространяя право участия в остракофории на всю массу граждан, не мог не иметь в виду возможность таких злоупотреблений, равно как не могли не иметь ее в виду участники народного собрания, принимая этот закон. И если он все-таки был принят, то это верный знак того, что демос на рубеже VI–V вв. до н. э. был уверен: ему под силу участие в остракизме, уровень грамотности (хотя бы элементарной) достаточно высок, чтобы волеизъявление на остракофории имело сознательный и объективный характер. Кстати говоря, у нас есть сильное подозрение, что крестьянин из анекдота об Аристиде (сразу оговорим — если признавать наличие в этом анекдоте исторического ядра) не умел или почти не умел писать, но, во всяком случае, должен был уметь читать: иначе как он мог бы удостовериться, что на возвращенном ему черепке стоит имя нелюбезного ему политика, а не чье-нибудь иное?
Развитая демократия (а вряд ли кто-нибудь будет спорить с тем, что классическая афинская демократия была развитой) немыслима без массовой грамотности. Участие в политической жизни, занятие магистратур, которое в V–IV вв. до н. э. было доступно всем членам гражданского коллектива афинского полиса, предполагало владение в тех или иных пределах искусством чтения и письма. Неграмотность служила предметом шуток, высмеивания в комедиях и т. п. (например, Aristoph. Equ. 188 sqq.)[784]. Отнюдь не случайно, что в надписях на острака мы находим большое разнообразие. Используются различные направления письма, от обычного до бустрофедона, буквы различных алфавитов (староаттического, ионийского). Все это свидетельствует о широком распространении грамотности в различных слоях населения, не только в кругу элиты. И пусть порой надписи выглядят неуклюже, встречаются ошибки и фальстарты, — дело здесь не только (пожалуй, даже не столько) в малограмотности, но и в трудности процарапывания букв на глиняных черепках. А самое главное — сколько бы ошибок ни делали те или иные граждане, писать они все же умели. Пусть их грамотность находилась на невысоком уровне, но назвать их неграмотными все же никак нельзя.
Следует отметить, что в последнее время, к сожалению, в историографии распространилась тенденция преуменьшать степень грамотности афинского гражданского населения в классическую эпоху[785]. Авторы этого направления, на наш взгляд, впадают в досадные крайности, в определенной степени примитивизируя социум демократических Афин. Они особенно настаивают на том, что это было традиционное, аграрное общество, в котором культура, в том числе и политическая, неизбежно должна была иметь устный характер[786]. В афинском полисе, считают они, просто неоткуда было взяться массовой грамотности, поскольку не было государственной системы образования. Последний факт, бесспорно, соответствует действительности, но совершенно непонятно, почему нужно делать из него столь далеко идущие импликации. Государственных школ не было, но была широкая сеть доступных практически всем частных учебных заведений, в которых, собственно, и получали образование все афиняне. Нам кажется, этот факт настолько очевиден и общеизвестен, что игнорирование его не может не удивить. И почему дать самые начатки знаний (а большего и не нужно для того, чтобы уметь написать несколько слов на черепке) может только государственная школа?
Большинство афинских граждан, как полагает, например, Ч. Хедрик, не могло даже прочесть надписи общественного характера, в огромном количестве выставленные повсюду на территории города. Тем более что стойхедон вообще трудно читается: ведь в нем не делалось разрывов между словами. Надписи, таким образом, вырезались не для того, чтобы их читали, а для того, чтобы служить своего рода символами демократии[787]. Всё в подобном рассуждении выглядит более чем странным. Изготовлять надписи, размером порой в сотни строк, и при этом предназначенные не для чтения, а для чего-то другого? Это отдает абсурдом. А относительно того, что стойхедон трудно читать, — этот тезис вопиюще субъективен. Из того, что его с трудом читает современный ученый, отнюдь не вытекает, что над ним так же мучился древний грек. В рамках любой письменной культуры достаточно легко читать те формы письма, к которым представители данной культуры приучены с детства, и, соответственно, нелегко — те, к которым они не приучены. Европейцу, изучающему, скажем, арабский язык, с немалыми усилиями дается его алфавит, а сами арабы, естественно, понимают его знаки без каких-либо проблем, но, с другой стороны, надо думать, испытывают аналогичные сложности при овладении латиницей. В древнерусской письменности, как известно, тоже не было разрывов между словами, но это ни в коей мере не мешало широкому распространению грамотности во всех слоях населения, что красноречиво демонстрируют хотя бы новгородские (а теперь уже и не только новгородские) берестяные грамоты. Вряд ли Хедрику что-либо известно об этих документах, иначе он, возможно, задумался бы о том, как в Древней Руси (общество которой было, конечно, и традиционным, и аграрным) был возможен такой высокий уровень грамотности. Не нужно мерить все цивилизации меркой европейского средневековья, в котором грамотность была действительно уделом лишь сословия духовенства. Ведь там сложилась уникальная историко — культурная ситуация двуязычия, когда живые, разговорные языки не имели письменности, а единственным письменным языком была мертвая латынь.
