[60].
Кроме упомянутых авторов, об остракизме писал в I в. до н. э. александрийский грамматик Дидим, комментируя Демосфена. Впрочем, его пассаж сводится к дословной передаче сообщения Филохора. Тем не менее Дидим — весьма скрупулезный и плодовитый ученый — важен для нас тем, что он послужил, если так можно выразиться, «передаточным звеном» в традиции об остракизме; через него информация от историков классического и раннеэллинистического времени впоследствии попала к позднеантичным эрудитам[61].
В эпоху Римской империи количество упоминаний об остракизме в письменных источниках значительно возрастает, что связано с общим ростом литературной продукции в это время. Впрочем, количественный скачок далеко не всегда влечет за собой качественный. Те данные, с которыми нам теперь предстоит иметь дело, несут все признаки вторичности. Остракизм давно уже был явлением далекого прошлого; весь материал о нем черпался далеко не из первых рук. При определении ценности этого материала следует иметь в виду, во-первых, конечно, степень его новизны (сообщает ли тот или иной поздний автор что-либо иное по сравнению с тем, что мы знали и без него, из ранней традиции), а во-вторых — степень достоверности первоисточника, из которого он почерпнут (если такой первоисточник можно определить). Один небольшой пример. Малоизвестный историк I или II в. н. э. Птолемей Хенн заявляет в труде «Новая история» (ар. Phot. Bibl. cod. 190, р. 152а 39–40), что человека, придумавшего остракизм в Афинах, звали Ахиллом, сыном Лисона. Информация, что и говорить, новая, своеобразная, можно сказать, ни на что не похожая. Но откуда она взята? Никто не имеет об этом ни малейшего понятия, что делает использование такой информации крайне проблематичным, особенно если учитывать очень невысокую репутацию Птолемея Хенна как источника[62].
Сформировавшееся начиная с конца I в. н. э. такое грандиозное литературное направление, как «вторая софистика», поставившее перед собой задачу фактически дать новую универсальную общекультурную парадигму для греческого мира под римским владычеством[63] и акцентировавшее в связи с этим едва ли не любое из сколько-нибудь примечательных событий «великого прошлого» Эллады, естественно, не могло пройти и мимо феномена остракизма. Речь здесь пойдет прежде всего о крупнейшем представителе «второй софистики» — Плутархе (хотя это, бесспорно, фигура такого масштаба, что ее уже можно считать стоящей выше любых направлений). Литературное наследие Плутарха колоссально. Впрочем, мы a limine исключаем из рассмотрения многотомный корпус так называемых «Моралий» — трактатов на этические, религиозные, политические темы. На всем их протяжении лишь в одном месте (Mor. 186ab = Apopht. reg. 40.2) упоминается об остракизме, да и оно по содержанию дублирует биографию Аристида, написанную тем же автором.
Что же касается собственно «Сравнительных жизнеописаний», с которыми у каждого читателя и ассоциируется в первую очередь имя Плутарха, то сведения об остракизме, содержащиеся в них, оказываются настолько обильными, что из всех античных авторов Плутарх в этом отношении может быть сопоставлен только с Аристотелем (хотя такое сопоставление будет все-таки не в пользу херонейского мудреца — он более многословен и менее информативен). Одним из главных достоинств Плутарха является его исключительная эрудиция и начитанность. Как и большинство древнегреческих писателей, он, к сожалению, не склонен систематически обозначать свои источники, но делает это все же много чаще, чем, например, Диодор. Достаточно перечислить тех авторов, на которых Плутарх ссылается в своих пассажах об остракизме: Кратин, Платон Комик, Фукидид, Андокид[64], Платон (философ), Феофраст, Деметрий Фалерский. Весьма достойный перечень, состоящий из имен ранних и авторитетных писателей, труды которых к тому же по большей части не сохранились целиком.
В биографиях Фемистокла, Аристида, Кимона Плутарх, как и следует ожидать, рассказывает об изгнании этих политических лидеров остракизмом; в биографии Перикла заходит речь об остракизме Фукидида, сына Мелесия, а в биографиях Алкивиада и Никия — об остракизме Гипербола. Особенное внимание следует обратить на самое подробное и детализированное свидетельство интересующего нас здесь автора (Plut. Aristid. 7) — экскурс, введенный по поводу остракизма Аристида. Характеристика, даваемая Плутархом остракизму, в целом лежит в русле предшествующей традиции, однако вносит в его понимание и кое-что новое. Остракизм — не наказание (κόλασις); по названию это было όγκου και δυνάμεως βαρυτέρας ταπείνωσις και κόλουσις, а по существу — φθόνου παραμυθία φιλάνθρωπος. Применяя остракизм, афиняне скрывали под видом страха перед восстановлением тирании (φόβον τυραννίδος) обычную зависть к славе выдающихся людей. Потому-то под эту меру и подпадали знатные, прославленные политические деятели и полководцы; когда же ей начали подвергать людей незнатных и дурных (άγεννείς και πονηρούς), таких, как Гипербол, сам институт вышел из употребления. Сходные оценки остракизма можно найти и в некоторых других пассажах херонейского биографа[65].