Ученые, представляющие тенденцию, которая здесь рассматривается, даже институт остракизма не считают возможным признать признаком широкого распространения грамотности. У. Харрис утверждает, что остракизм свидетельствует лишь об одном: из всего гражданского коллектива Афин (никак не менее 30 тысяч человек в V в. до н. э., см. Приложение III) 6 тысяч, то есть явное меньшинство, умели писать. Да и это умение было весьма ограниченным; следует говорить не грамотности афинских граждан в полном смысле слова, а об их «полуграмотности» (semi-literacy)[788]. И опять мы встречаемся с целым рядом явных передержек. На остракофории, как нам уже доводилось говорить выше, приходили, как правило, отнюдь не 6 тысяч граждан (даже если считать это число кворумом, для чего недостаточно оснований), а значительно большее их количество. И далее, что такое «полуграмотность», и кто возьмется провести черту между нею и грамотностью в полном смысле слова?[789] На наш взгляд, уместнее говорить о разных ступенях владения искусством чтения и письма. Грамотен, бесспорно, человек, способный самостоятельно воспроизвести сложный написанный текст. Но грамотен, хотя и по-своему, также человек, который в принципе знает буквы и может сделать короткую надпись. Строго говоря, «полуграмотным» стоило бы назвать человека, который умеет читать, но не писать. Такие случаи теоретически не невозможны, но в реальной действительности встречались, очевидно, весьма редко.
Кстати, Харрис применяет для оценки того, в каких случаях можно говорить о грамотном субъекте, а в каких — нет, те критерии, которые используются в современных США. Столь откровенная и прямолинейная модернизация вызывает невольную улыбку. Впрочем, даже если подходить к классическому афинскому обществу с подобного рода современными мерками, окажется ли, что оно в интересующем нас отношении было существенно примитивнее обществ нынешнего «просвещенного» времени? Типичный высокомерный взгляд сноба XX века на людей более ранних эпох и цивилизаций, не имеющий под собой серьезных оснований. По заслуживающему доверия свидетельству Платона (Apol. 26de), в Афинах второй половины V в. до н. э. существовали книжные лавки, в которых можно было купить (и недорого) сочинения Анаксагора. Нужно полагать, что ради одного Анаксагора торговлю устраивать бы не стали, и, значит, наряду с ним продавались произведения и других авторов-философов, историков, поэтов. А коль скоро это так, стало быть, эта продукция находила спрос среди афинских граждан. Теперь зададимся несложным вопросом: многие ли из наших современников готовы читать — ну, пусть не архаичного Анаксагора, а хотя бы кого-нибудь из современных мыслителей, Хайдеггера, например? Ответ, думается, ясен, и ответ этот явно не в нашу пользу. Не так-то и далеко ушли мы от греков (и еще неизвестно, в какую сторону), чтобы позволить себе смотреть на них свысока. В демократическом полисе, каким были Афины, интеллектуальная жизнь буквально бурлила (а иначе и быть не могло), захватывая отнюдь не только элиту, но и широкие слои гражданства. Ярко демонстрирует это аттическая трагедия Эсхила, Софокла, Еврипида, которая ставила глубочайшие этические, религиозные, философские проблемы и при этом была в полном смысле слова массовым жанром