В описание процедуры остракофории Плутарх вносит весьма интересный штрих. По его указанию, после окончания голосования остраконы пересчитывались должностными лицами два раза; если в ходе первого пересчета общее количество черепков оказывалось меньше 6000, подсчет голосов по отдельным «кандидатам» уже не проводился и вся остракофория объявлялась несостоявшейся. Таким образом, Плутарх считает, что число 6000 в связи с остракизмом являлось кворумом, необходимым для признания мероприятия имеющим законную силу. Здесь он, несомненно, вступает в противоречие с аттидографом Филохором, который, как мы видели выше, видит в числе 6000 минимум голосов против одного лица, требовавшийся для его изгнания. Перед нами — одна из самых сложных и дискуссионных процедурных проблем, связанных с остракизмом, и она неизбежно потребует специального рассмотрения (см. ниже, гл. III, п. 2).
Плутарх дорог нам, помимо всего прочего, еще и тем, что его яркое, живое повествование дает сухим историческим фактам, так сказать, «плоть и кровь». Именно этому автору мы обязаны самым подробным во всей доступной нам нарративной традиции описанием конкретного исторического контекста многих остракофорий (Аристида, Фемистокла, Кимона, Фукидида, сына Мелесия, Гипербола), обстоятельств, при которых они происходили, непосредственных причин изгнания этих лиц и т. п. Безусловно, работая с этими данными, никогда нельзя забывать о том, что Плутарх отделен от разбираемых им событий полутысячелетним хронологическим промежутком, что сведения о них попадали к нему порой через несколько авторов-посредников, что какие-то реалии политической жизни Афин V в. до н. э. он уже просто недопонимал. И тем не менее любой специалист, занимающийся остракизмом, обречен на самое активное использование материала, предоставляемого знаменитым биографом.
Основные недостатки Плутарха как источника тоже хорошо известны антиковедам. Это далеко не всегда в должной мере критичное отношение к используемым им данным, больший акцент на занимательность и поучительность повествования, нежели на документальную точность, определенная морализаторская тенденция, склонность к риторическим клише и отмечавшимся выше ненужным длиннотам. Особенно болезненно для исследователя в высшей мере свойственное писателю, о котором идет речь, принципиальное пренебрежение хронологической скрупулезностью[66]. Увы, биографии Плутарха ввиду практикуемого их автором сознательно отрывочного характера изложения практически не могут быть использованы для сколько-нибудь точного решения хронологических вопросов, возникающих в связи с историей остракизма.
Плутарх был самым важным, но, разумеется, далеко не единственным представителем «второй софистики», упоминавшим в своих сочинениях остракизм. Так, о применении этой меры к Аристиду (поскольку изгнание из полиса заведомо достойного гражданина давало удачную возможность прибегнуть к разработанным риторическим топосам) говорят Дион Хрисостом (LXVI. 26), Алкифрон (Epist. III. 25.3), Флавий Филострат (Vita Apoll. VII. 21), Либаний (Decl. XXIII. 43), историк Аристодем (FGrHist. 104. F11). Неоднократно заходит речь об остракизме у крупнейшего ритора II в. н. э. Элия Аристида, хотя он, конечно, прибегает к этой теме не с целью сообщить какую-то новую информацию, а чтобы блеснуть очередной серией словесных красот. Привлекает к себе внимание странное указание Клавдия Элиана (Var. hist. XIII. 24), согласно которому Клисфен, введший остракизм, якобы сам же ему и подвергся. Этого свидетельства, поскольку оно противоречит всей остальной античной традиции, нам волей-неволей придется подробнее касаться ниже. Есть мнение, что данный пассаж Элиана восходит к Феофрасту[67], однако нам это представляется совершенно невозможным. Феофраст, как мы видели выше, считал, что остракизму подвергся еще легендарный Тесей. Соответственно, он никак не стал бы называть Клисфена человеком, впервые учредившим в Афинах остракизм (το δειν έξοστρακίζεσθαι πρώτος έσηγησάμενος).
Обратим внимание также на один небезынтересный памятник псевдоэпистолографии времен «второй софистики» (созданный, скорее всего, во II в. н. э.) — так называемые «Письма Фемистокла», сборник посланий, якобы написанных этим деятелем некоторым своим современникам: Эсхилу, Полигноту, спартанцу Павсанию и др. Перед нами, несомненно, риторическое упражнение, составленное в какой-то из школ. Однако о текстах такого рода принято говорить — и, насколько можно судить, с полным основанием, — что их авторы имели в своем распоряжении более ранние и надежные источники, так что их тоже нельзя сбрасывать со счетов. А некоторые не имеющие параллелей сведения, относящиеся к остракизму Фемистокла, в приписываемых ему «Письмах» содержатся